ЕЛИЗАВЕТА МИХАЙЛОВА
ПРЕСТУПНОЕ СЧАСТЬЕ
Улица Заречная, дом пять... Он сказал, что они должны поговорить наедине и назвал этот адрес и день, и время. Она не ответила ни да ни нет. В дни, отделявшие ее от этой встречи, она старалась не думать о предстоящем, заполняла все свое время мелкими и не очень хлопотами. Дети, ведение дома, светские обязанности, платья и шляпки, книги и музыка, прогулки по саду... Да мало ли что. Только бы не думать. Не думать о неизбежном. Она понимала, зачем он звал ее. И ей хотелось того же.
Но нет-нет, все не так! Им просто надо поговорить. И ничего такого он не имел в виду. Она все она, распущенная, порочная. Неверная жена. Еще верная телом, но в душе уже давно изменщица. Но он-то не такой. Он благородный, возвышенный, поэт, философ, государственный деятель. Он печется о высоком. У него и в мыслях нет ничего низменного. Это все она.
Ну и хорошо. Если он не будет настаивать, то и она не будет. И они просто поговорят, и все будет хорошо. Как раньше. Она — добропорядочная дама, он — друг семьи. Ничего предосудительного. Они просто поговорят…
Но нет, зачем обманывать себя. Это ведь он просил ее поцелуя. Оба раза. Тот первый — невинный, как лобзание младенца, легкий, как взмах крыльев бабочки, бережный и воздушный. И второй... Обжигающий, глубокий, темный, порочный. Забирающий разум, порабощающий душу. Пугающий и... желанный. Она убежала тогда прочь, растерянная, взволнованная. Но разве потом, оставшись наедине с собой, в черноте ночи, укрывшись одеялом, разве не мечтала она о том, чтобы пережить это сумасшествие вновь. Неистово воскрешала в памяти горячие нежные губы, дерзкий язык, его дыхание, биение сердца, руки на своем затылке, не дающие пошевелиться, уклониться, избежать. Да она и не смогла бы, ошеломленная, изумленная, навеки плененная. Только потом, когда губы их разомкнулись, в порыве внезапной паники, она вырвалась и убежала. Но мир ее уже не будет прежним. Потому что она узнала огонь страсти, жар порока.
Боже! Зачем она идет сюда? Она ведь знает, что ждет ее здесь... Здесь ничто не будет сдерживать его больше. Он затопит ее необъятной волной своих чувств, и она не сможет не ответить ему. Она ответит, она хочет этого, она так давно мечтает о запретном счастье...
Консьержка подозрительно глянула на нее, но ничего не сказала. Ну вот, у ее грехопадения есть свидетели. Долго ли разлететься молве: такая-то приходила туда-то к такому-то за тем-то. Репутация загублена. Но нет, она же не согрешила! Она невинна! Что молва, что репутация, если она знает истину в своем сердце — она чиста перед господом, перед мужем, перед людьми…
Чиста... Еще пока чиста, но не в таких местах, не на съемных квартирах берегут чистоту. Сюда приходят осквернить ее, утратить навеки, погрязнуть в пороке... Что же она делает?!
Ступеньки скрипят под ногами. И все-таки здесь опрятно и пристойно. Видно, что живут добропорядочные люди и не такие уж бедные. Слишком приличное место для греха. Может быть, все еще обойдется? Они поговорят и разойдутся?
Но право слово, о чем им говорить? Если о пустяках, то не стоило все так усложнять, о них и в гостиной хорошо говорится. А если о тайном, сокровенном, что мучит и терзает душу, что греет и томит, и жжет ее огнем нестерпимым, то смогут ли они после такого разговора просто разойтись и не уступить соблазну?
«На все, Господи, воля твоя. Доверяю себя тебе и ему. Как решите, так и будет. Если мне суждено погибнуть, значит, погибну. Ты прости, Господи, заблудшую душу мою, я не со зла, не из дурного умысла, я от чистого сердца, по любви. Дочек моих не наказывай, не карай за грехи неразумной матери. А больше ни о чем не прошу. Будь, что будет. Я ко всему готова. Решилась».
