ЕЛИЗАВЕТА МИХАЙЛОВА
«VIXI ET QUEM DEDERAT CURSUM FORTUNA PEREGI...»
«…Мориэмур инультэ,
Сэд мориамур, аит. Сик, сик юват ирэ суб умбрас».
«Энеида», книга четвертая. Легенда о великой любви. О любви, лишившей рассудка. О любви, потеряв которую она выбрала смерть...
Суровый величественный ритм двухтысячелетнего гекзаметра раздается в обшарпанной университетской аудитории. Апрельское послеполуденное солнце, блеск которого сдержать не в силах даже давно не мытые стекла, так же, наверное, изобильно, как то, что поднималось над тунисским берегом, провожая корабли троянцев в их, как хотелось верить, последнем рывке к обещанному Лацию.
— Подлежащее опущено, два однородных сказуемых — мориэмур и мориамур. Формы одного глагола. Мориор, мортуус сум, мори. Переводится «умирать». Это отложительный глагол. Футурум примум индикативи пассиви и презенс конъюнктиви пассиви соответственно. Персона прима плюралис. «Мы умрем» и «пусть мы умрем»…
В глазах — радуга сдерживаемых слез. Старается, чтобы голос звучал твердо, но тот предательски дрожит… Кто бы мог подумать, что тема сегодняшней пары будет так перекликаться с его собственной драмой? Но даже если бы и нет, рана все равно еще свежа и вид у него и без скорбных латинских стихов чересчур пришибленный. Одногруппницы пытались пару раз подъехать, выяснить, что стряслось, но он очень так выразительно огрызнулся оба раза, что его быстро оставили в покое. А стряслось у него то же самое, что и у вергилиевской Анны. Практически один в один.
Сестра наложила на себя руки. Безумие. Или, если выражаться в более научных терминах, биполярное расстройство. Пятая часть всех больных совершает суицид. А у нее еще и несчастная любовь как контрольный. Только где же этот гребаный Эней? Знамо где — на Северо-Кавказской железной дороге. Поматросил и бросил. У нее — любовь всей жизни, а у него — забавный эпизод в командировке. Банально.
Несчастный вид студента, обычно такого жизнерадостного, не укрылся от преподавателя факультатива по латинскому языку. Игорь Анатольевич решил задержать парня после пары и поговорить с ним.
— Руслан, останьтесь.
Дождавшись, пока все остальные выйдут из аудитории, латинист — невзрачный сухопарый мужчина неопределенного возраста — деликатно поинтересовался у студента:
— Я вижу, у вас что-то случилось. Что-то нехорошее. Может быть, вам станет легче, если вы поделитесь своей болью?..
Даже русская речь в исполнении Игоря Анатольевича звучала напевно, подобно языку Гомера или Вергилия. Музыкальное ударение вместо динамического. Чередование высоких и низких, долгих и кратких гласных вместо сильных и слабых. Весьма своеобразный эффект. Несмотря на свое угнетенное состояние, Руслан не мог не обратить на это внимания. В который уже раз.
Интонации преподавателя звучали искренне, казалось, ему на самом деле не все равно, что там случилось у студента Валиева. Слышалось неподдельное сопереживание в словах латиниста, ничуть не похожее на бесцеремонное любопытство одногруппниц и формальный интерес представителей деканата.
Руслану же действительно хотелось поделиться. Было неимоверно тяжело держать эту боль в себе. Но делиться хотелось только с тем или с теми, кто точно поймет. Почему-то показалось, что Игорь Анатольевич может понять. И Руслан решился.
Не обошлось без традиционных вопросов «как» да «почему». Отчего-то они всегда коробили Руслана. Человек умер. Близким, может, и важно знать, как это случилось, почему. Но посторонним, незнакомым, просто мимо проходившим — им-то зачем эти подробности? Тем не менее озвучил давно заготовленную ложь про аварию: разбилась, мол, на машине. «А водитель?» — «Водитель тоже. Никто не выжил». Отвечал скупо, хмуро, всем видом давая понять, как неприятны и болезненны эти воспоминания. Воспоминания действительно были тяжелыми. Игорь Анатольевич понял, предпочел не настаивать. Но, немного поразмыслив, поколебавшись, предложил нечто неожиданное.
— У меня есть знакомый батюшка. Отец Николай. Очень мудрый человек. Жизнь его не щадила, столько разных испытаний выпало ему… У вас последняя пара?
— Да…
Разумеется, последняя, факультатив ведь. Четвертая субботняя пара. Времени ровно три. Сегодня так получилось — закончили разбор отрывка на двадцать минут раньше. Игорь Анатольевич принципиальничать не стал, хотя мог бы заставить читать и переводить с листа, но на этот раз решил не держать студентов до конца занятия — отпустил. А может быть?.. Кто его знает.
— Поедемте. Поговорите с ним…
Вот так вот сразу? Руслан даже не знал, что ответить.
— Вы где живете?
Оказалось, что Руслан живет в том же районе, где находится храм отца Николая. Особых причин не принимать неожиданное предложение не было. Не считая атеизма самого Руслана. Но Игорь Анатольевич внушал уважение, доверие, располагал к себе, так близко воспринял чужую трагедию и так искренне хотел помочь... Словом, Руслан согласился, хотя и не без внутреннего скепсиса (чем ему сможет помочь какой-то священник?).
Диалог про атеизм, кстати, у них с Игорем Анатольевичем состоялся двумя неделями раньше. Можно сказать, в прошлой жизни. Когда она была еще жива…
Игорь Анатольевич завел разговор издалека, спросив что-то вроде: «Верите ли вы в бога?». На что Руслан, ни секунды не колеблясь, выпалил: «Нет. Я атеист». Словно можно было подумать, что преподавателю хотелось пообщаться на предмет религиозных воззрений студента и именно поэтому он и завел разговор на эту тему. Пораскинуть мозгами и попытаться догадаться, к чему столь странное любопытство, — увы, такая мысль светлую голову четверокурсника не посетила.
Однако Игорь Анатольевич не сдавался, будто ответ Руслана его категорически не устраивал, мешал выполнить некую задумку. «Точно атеист? Или, может быть, агностик?» — «А в чем отличие?». Игорь Анатольевич терпеливо объяснил, попутно заметив, что в Троицком монастыре требуется преподаватель латинского языка и он вполне мог бы рекомендовать на это место Руслана, он ведь не атеист, верно? «Нет, нет, не атеист, агностик…» Перспектива преподавать латинский язык весьма прельщала. Ради этого можно было и приврать немного.
Собственно, о классической филологии Руслан мечтал едва ли не с детства, да вот только жизнь внесла свои коррективы. Или же он позволил ей внести их. Город хоть и миллионник, но в нем не было классического отделения. Москва — далеко, дорого, страшно. Руслан окончил школу в пятнадцать — в первый класс в шесть, один год экстерном. В таком юном возрасте его просто никто бы не отпустил одного в Белокаменную! Да и на что, в конце концов? Лишних денег после дефолта ни у кого не водилось. Потому пришлось довольствоваться отделением русского языка и литературы в родном городе и субботним факультативом по латинскому. Ну хоть что-то. Однако сейчас все это стало таким глупым, неважным. Она умерла… Маринки больше нет...
Игорь Анатольевич и Руслан вышли из альма-матер вместе. Две трамвайные остановки до метро решили пройти пешком. День стоял пригожий, даже слишком. Солнце было ярким и теплым. Оскорбительно ярким и теплым. Ведь она-то лежала на далеком лесном кладбище в холодной и темной могиле. Как же так? Верить в происшедшее не хотелось. Пусть это будет чудовищным недоразумением, ошибкой, и очень скоро пусть все благополучно разрешится. Но нет, страшная истина была так же безжалостно-ослепительна, как это апрельское солнце.