Но как она отворит дверь, ведь у нее нет ключа? Или там открыто и он ждет ее?.. Остановилась прямо на лестнице в ужасе. Он — там! Он ждет! Ждет ее... Ужас от предчувствия неизбежного сменился радостью от мысли, что он ждет ее. Радость и нежность заполнили душу. Ждет. Ждет. Он ждет ее! И тут же липкий страх: а если нет? Если его там нет и дверь заперта?
Вот уж глупая ситуация. И неприличная. Она пришла к мужчине, а его нет. Срам-то какой. Но ничего, если нет, значит, просто тихо уйдет. И тогда точно совесть ее будет чиста. Ничего нет, ничего не будет, ничего не было. Хорошо.
Хорошо? Хорошо ли? Нет, не хорошо. Пусто и фальшиво. Потому что хорошо — теперь плохо, а плохо — теперь хорошо. Должно быть. Пусть будет!
«Чего ты, глупая, хочешь, чего ты требуешь у судьбы? Погибели своей?» Как все запуталось. Боже правый, дай ей сил.
Если его нет, значит, она уйдет. Но, может, его задержали дела? Сломалась коляска? Случилось что-то важное? Но он все равно спешит, опаздывает, но спешит? А она уйдет. Он вбежит на третий этаж, весь взлохмаченный и встревоженный, нетерпеливый, а ее — нет. Нет, нет, так нельзя. Она должна дождаться его. Значит, она подождет. Но сколько ждать? Четверть часа или половину? Не мало ли? Или час? Или два? До утра?
Что за безумие?! Если его нет, то это ее шанс сохранить свою жизнь. Отчего она так стремиться разрушить все? Но если она не хочет уничтожить свой мир, значит, надо остановиться, развернуться, уйти. Нет! Это будет не мир, а его блеклое подобие. Пустой и неуютный, неприветливый, чужой. Это не ее мир! Ее мир — тот, где он с ней. Ей не нужен мир без него. Замерла перед входной дверью. Фантазерка! Право слово! Навыдумывала себе. Просто поговорят наедине и все. Ничего не случится.
Толкнула дверь. Та поддалась — открыто. Осторожно вошла.
Он ждал. Улыбнулся неверящей улыбкой счастья. Шагнул к ней. Срывающимся голосом произнес: «Ты пришла!» И столько невыразимого восторга, благодарности, трепета было в его глазах, его прекрасных умных серых глазах, что все ее сомнения и тревоги растаяли без следа.
Алексей Петрович уже не молод. Ему сорок девять, годится ей в отцы. Но что за стать, что за пламенный взор! Не всякий юноша может похвастаться таким. Черты лица правильные, можно даже сказать — строгие. Благородная седина серебрит виски. Как не влюбиться?
Старинный друг ее отца. Он часто бывал в их доме. Кажется, уже тогда, маленькой девочкой, она полюбила его. Не сказать, чтобы она купалась в волнах его внимания. Но он совершенно точно замечал ее — в отличие от многих других. Баловал ее сладостями, слушал иной раз ее болтовню, причем делал это не высокомерно-снисходительно, как иные взрослые, а с искренним интересом. Потом уехал за границу — его назначили посланником в какую-то иностранную державу. В его отсутствие она вышла замуж, причем — по взаимной симпатии (теперь даже в мыслях она не решалась назвать это чувство любовью), родила двух замечательных дочек и, казалось, навсегда позабыла свои глупые девичьи грезы.
Известие о том, что Алексей Петрович вернулся в страну и назначен на высокую должность, восприняла почти равнодушно. К рассказам о его карьерных и любовных победах относилась без особенных эмоций. Но ее спокойствию пришел конец, когда они встретились в одном светском салоне.
Он читал дамам свои стихи, когда она вошла. Ни на мгновение не прервался, но взглянул на нее, будто бы даже улыбнулся. Узнал? Она узнала. И сердце сжалось. И тогда ей впервые показалось, что жизнь ее до сих пор была лишена чего-то очень важного, ценного, настоящего. Потому что настоящее — это его волнующий голос, это волшебные слова, что шли из глубин его существа, пробужденные силой его таланта и воображения, настоящее — он сам, живой и блистательный даже двадцать лет спустя после их первой встречи. А все, что происходило в ее жизни после его отъезда и до этого дня, было фальшивым, лицемерным, мертвым.