Храм располагался в здании бывшего детского сада. Ничего удивительного — в девяностые многие дошкольные заведения закрывались, а их помещения городские власти передавали направо и налево различным организациям. Епархии тоже кое-что перепало.
Шла служба, зал был полон народу. Игорь Анатольевич извинился перед Русланом за вынужденное ожидание и предложил поприсутствовать на богослужении, чтобы хоть как-то скоротать время. Руслан согласился.
Ему было странно смотреть на этих женщин в бесформенных длинных одеждах с платками на волосах, на этих мужчин с опущенными плечами и склоненными головами, согбенных раньше времени, будто побитых жизнью. Бесконечное смирение и благоговение перед непостижимой высшей волей читались в их взглядах и жестах. Это было абсолютно чуждо и непонятно Руслану. Даже переживая свою личную драму, он хотел и он мог смотреть в лицо миру открыто и смело. Зачем же он сюда пришел? Что может ему сказать этот отец Николай? Да если поп узнает, как окончилась Маринкина жизнь, он с ним даже разговаривать не станет. Церковь, как известно, не жалует самоубийц. Маразм! Какой маразм! Впрочем, как там говорил один из его любимых писателей? «Единственное оправдание для Бога состоит в том, что он не существует».
И тем не менее Руслан не ушел, остался.
Запах ладана и мирры (или что там у священника в кадильнице?), сначала показавшийся непривычным, резким, постепенно обволакивал, настраивал на иную волну, нес умиротворение. Легкая дымка витала в воздухе. Справа, через высокие окна бывшего актового зала, превратившегося теперь в центральный неф, вливался яркий свет. Апрельское солнце наводняло помещение, где яблоку негде было упасть — так много прихожан пришло на эту послеполуденную службу. Раскатистый баритон отца Николая, речитативом то ли рассказывающего, то ли поющего текст Священного писания, не устрашал, не подавлял, не учил самодовольно, а смиренно увещевал и мягко убеждал. Каждое слово казалось прочувствованным, прожитым, выстраданным.
У Руслана была пятерка по старославянскому (а на старославе в основном религиозную литературу и изучали — отрывки из евангелий, молитвы), поэтому юноша без труда улавливал смысл читаемых строк.
«Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни...»
У Церкви, конечно, есть собственное толкование этих слов, но кто мешает понимать их по-своему? Жизнь Марины на этой бренной земле стала слишком безрадостной, и она пожелала выбрать иной — правильный, совершенный — мир?
«Яко лучше день един во дворех Твоих паче тысящ...»
Краткие дни взаимной любви несоизмеримо лучше тысяч тоскливых дней, верно? И если те счастливые мгновения невозможно повторить, пережить вновь, и нет никакой надежды, что однажды что-то изменится к лучшему, зачем влачить тогда столь жалкое существование?
Милой Марине в тумане болезни такие доводы казались вполне разумными. Руслану — нет. Но кто ж его спрашивал?
Время словно остановило свой бег. То, что происходило за стенами здания, вся эта суета и весь этот шум, не имело никакого значения. Повседневные и сиюминутные проблемы, тревоги, желания, страсти — какими несерьезными, тщетными, тленными казались они сейчас, в этом зале, где звучали те же слова, что и сотни лет назад, где воскурялись ароматические смолы, как и в седой древности, где царило вечное солнце, как и в начале времен…
Служба была долгой, но, погрузившись в ее волшебство, Руслан не заметил, как утекали минуты и как они наконец утекли. Ему было немного неловко, что он не держал свечу, как другие, что губы его не шептали слов молитвы — он не знал ни одной, а пальцы не сотворяли крестного знамения — он просто не умел, всегда забывал, какой рукой, левой или правой, и сколько пальцев складывать положено православному, а сколько — католику. Но Руслан тут же одернул себя: он же не верит в Бога (хотя и не может отрицать красоту и мудрость учения и обряда), так почему он должен вести себя как верующий? Он не сам пришел сюда, его привели, и не на службу вообще-то, а на беседу со священником. И вот теперь он вынужден дожидаться конца действа в этом душном, переполненном людьми помещении. Впрочем, на поведение Руслана — на его невовлеченность — никто не обращал внимания — все были поглощены собой, своими переживаниями, своим общением со Всевышним.
Последнее «Аминь» — и служба завершилась. Люди стали потихоньку расходиться. Многие кланялись и прикладывались к иконам, перед тем как покинуть помещение. Были и те, кто хотел лично побеседовать с отцом Николаем. Тот никому не отказывал, для каждого находил доброе слово. Неудивительно, что к отзывчивому пастырю выстроилась довольно внушительная очередь. Игорь Анатольевич, пользуясь правом знакомого, подошел к священнику, быстро переговорил с ним. Отец Николай бросил беглый взгляд на Руслана, оставшегося стоять в глубине зала, кивнул и вернулся к своим прихожанам.
— К отцу Николаю многие приходят за советом в трудных ситуациях… Он не только глубоко верующий человек, он еще и очень мудрый. Жизнь была у него непростая… Пойдемте в аудиторию на втором этаже, подождем там.
Что ж, назвался груздем — полезай в кузов, как говорится. Коли согласился на эту глупую авантюру, будь мил, дойди до конца. Тем более что осталась самая малость. Час икс неумолимо приближался. Ну и хорошо: скоро этот цирк закончится и можно будет поехать домой. Близко уже освобождение, облегчение, когда он останется уже один и сможет предаться своей скорби, безутешно плакать, крепко обняв подушку, мечтая, чтобы это была она, а не подушка...
Час икс приближался... И все-таки самую чуточку было боязно: как отреагирует священник на подробности Маринкиной жизни и смерти, на атеизм самого Руслана? Впрочем, надо ли откровенничать о подобных вещах? Да и что такого мудрого может сказать отец Николай? Что самоубийцы — грешники и их запрещено отпевать? Но это Руслан и так знал. А ведь Маринка была крещеной в отличие от него и никогда открыто не высказывала атеистических взглядов, хотя и жила, нарушая многие заповеди…
Мысль, однако, не хотела сосредотачиваться на этих болезненных темах. Она утекала, убегала, уклонялась от заведомо неприятного и тяжелого, зато с интересом касалась всего прочего, особенно — случайного, поверхностного.
— Аудиторию? — с удивлением произнес Руслан.
— Здесь не только храм, но и семинария.
Вот как? Впрочем, подобное следовало предположить. Для храма здание действительно великовато, но если разместить в нем административные службы, семинарию, общежитие для иногородних, еще какие-то смежные организации, то даже мало будет.
Семинаристы… Длинные, нескладные, часто некрасивые юноши в черных безликих одеждах вызывали у Руслана противоречивые чувства. Вроде такие же молодые люди, как он сам, такие же студенты. Вот только предмет у них странный — Бог, которого нет... Впрочем, Руслану тоже доставались смешки и издевки из-за «факультета невест», где он обучался. Как там говорится? «Женщина не филолог, филолог не мужчина»? Ну и пофиг. Главное, ему это нравилось, было интересно. А этим, значит, интересно о Боге… Что ж, suum cuique – каждому свое.
Стараясь скрасить время ожидания и не дать тем самым Руслану погрузиться в горестные воспоминания, Игорь Анатольевич рассказывал истории из семинарской жизни. Оказывается, он был хорошо знаком и с этим миром тоже. Преподавал сам? Судя по откровениям, да.
А семинаристы-то изучали не только духовные дисциплины, но и старославянский, и латинский, и древнегреческий, и современные языки, а особо одаренные — еще и древнееврейский. Были у них также занятия музыкой — сольфеджио, хоровой вокал, церковное пение… Впрочем, и языки, и музыка давались будущим священникам непросто, не по разу приходилось пересдавать.