Она присела на диванчик, откуда Алексея Петровича было хорошо видно, и стала жадно слушать. Она то закрывала глаза, чтобы глубже впитать интонации и смысл читаемых строк, уйти вместе с вдохновенным поэтом по дорогам его исканий и грез, то, напротив, открывала глаза, чтобы любоваться его статной фигурой, умным красивым лицом, блеском глаз, движением губ… И что-то неправильное и порочное взрастало в ее душе, она и сама не знала названия ему, этому мучительному чувству, но вся ее жизнь драматически переменилась в этот момент. Даже если ничего не будет, но ей не забыть уже этого искушения, этих смелых мечтаний и несбыточных надежд.
Он закончил читать стихи. Поклонницы окружили его, каждая пыталась завладеть вниманием поэта и сановника. Но он, с обворожительной улыбкой, осыпая их изящными комплиментами, все же вырвался из лестного плена. Весьма кстати подошла хозяйка дома, представила их друг другу, как будто бы они нуждались в представлении. Алексей Петрович узнал ее! Она поняла это по его глазам еще до того, как он успел что-либо сказать. Он узнал, он помнил… Она что-то значила для него!..
— Вы так выросли и похорошели, милая Ольга! — с искренним восхищением произнес Алексей Петрович.
Нехитрая любезность наполнила молодую женщину необыкновенным счастьем.
Вечер прошел как в тумане. Его звали играть в карты с мужчинами, он отказался. Они с Ольгой сидели в гостиной за кадкой с развесистой пальмой (спасибо хозяйке, что сумела отвлечь внимание публики на нового гостя, так что о их присутствии просто забыли) и говорили, говорили, говорили… Вспоминали прошлое. Он не забыл! Ничего не забыл! Как отрадно… Рассказывал о своей службе за границей. Безумно интересно, но так жаль, что эти воспоминания им не дано разделить на двоих. А еще… Там были другие женщины. Супруга, поклонницы, просто знакомые… То одно имя, то другое, сказанное невзначай, мелькало в их разговоре. И горечь проникала в сердце Ольги. Другие женщины…
А на прощание он коснулся ее руки, голой кожи, не скрытой перчаткой. И всю дорогу до дома ей казалось, что тепло волнами расходится от этого места на руке по всему телу и жизнь ее озаряется каким-то дивным, чарующим светом.
Ночью она впервые соврала мужу, что у нее болит голова, верно, в салоне было сильно накурено. Муж поверил, не стал настаивать. А ведь раньше ей нравилось быть с ним. Но теперь сама мысль об удовольствиях грешной плоти казалась противной. Как можно находить приятное в этой… мерзости? То ли дело Алексей Петрович, который пишет и читает такие глубокие, проникновенные, возвышенные стихи...
Но все время лгать было невозможно. Приходилось иногда уступать желаниям мужа. Однако близость с ним больше не приносила ей прежних сладостных ощущений. Ольга оставалась холодна в постели. Она позволяла ласкать свое тело, но душа ее была далеко. Заметил ли муж? Если и да, то не подал и виду.
А она думала об Алексее Петровиче, мечтала вновь увидеть его, слушать его, разговаривать с ним. И встречи случались. В салонах, на балах, в театрах, на выставках. Как-то они столкнулись в книжном магазине, а потом в тенистой аллее парка. Какие-то встречи были мимолетны, они едва успевали обменяться взглядами, улыбками, редко — приветственными словами. Иные же были будоражащими, до головокружения упоительными. Наверно, юная дебютантка, впервые танцующая на «взрослом балу», не трепещет от восторга и счастья так, как она, когда Алексей Петрович пригласил ее на степенный полонез.
Алексей Петрович был слишком респектабелен: заместитель министра, поэт и философ, внимательный муж, отец трех дочерей на выданье, чтобы, несмотря на вольности, которые он и Ольга позволяли себе порой на глазах у окружающих, его заподозрили в дурных намерениях, злом умысле. Впрочем, и ее репутация была безупречна: образцовая жена, отличная хозяйка, в высшей степени благоразумная и нравственная особа. Никто не поверил бы, что она может так низко пасть...