Промелькнула ленивая мысль: «Повезло же!».
«VIXI ET QUEM DEDERAT CURSUM FORTUNA PEREGI...»
«…Мориэмур инультэ,
Сэд мориамур, аит. Сик, сик юват ирэ суб умбрас».
«Энеида», книга четвертая. Легенда о великой любви. О любви, лишившей рассудка. О любви, потеряв которую она выбрала смерть...
Суровый величественный ритм двухтысячелетнего гекзаметра раздается в обшарпанной университетской аудитории. Апрельское послеполуденное солнце, блеск которого сдержать не в силах даже давно не мытые стекла, так же, наверное, изобильно, как то, что поднималось над тунисским берегом, провожая корабли троянцев в их, как хотелось верить, последнем рывке к обещанному Лацию.
— Подлежащее опущено, два однородных сказуемых — мориэмур и мориамур. Формы одного глагола. Мориор, мортуус сум, мори. Переводится «умирать». Это отложительный глагол. Футурум примум индикативи пассиви и презенс конъюнктиви пассиви соответственно. Персона прима плюралис. «Мы умрем» и «пусть мы умрем»…
В глазах — радуга сдерживаемых слез. Старается, чтобы голос звучал твердо, но тот предательски дрожит… Кто бы мог подумать, что тема сегодняшней пары будет так перекликаться с его собственной драмой? Но даже если бы и нет, рана все равно еще свежа и вид у него и без скорбных латинских стихов чересчур пришибленный. Одногруппницы пытались пару раз подъехать, выяснить, что стряслось, но он очень так выразительно огрызнулся оба раза, что его быстро оставили в покое. А стряслось у него то же самое, что и у вергилиевской Анны. Практически один в один.
Сестра наложила на себя руки. Безумие. Или, если выражаться в более научных терминах, биполярное расстройство. Пятая часть всех больных совершает суицид. А у нее еще и несчастная любовь как контрольный. Только где же этот гребаный Эней? Знамо где — на Северо-Кавказской железной дороге. Поматросил и бросил. У нее — любовь всей жизни, а у него — забавный эпизод в командировке. Банально.
Несчастный вид студента, обычно такого жизнерадостного, не укрылся от преподавателя факультатива по латинскому языку. Игорь Анатольевич решил задержать парня после пары и поговорить с ним.
— Руслан, останьтесь.
Дождавшись, пока все остальные выйдут из аудитории, латинист — невзрачный сухопарый мужчина неопределенного возраста — деликатно поинтересовался у студента:
— Я вижу, у вас что-то случилось. Что-то нехорошее. Может быть, вам станет легче, если вы поделитесь своей болью?..
Даже русская речь в исполнении Игоря Анатольевича звучала напевно, подобно языку Гомера или Вергилия. Музыкальное ударение вместо динамического. Чередование высоких и низких, долгих и кратких гласных вместо сильных и слабых. Весьма своеобразный эффект. Несмотря на свое угнетенное состояние, Руслан не мог не обратить на это внимания. В который уже раз.
Интонации преподавателя звучали искренне, казалось, ему на самом деле не все равно, что там случилось у студента Валиева. Слышалось неподдельное сопереживание в словах латиниста, ничуть не похожее на бесцеремонное любопытство одногруппниц и формальный интерес представителей деканата.
Руслану же действительно хотелось поделиться. Было неимоверно тяжело держать эту боль в себе. Но делиться хотелось только с тем или с теми, кто точно поймет. Почему-то показалось, что Игорь Анатольевич может понять. И Руслан решился.
Не обошлось без традиционных вопросов «как» да «почему». Отчего-то они всегда коробили Руслана. Человек умер. Близким, может, и важно знать, как это случилось, почему. Но посторонним, незнакомым, просто мимо проходившим — им-то зачем эти подробности? Тем не менее озвучил давно заготовленную ложь про аварию: разбилась, мол, на машине. «А водитель?» — «Водитель тоже. Никто не выжил». Отвечал скупо, хмуро, всем видом давая понять, как неприятны и болезненны эти воспоминания. Воспоминания действительно были тяжелыми. Игорь Анатольевич понял, предпочел не настаивать. Но, немного поразмыслив, поколебавшись, предложил нечто неожиданное.