Но это случилось. Однажды они ускользнули с веселого шумного праздника в оранжерею. Гуляли среди кадок с диковинными растениями, слушали пение канареек, у небольшого фонтана любовались игрой водных струй. То молчали, то разговаривали, то снова молчали. И что-то рождалось в эти минуты между ними — огромное, волшебное и запретное. Алексей Петрович сумел облечь это нечто эфемерное в ямбические строки:
— Найдутся ли слова, чтоб выразить могли
Водоворот моих безумных чувств,
Когда стоишь ты рядом, а глаза твои
Зовут изведать сладость твоих уст…
А ведь правда, глаза ее просили его о том, что невинное сердце ее еще не ведало, чему она не могла бы дать имени, ибо имя это было немыслимо и преступно…
— Оленька, милая, свет души моей, позволишь ли один только раз поцеловать тебя, чтобы я мог сохранить восхитительное воспоминание об этом дивном миге на всю свою оставшуюся жизнь, безрадостную, темную, грешную…
О, как она могла отказать ему?! Это было бы тоже самое, что отказать в глотке живительной влаги умирающему от жажды… Он так немного просит! Всего один поцелуй, такая малость… Крохотный лучик света в его полной отчаянного мрака жизни! Разумеется, она позволила.
Тот первый поцелуй был невинным, как лобзание младенца, легким, как взмах крыльев бабочки, такой бережный и такой воздушный… В нем не было ничего порочного, греховного. Но именно он стал тем первым шагом, что неизбежно, неумолимо привел ее к падению.
Будто бы ничто не изменилось между ними после того робкого лобзания, но то был лишь мираж, в реальности которого Ольга всеми силами старалась себя убедить.
Не прошло и двух недель, как Алексей Петрович попросил о втором поцелуе. Они были в доме ее родителей, во время ужина зашел разговор о литературе, писателях и поэтах. У отца было богатое собрание книг, он упомянул об этом, чем вызвал живейший интерес гостя. Ольга сама предложила показать библиотеку другу семьи. Никто из присутствующих не увидел в этом ничего предосудительного.
Ольга бы уже и не вспомнила, как тот томик Гейне оказался в руках у Алексея Петровича. Но он с таким чувством прочитал «Wenn ich in deine Augen seh’...», будто сам признавался в любви. Хотя, верно, так оно и было. А потом еще раз мечтательно повторил: «Doch wenn ich kusse deinen Mund...» — и с таким жаром посмотрел на Ольгу, на ее губы, что она вся задрожала от томительно-сладкого страха и от ожидания чуда.
— Оля, милая, позволь мне…
Он не договорил — она согласно кивнула и сама сделала движение навстречу.
О, этот поцелуй был совсем не похож на первый! Даже муж никогда не целовал ее так! Сколько огня, сколько страсти было в этом лобзании! Все внутри просто переворачивалось и сжималось от дерзких касаний губ, языка. И хотелось иного, большего… Нестерпимо захотелось переступить последнюю черту. И это ужасно напугало Ольгу. Едва объятия Алексея Петровича ослабли немного, она вырвалась и, растерянная, убежала прочь. К счастью, никто не встретился ей в коридорах родительского дома. «Оля!» — несся следом его отчаянный вскрик.
Ее неодолимо влекло к нему, но она всеми силами старалась избегать его. Алексей Петрович, напротив, искал встреч с ней еще настойчивее, чем прежде. Она не могла противиться долго, и вскоре они вернулись к прежним отношениям. На словах он обещал ей, что никогда больше не допустит таких вольностей — и волна разочарования грозила поглотить Ольгу, но глаза его говорили совсем иное — и сердце тут же наполнялось ликованием.
А потом он сказал, что им обязательно нужно встретиться и поговорить наедине, вдали от чужих глаз и ушей, что это жизненно важно, и назвал ей этот адрес и это время. Улица Заречная, дом пять, одиннадцать часов утра… Она не сказала ни да ни нет, но разве она могла не прийти?!