— У меня есть знакомый батюшка. Отец Николай. Очень мудрый человек. Жизнь его не щадила, столько разных испытаний выпало ему… У вас последняя пара?
— Да…
Разумеется, последняя, факультатив ведь. Четвертая субботняя пара. Времени ровно три. Сегодня так получилось — закончили разбор отрывка на двадцать минут раньше. Игорь Анатольевич принципиальничать не стал, хотя мог бы заставить читать и переводить с листа, но на этот раз решил не держать студентов до конца занятия — отпустил. А может быть?.. Кто его знает.
— Поедемте. Поговорите с ним…
Вот так вот сразу? Руслан даже не знал, что ответить.
— Вы где живете?
Оказалось, что Руслан живет в том же районе, где находится храм отца Николая. Особых причин не принимать неожиданное предложение не было. Не считая атеизма самого Руслана. Но Игорь Анатольевич внушал уважение, доверие, располагал к себе, так близко воспринял чужую трагедию и так искренне хотел помочь... Словом, Руслан согласился, хотя и не без внутреннего скепсиса (чем ему сможет помочь какой-то священник?).
Диалог про атеизм, кстати, у них с Игорем Анатольевичем состоялся двумя неделями раньше. Можно сказать, в прошлой жизни. Когда она была еще жива…
Игорь Анатольевич завел разговор издалека, спросив что-то вроде: «Верите ли вы в бога?». На что Руслан, ни секунды не колеблясь, выпалил: «Нет. Я атеист». Словно можно было подумать, что преподавателю хотелось пообщаться на предмет религиозных воззрений студента и именно поэтому он и завел разговор на эту тему. Пораскинуть мозгами и попытаться догадаться, к чему столь странное любопытство, — увы, такая мысль светлую голову четверокурсника не посетила.
Однако Игорь Анатольевич не сдавался, будто ответ Руслана его категорически не устраивал, мешал выполнить некую задумку. «Точно атеист? Или, может быть, агностик?» — «А в чем отличие?». Игорь Анатольевич терпеливо объяснил, попутно заметив, что в Троицком монастыре требуется преподаватель латинского языка и он вполне мог бы рекомендовать на это место Руслана, он ведь не атеист, верно? «Нет, нет, не атеист, агностик…» Перспектива преподавать латинский язык весьма прельщала. Ради этого можно было и приврать немного.
Собственно, о классической филологии Руслан мечтал едва ли не с детства, да вот только жизнь внесла свои коррективы. Или же он позволил ей внести их. Город хоть и миллионник, но в нем не было классического отделения. Москва — далеко, дорого, страшно. Руслан окончил школу в пятнадцать — в первый класс в шесть, один год экстерном. В таком юном возрасте его просто никто бы не отпустил одного в Белокаменную! Да и на что, в конце концов? Лишних денег после дефолта ни у кого не водилось. Потому пришлось довольствоваться отделением русского языка и литературы в родном городе и субботним факультативом по латинскому. Ну хоть что-то. Однако сейчас все это стало таким глупым, неважным. Она умерла… Маринки больше нет...
Игорь Анатольевич и Руслан вышли из альма-матер вместе. Две трамвайные остановки до метро решили пройти пешком. День стоял пригожий, даже слишком. Солнце было ярким и теплым. Оскорбительно ярким и теплым. Ведь она-то лежала на далеком лесном кладбище в холодной и темной могиле. Как же так? Верить в происшедшее не хотелось. Пусть это будет чудовищным недоразумением, ошибкой, и очень скоро пусть все благополучно разрешится. Но нет, страшная истина была так же безжалостно-ослепительна, как это апрельское солнце.