ПРЕСТУПНОЕ СЧАСТЬЕ
Улица Заречная, дом пять... Он сказал, что они должны поговорить наедине и назвал этот адрес и день, и время. Она не ответила ни да ни нет. В дни, отделявшие ее от этой встречи, она старалась не думать о предстоящем, заполняла все свое время мелкими и не очень хлопотами. Дети, ведение дома, светские обязанности, платья и шляпки, книги и музыка, прогулки по саду... Да мало ли что. Только бы не думать. Не думать о неизбежном. Она понимала, зачем он звал ее. И ей хотелось того же.
Но нет-нет, все не так! Им просто надо поговорить. И ничего такого он не имел в виду. Она все она, распущенная, порочная. Неверная жена. Еще верная телом, но в душе уже давно изменщица. Но он-то не такой. Он благородный, возвышенный, поэт, философ, государственный деятель. Он печется о высоком. У него и в мыслях нет ничего низменного. Это все она.
Ну и хорошо. Если он не будет настаивать, то и она не будет. И они просто поговорят, и все будет хорошо. Как раньше. Она — добропорядочная дама, он — друг семьи. Ничего предосудительного. Они просто поговорят…
Но нет, зачем обманывать себя. Это ведь он просил ее поцелуя. Оба раза. Тот первый — невинный, как лобзание младенца, легкий, как взмах крыльев бабочки, бережный и воздушный. И второй... Обжигающий, глубокий, темный, порочный. Забирающий разум, порабощающий душу. Пугающий и... желанный. Она убежала тогда прочь, растерянная, взволнованная. Но разве потом, оставшись наедине с собой, в черноте ночи, укрывшись одеялом, разве не мечтала она о том, чтобы пережить это сумасшествие вновь. Неистово воскрешала в памяти горячие нежные губы, дерзкий язык, его дыхание, биение сердца, руки на своем затылке, не дающие пошевелиться, уклониться, избежать. Да она и не смогла бы, ошеломленная, изумленная, навеки плененная. Только потом, когда губы их разомкнулись, в порыве внезапной паники, она вырвалась и убежала. Но мир ее уже не будет прежним. Потому что она узнала огонь страсти, жар порока.
Боже! Зачем она идет сюда? Она ведь знает, что ждет ее здесь... Здесь ничто не будет сдерживать его больше. Он затопит ее необъятной волной своих чувств, и она не сможет не ответить ему. Она ответит, она хочет этого, она так давно мечтает о запретном счастье...
Консьержка подозрительно глянула на нее, но ничего не сказала. Ну вот, у ее грехопадения есть свидетели. Долго ли разлететься молве: такая-то приходила туда-то к такому-то за тем-то. Репутация загублена. Но нет, она же не согрешила! Она невинна! Что молва, что репутация, если она знает истину в своем сердце — она чиста перед господом, перед мужем, перед людьми…
Чиста... Еще пока чиста, но не в таких местах, не на съемных квартирах берегут чистоту. Сюда приходят осквернить ее, утратить навеки, погрязнуть в пороке... Что же она делает?!
Ступеньки скрипят под ногами. И все-таки здесь опрятно и пристойно. Видно, что живут добропорядочные люди и не такие уж бедные. Слишком приличное место для греха. Может быть, все еще обойдется? Они поговорят и разойдутся?
Но право слово, о чем им говорить? Если о пустяках, то не стоило все так усложнять, о них и в гостиной хорошо говорится. А если о тайном, сокровенном, что мучит и терзает душу, что греет и томит, и жжет ее огнем нестерпимым, то смогут ли они после такого разговора просто разойтись и не уступить соблазну?
«На все, Господи, воля твоя. Доверяю себя тебе и ему. Как решите, так и будет. Если мне суждено погибнуть, значит, погибну. Ты прости, Господи, заблудшую душу мою, я не со зла, не из дурного умысла, я от чистого сердца, по любви. Дочек моих не наказывай, не карай за грехи неразумной матери. А больше ни о чем не прошу. Будь, что будет. Я ко всему готова. Решилась».
Но как она отворит дверь, ведь у нее нет ключа? Или там открыто и он ждет ее?.. Остановилась прямо на лестнице в ужасе. Он — там! Он ждет! Ждет ее... Ужас от предчувствия неизбежного сменился радостью от мысли, что он ждет ее. Радость и нежность заполнили душу. Ждет. Ждет. Он ждет ее! И тут же липкий страх: а если нет? Если его там нет и дверь заперта?
Вот уж глупая ситуация. И неприличная. Она пришла к мужчине, а его нет. Срам-то какой. Но ничего, если нет, значит, просто тихо уйдет. И тогда точно совесть ее будет чиста. Ничего нет, ничего не будет, ничего не было. Хорошо.
Хорошо? Хорошо ли? Нет, не хорошо. Пусто и фальшиво. Потому что хорошо — теперь плохо, а плохо — теперь хорошо. Должно быть. Пусть будет!
«Чего ты, глупая, хочешь, чего ты требуешь у судьбы? Погибели своей?» Как все запуталось. Боже правый, дай ей сил.
Если его нет, значит, она уйдет. Но, может, его задержали дела? Сломалась коляска? Случилось что-то важное? Но он все равно спешит, опаздывает, но спешит? А она уйдет. Он вбежит на третий этаж, весь взлохмаченный и встревоженный, нетерпеливый, а ее — нет. Нет, нет, так нельзя. Она должна дождаться его. Значит, она подождет. Но сколько ждать? Четверть часа или половину? Не мало ли? Или час? Или два? До утра?
Что за безумие?! Если его нет, то это ее шанс сохранить свою жизнь. Отчего она так стремиться разрушить все? Но если она не хочет уничтожить свой мир, значит, надо остановиться, развернуться, уйти. Нет! Это будет не мир, а его блеклое подобие. Пустой и неуютный, неприветливый, чужой. Это не ее мир! Ее мир — тот, где он с ней. Ей не нужен мир без него. Замерла перед входной дверью. Фантазерка! Право слово! Навыдумывала себе. Просто поговорят наедине и все. Ничего не случится.
Толкнула дверь. Та поддалась — открыто. Осторожно вошла.
Он ждал. Улыбнулся неверящей улыбкой счастья. Шагнул к ней. Срывающимся голосом произнес: «Ты пришла!» И столько невыразимого восторга, благодарности, трепета было в его глазах, его прекрасных умных серых глазах, что все ее сомнения и тревоги растаяли без следа.
Алексей Петрович уже не молод. Ему сорок девять, годится ей в отцы. Но что за стать, что за пламенный взор! Не всякий юноша может похвастаться таким. Черты лица правильные, можно даже сказать — строгие. Благородная седина серебрит виски. Как не влюбиться?
Старинный друг ее отца. Он часто бывал в их доме. Кажется, уже тогда, маленькой девочкой, она полюбила его. Не сказать, чтобы она купалась в волнах его внимания. Но он совершенно точно замечал ее — в отличие от многих других. Баловал ее сладостями, слушал иной раз ее болтовню, причем делал это не высокомерно-снисходительно, как иные взрослые, а с искренним интересом. Потом уехал за границу — его назначили посланником в какую-то иностранную державу. В его отсутствие она вышла замуж, причем — по взаимной симпатии (теперь даже в мыслях она не решалась назвать это чувство любовью), родила двух замечательных дочек и, казалось, навсегда позабыла свои глупые девичьи грезы.
Известие о том, что Алексей Петрович вернулся в страну и назначен на высокую должность, восприняла почти равнодушно. К рассказам о его карьерных и любовных победах относилась без особенных эмоций. Но ее спокойствию пришел конец, когда они встретились в одном светском салоне.
Он читал дамам свои стихи, когда она вошла. Ни на мгновение не прервался, но взглянул на нее, будто бы даже улыбнулся. Узнал? Она узнала. И сердце сжалось. И тогда ей впервые показалось, что жизнь ее до сих пор была лишена чего-то очень важного, ценного, настоящего. Потому что настоящее — это его волнующий голос, это волшебные слова, что шли из глубин его существа, пробужденные силой его таланта и воображения, настоящее — он сам, живой и блистательный даже двадцать лет спустя после их первой встречи. А все, что происходило в ее жизни после его отъезда и до этого дня, было фальшивым, лицемерным, мертвым.