Храм располагался в здании бывшего детского сада. Ничего удивительного — в девяностые многие дошкольные заведения закрывались, а их помещения городские власти передавали направо и налево различным организациям. Епархии тоже кое-что перепало.
Шла служба, зал был полон народу. Игорь Анатольевич извинился перед Русланом за вынужденное ожидание и предложил поприсутствовать на богослужении, чтобы хоть как-то скоротать время. Руслан согласился.
Ему было странно смотреть на этих женщин в бесформенных длинных одеждах с платками на волосах, на этих мужчин с опущенными плечами и склоненными головами, согбенных раньше времени, будто побитых жизнью. Бесконечное смирение и благоговение перед непостижимой высшей волей читались в их взглядах и жестах. Это было абсолютно чуждо и непонятно Руслану. Даже переживая свою личную драму, он хотел и он мог смотреть в лицо миру открыто и смело. Зачем же он сюда пришел? Что может ему сказать этот отец Николай? Да если поп узнает, как окончилась Маринкина жизнь, он с ним даже разговаривать не станет. Церковь, как известно, не жалует самоубийц. Маразм! Какой маразм! Впрочем, как там говорил один из его любимых писателей? «Единственное оправдание для Бога состоит в том, что он не существует».
И тем не менее Руслан не ушел, остался.
Запах ладана и мирры (или что там у священника в кадильнице?), сначала показавшийся непривычным, резким, постепенно обволакивал, настраивал на иную волну, нес умиротворение. Легкая дымка витала в воздухе. Справа, через высокие окна бывшего актового зала, превратившегося теперь в центральный неф, вливался яркий свет. Апрельское солнце наводняло помещение, где яблоку негде было упасть — так много прихожан пришло на эту послеполуденную службу. Раскатистый баритон отца Николая, речитативом то ли рассказывающего, то ли поющего текст Священного писания, не устрашал, не подавлял, не учил самодовольно, а смиренно увещевал и мягко убеждал. Каждое слово казалось прочувствованным, прожитым, выстраданным.
У Руслана была пятерка по старославянскому (а на старославе в основном религиозную литературу и изучали — отрывки из евангелий, молитвы), поэтому юноша без труда улавливал смысл читаемых строк.
«Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни...»
У Церкви, конечно, есть собственное толкование этих слов, но кто мешает понимать их по-своему? Жизнь Марины на этой бренной земле стала слишком безрадостной, и она пожелала выбрать иной — правильный, совершенный — мир?
«Яко лучше день един во дворех Твоих паче тысящ...»
Краткие дни взаимной любви несоизмеримо лучше тысяч тоскливых дней, верно? И если те счастливые мгновения невозможно повторить, пережить вновь, и нет никакой надежды, что однажды что-то изменится к лучшему, зачем влачить тогда столь жалкое существование?
Милой Марине в тумане болезни такие доводы казались вполне разумными. Руслану — нет. Но кто ж его спрашивал?
Время словно остановило свой бег. То, что происходило за стенами здания, вся эта суета и весь этот шум, не имело никакого значения. Повседневные и сиюминутные проблемы, тревоги, желания, страсти — какими несерьезными, тщетными, тленными казались они сейчас, в этом зале, где звучали те же слова, что и сотни лет назад, где воскурялись ароматические смолы, как и в седой древности, где царило вечное солнце, как и в начале времен…
Служба была долгой, но, погрузившись в ее волшебство, Руслан не заметил, как утекали минуты и как они наконец утекли. Ему было немного неловко, что он не держал свечу, как другие, что губы его не шептали слов молитвы — он не знал ни одной, а пальцы не сотворяли крестного знамения — он просто не умел, всегда забывал, какой рукой, левой или правой, и сколько пальцев складывать положено православному, а сколько — католику. Но Руслан тут же одернул себя: он же не верит в Бога (хотя и не может отрицать красоту и мудрость учения и обряда), так почему он должен вести себя как верующий? Он не сам пришел сюда, его привели, и не на службу вообще-то, а на беседу со священником. И вот теперь он вынужден дожидаться конца действа в этом душном, переполненном людьми помещении. Впрочем, на поведение Руслана — на его невовлеченность — никто не обращал внимания — все были поглощены собой, своими переживаниями, своим общением со Всевышним.