Она присела на диванчик, откуда Алексея Петровича было хорошо видно, и стала жадно слушать. Она то закрывала глаза, чтобы глубже впитать интонации и смысл читаемых строк, уйти вместе с вдохновенным поэтом по дорогам его исканий и грез, то, напротив, открывала глаза, чтобы любоваться его статной фигурой, умным красивым лицом, блеском глаз, движением губ… И что-то неправильное и порочное взрастало в ее душе, она и сама не знала названия ему, этому мучительному чувству, но вся ее жизнь драматически переменилась в этот момент. Даже если ничего не будет, но ей не забыть уже этого искушения, этих смелых мечтаний и несбыточных надежд.
Он закончил читать стихи. Поклонницы окружили его, каждая пыталась завладеть вниманием поэта и сановника. Но он, с обворожительной улыбкой, осыпая их изящными комплиментами, все же вырвался из лестного плена. Весьма кстати подошла хозяйка дома, представила их друг другу, как будто бы они нуждались в представлении. Алексей Петрович узнал ее! Она поняла это по его глазам еще до того, как он успел что-либо сказать. Он узнал, он помнил… Она что-то значила для него!..
— Вы так выросли и похорошели, милая Ольга! — с искренним восхищением произнес Алексей Петрович.
Нехитрая любезность наполнила молодую женщину необыкновенным счастьем.
Вечер прошел как в тумане. Его звали играть в карты с мужчинами, он отказался. Они с Ольгой сидели в гостиной за кадкой с развесистой пальмой (спасибо хозяйке, что сумела отвлечь внимание публики на нового гостя, так что о их присутствии просто забыли) и говорили, говорили, говорили… Вспоминали прошлое. Он не забыл! Ничего не забыл! Как отрадно… Рассказывал о своей службе за границей. Безумно интересно, но так жаль, что эти воспоминания им не дано разделить на двоих. А еще… Там были другие женщины. Супруга, поклонницы, просто знакомые… То одно имя, то другое, сказанное невзначай, мелькало в их разговоре. И горечь проникала в сердце Ольги. Другие женщины…
А на прощание он коснулся ее руки, голой кожи, не скрытой перчаткой. И всю дорогу до дома ей казалось, что тепло волнами расходится от этого места на руке по всему телу и жизнь ее озаряется каким-то дивным, чарующим светом.
Ночью она впервые соврала мужу, что у нее болит голова, верно, в салоне было сильно накурено. Муж поверил, не стал настаивать. А ведь раньше ей нравилось быть с ним. Но теперь сама мысль об удовольствиях грешной плоти казалась противной. Как можно находить приятное в этой… мерзости? То ли дело Алексей Петрович, который пишет и читает такие глубокие, проникновенные, возвышенные стихи...
Но все время лгать было невозможно. Приходилось иногда уступать желаниям мужа. Однако близость с ним больше не приносила ей прежних сладостных ощущений. Ольга оставалась холодна в постели. Она позволяла ласкать свое тело, но душа ее была далеко. Заметил ли муж? Если и да, то не подал и виду.
А она думала об Алексее Петровиче, мечтала вновь увидеть его, слушать его, разговаривать с ним. И встречи случались. В салонах, на балах, в театрах, на выставках. Как-то они столкнулись в книжном магазине, а потом в тенистой аллее парка. Какие-то встречи были мимолетны, они едва успевали обменяться взглядами, улыбками, редко — приветственными словами. Иные же были будоражащими, до головокружения упоительными. Наверно, юная дебютантка, впервые танцующая на «взрослом балу», не трепещет от восторга и счастья так, как она, когда Алексей Петрович пригласил ее на степенный полонез.
Алексей Петрович был слишком респектабелен: заместитель министра, поэт и философ, внимательный муж, отец трех дочерей на выданье, чтобы, несмотря на вольности, которые он и Ольга позволяли себе порой на глазах у окружающих, его заподозрили в дурных намерениях, злом умысле. Впрочем, и ее репутация была безупречна: образцовая жена, отличная хозяйка, в высшей степени благоразумная и нравственная особа. Никто не поверил бы, что она может так низко пасть...