Последнее «Аминь» — и служба завершилась. Люди стали потихоньку расходиться. Многие кланялись и прикладывались к иконам, перед тем как покинуть помещение. Были и те, кто хотел лично побеседовать с отцом Николаем. Тот никому не отказывал, для каждого находил доброе слово. Неудивительно, что к отзывчивому пастырю выстроилась довольно внушительная очередь. Игорь Анатольевич, пользуясь правом знакомого, подошел к священнику, быстро переговорил с ним. Отец Николай бросил беглый взгляд на Руслана, оставшегося стоять в глубине зала, кивнул и вернулся к своим прихожанам.
— К отцу Николаю многие приходят за советом в трудных ситуациях… Он не только глубоко верующий человек, он еще и очень мудрый. Жизнь была у него непростая… Пойдемте в аудиторию на втором этаже, подождем там.
Что ж, назвался груздем — полезай в кузов, как говорится. Коли согласился на эту глупую авантюру, будь мил, дойди до конца. Тем более что осталась самая малость. Час икс неумолимо приближался. Ну и хорошо: скоро этот цирк закончится и можно будет поехать домой. Близко уже освобождение, облегчение, когда он останется уже один и сможет предаться своей скорби, безутешно плакать, крепко обняв подушку, мечтая, чтобы это была она, а не подушка...
Час икс приближался... И все-таки самую чуточку было боязно: как отреагирует священник на подробности Маринкиной жизни и смерти, на атеизм самого Руслана? Впрочем, надо ли откровенничать о подобных вещах? Да и что такого мудрого может сказать отец Николай? Что самоубийцы — грешники и их запрещено отпевать? Но это Руслан и так знал. А ведь Маринка была крещеной в отличие от него и никогда открыто не высказывала атеистических взглядов, хотя и жила, нарушая многие заповеди…
Мысль, однако, не хотела сосредотачиваться на этих болезненных темах. Она утекала, убегала, уклонялась от заведомо неприятного и тяжелого, зато с интересом касалась всего прочего, особенно — случайного, поверхностного.
— Аудиторию? — с удивлением произнес Руслан.
— Здесь не только храм, но и семинария.
Вот как? Впрочем, подобное следовало предположить. Для храма здание действительно великовато, но если разместить в нем административные службы, семинарию, общежитие для иногородних, еще какие-то смежные организации, то даже мало будет.
Семинаристы… Длинные, нескладные, часто некрасивые юноши в черных безликих одеждах вызывали у Руслана противоречивые чувства. Вроде такие же молодые люди, как он сам, такие же студенты. Вот только предмет у них странный — Бог, которого нет... Впрочем, Руслану тоже доставались смешки и издевки из-за «факультета невест», где он обучался. Как там говорится? «Женщина не филолог, филолог не мужчина»? Ну и пофиг. Главное, ему это нравилось, было интересно. А этим, значит, интересно о Боге… Что ж, suum cuique – каждому свое.
Стараясь скрасить время ожидания и не дать тем самым Руслану погрузиться в горестные воспоминания, Игорь Анатольевич рассказывал истории из семинарской жизни. Оказывается, он был хорошо знаком и с этим миром тоже. Преподавал сам? Судя по откровениям, да.
А семинаристы-то изучали не только духовные дисциплины, но и старославянский, и латинский, и древнегреческий, и современные языки, а особо одаренные — еще и древнееврейский. Были у них также занятия музыкой — сольфеджио, хоровой вокал, церковное пение… Впрочем, и языки, и музыка давались будущим священникам непросто, не по разу приходилось пересдавать.
Промелькнула ленивая мысль: «Повезло же!».