Но это случилось. Однажды они ускользнули с веселого шумного праздника в оранжерею. Гуляли среди кадок с диковинными растениями, слушали пение канареек, у небольшого фонтана любовались игрой водных струй. То молчали, то разговаривали, то снова молчали. И что-то рождалось в эти минуты между ними — огромное, волшебное и запретное. Алексей Петрович сумел облечь это нечто эфемерное в ямбические строки:
— Найдутся ли слова, чтоб выразить могли
Водоворот моих безумных чувств,
Когда стоишь ты рядом, а глаза твои
Зовут изведать сладость твоих уст…
А ведь правда, глаза ее просили его о том, что невинное сердце ее еще не ведало, чему она не могла бы дать имени, ибо имя это было немыслимо и преступно…
— Оленька, милая, свет души моей, позволишь ли один только раз поцеловать тебя, чтобы я мог сохранить восхитительное воспоминание об этом дивном миге на всю свою оставшуюся жизнь, безрадостную, темную, грешную…
О, как она могла отказать ему?! Это было бы тоже самое, что отказать в глотке живительной влаги умирающему от жажды… Он так немного просит! Всего один поцелуй, такая малость… Крохотный лучик света в его полной отчаянного мрака жизни! Разумеется, она позволила.
Тот первый поцелуй был невинным, как лобзание младенца, легким, как взмах крыльев бабочки, такой бережный и такой воздушный… В нем не было ничего порочного, греховного. Но именно он стал тем первым шагом, что неизбежно, неумолимо привел ее к падению.
Будто бы ничто не изменилось между ними после того робкого лобзания, но то был лишь мираж, в реальности которого Ольга всеми силами старалась себя убедить.
Не прошло и двух недель, как Алексей Петрович попросил о втором поцелуе. Они были в доме ее родителей, во время ужина зашел разговор о литературе, писателях и поэтах. У отца было богатое собрание книг, он упомянул об этом, чем вызвал живейший интерес гостя. Ольга сама предложила показать библиотеку другу семьи. Никто из присутствующих не увидел в этом ничего предосудительного.
Ольга бы уже и не вспомнила, как тот томик Гейне оказался в руках у Алексея Петровича. Но он с таким чувством прочитал «Wenn ich in deine Augen seh’...», будто сам признавался в любви. Хотя, верно, так оно и было. А потом еще раз мечтательно повторил: «Doch wenn ich kusse deinen Mund...» — и с таким жаром посмотрел на Ольгу, на ее губы, что она вся задрожала от томительно-сладкого страха и от ожидания чуда.
— Оля, милая, позволь мне…
Он не договорил — она согласно кивнула и сама сделала движение навстречу.
О, этот поцелуй был совсем не похож на первый! Даже муж никогда не целовал ее так! Сколько огня, сколько страсти было в этом лобзании! Все внутри просто переворачивалось и сжималось от дерзких касаний губ, языка. И хотелось иного, большего… Нестерпимо захотелось переступить последнюю черту. И это ужасно напугало Ольгу. Едва объятия Алексея Петровича ослабли немного, она вырвалась и, растерянная, убежала прочь. К счастью, никто не встретился ей в коридорах родительского дома. «Оля!» — несся следом его отчаянный вскрик.
Ее неодолимо влекло к нему, но она всеми силами старалась избегать его. Алексей Петрович, напротив, искал встреч с ней еще настойчивее, чем прежде. Она не могла противиться долго, и вскоре они вернулись к прежним отношениям. На словах он обещал ей, что никогда больше не допустит таких вольностей — и волна разочарования грозила поглотить Ольгу, но глаза его говорили совсем иное — и сердце тут же наполнялось ликованием.
А потом он сказал, что им обязательно нужно встретиться и поговорить наедине, вдали от чужих глаз и ушей, что это жизненно важно, и назвал ей этот адрес и это время. Улица Заречная, дом пять, одиннадцать часов утра… Она не сказала ни да ни нет, но разве она могла не прийти?!
