— Так нахрена мне твои крылья? Я думала, мы будет играть, блин.
— Уды.
— Зачем так поступать?
— У-у-уды.
— Ты же сам позвал меня, Ерик...
— У-у-уды.
— ДА ЩАС УДУ! — как гаркнула, что забрызгала слюнями всю его бесстыжую морду. Вот, что называется – довел, засранец гадкий. Подумать только: Ерик, тот самый, никому не-нужный инвалид, отказывается играть со мной. Уверена, что я единственная на всю вселенную, кто мало того провела его к дому так еще и рискнула побыть у него в гостях.
Естественно, я не могла уйти, не проучив засранца. Встав на крыльце ногами врозь, я до упора оттянула дверь и когда хлопнула ею – флигель захрустел в разных местах.
— Пошел в жопу инвалюга мерзкий!
Но этого мне показалось мало.
С корнем вырвала первый попавшийся куст циклохены, с меня ростом, и копьем запулила в окно – он воткнулся в доски и повис верх тормашками.
— Мудак вонючий…
На пути к дому я воображала злорадствующие картины, они все начинались по-разному, но концовка была, строго одна: Ерик, на карачках приползал к моему дому, долбался в калитку, умоляя с ним поиграть, и беспрестанно ревел, тогда, как я в это время глядела в окно и хихикала, а потом, играючи кричала ему в форточку: «Иди в жопу Ерик» и снова хихикала. Правда, около булыжника, поток моих мечтаний, ненадолго прервался: пришлось отвлечься, чтобы как следует его заплевать – оставить, так сказать, Ерику памятку. Покончив с этим – мечты возобновились.
Блудный отец вернулся домой – я поняла это по разгуливающим во дворе курам. Мать бы не отважилась войти в сарай, чтобы их выпустить. У нее фобия на паучков, а наш сарай – это огромнейшей кокон и только курам с папой там комфортно; особенно когда второй, как он сам говорит: «хряпнет с друзьями лишнего», и сердитая мать не желает впускать его в дом – тогда сарай ему служит ночлежкой.
«Да хрен с ним! Он всего лишь инвалид» — отмахнулась я мысленно от злости, перед тем как войти. Сапоги, оставила на крыльце, от греха подальше – вряд ли маме понравится их облицовка. Пусть постоят пока здесь, а потом я их вымою.
На кухне, в ходунках, возле стола, елозила моя младшая; там негде разгуляться и как мне показалось, она хотела колесиками выровнять на паласе горбинку. Так увлеклась, что даже не заметила, как я прошла в зал.
В зале – никого. Дверь в спальню была закрыта. Прильнула ухом к двери и услышала до боли знакомую присказку мамы: «сейчас я вызову ментов ублюдок», а заботливый отец пытался ее успокоить: «заткнись овца, сейчас ребенка напугаешь», а мама опять: «вызову ментов – вызову ментов»... Никого она, естественно не вызовет, подумала я: сколько себя помню, мама всегда, понапрасну кричит эту фразу, но сама не исполняет своих обещаний.
По телику шел какой-то документальный фильм. Собравшиеся в нем старики говорили о призраках, о том, что они якобы существуют, но я не поверила им. Пощелкала каналы – везде, примерно, то же самое. Ску-ко-ти-ще.
Прилегла на диван поглазеть в потолок: вдруг в таком положении, что-нибудь да вздумается, придет идея какая-нибудь насчет того чем заняться. Но вместо идеи в голову лезла одна лишь поэзия:
«За окном гуляют куры» там та там, там там там та… «грязь пернатым не по чем».
Родились две строчки – решила их записать, чтоб не забыть. Нашла в тумбочке под телевизором карандаш и какой-то альбомный лист, исписанный печатными буквами с одной стороны. Села по турецкий на пол, положила перед собой перевернутый лист, написала две строчки и впала в раздумья: там та там, там там там та…
Ломала-ломала голову над третьей строчкой, пока не вошла мать, точнее, не вышла из спальни.
— Это ты что, ложилась на диван в грязной куртке?
— Она вовсе не грязная – возмутилась я.
— А на чем ты это там пишешь? — мать подбоченилась; три тяжелых шага уменьшили расстояние между нами до вытянутой руки. Ее лицо покраснело, голова соскользнула с плеч, брови насупились, и только тут я заметила блеклую гематомку на правой щеке. Видно отец постарался.
— Ты что, совсем дубина? — рявкнула она.
Понимая, к чему все идет, я оттолкнулась руками от пола и поднялась на ноги, а между этим мои губы настолько невыразительно продрожали слово: «ненавижу», что вряд ли маме удалось, это заметить (конечно, если только, мое лицо в целом не говорило о том, как она меня уже достала!)
Она наклонилась, (я могла бы свободно ткнуть ей пальцем в макушку) подняла лист с начатым стихотворением, выпрямилась, пристально рассмотрела его и выхватила из моей руки карандаш. Пришлось узнать, что писала я на обратной стороне какого-то «сверхважного» документа по оформлению заявки на социальные выплаты.
— Чеши отсюда, поэтесса хренова!
— Эй!
— Писака сраная!
— Отстань!
И бросила в меня карандаш.
Я пинала во дворе лужи. И меня переполняла злость. Но злилась я не столько на мать, преданно не изменявшую своему характеру, сколько на себя, простофилю, застигнутую этим характером врасплох: я поступилась, потеряла бдительность, не нужно было так безмятежно отдаваться занятию письма. К тому же моя ненависть к матери утолилась, еще тем, что отец (судя по гемотомке на щеке) треснул ей как следует, и убедив себя, в том, что это моя собственная месть, пусть и проделанная чужими руками, я вновь проглотила обиду.
Из дома, (будто родители только, что забегали по кругу из спальни в зал, из которого все слышалось на улице) прерывисто стали доноситься мамины вопли, перебиваемые чертыханьем отца. Тому, что они там носятся как угорелые, еще свидетельствовал сотрясающий помещение топот. «Ничего необычного – подумала я – снова дерутся. Будет знать, как на меня рявкать».
Чтобы не подхватить геморрой, я подушечкой сложила перчатки на покрышку от трак-тора и уселась на них сверху, свесив между коленями голову. Нельзя объяснить, что на уме у человека, которому скучно до такой степени, что он просто садиться куда-нибудь и ни о чем не думает. Я не о чем не думала. В лужице у моих ног, медленно вихрилась, какая-та опилка и все из чего я состою было сосредоточено только на ней.
Но вскоре, мое оцепенение рассеяли странные прикосновения в правом боку. Дурацкая курица. Из кармана выглядывал белоснежный кончик гусиного крыла, а та видно хо-тела защемить его клювом и выудить.
— Цыц. Пошла вон, поэтесса хренова — она молниеносно порхнула и медленно приземлилась как парашютист, затем подражая своим собратьям, двинулась бездельно сновать по двору. В доме как будто бы что-то стукнуло. Я на секунду отвела глаза и тут же ее поте-ряла. Удивительно, как это отцу удается знать поименно этих белых, абсолютно одинаковых, птиц? Наверняка он привирает, говоря, что способен их различать. Хотя… та, что у забора в отличие от других имеет довольно-таки впечатляющий гребень. А вон той вот, что на самом припеке… точно… словно прихлопнули голову и выдавили на макушку розоватые брокколи. У третей, цунами закрученный хвост. Четвертая, как-то, вроде по-особенному ходит… так вот в чем дело.
Я насчитала 16 кур и у каждой высмотрела особенность, по которой можно ее отли-чить. У одной курицы нашлось даже две: тщедушное тельце и чересчур пушистые ножки… Но забавы на этом, к сожалению окончились.
Чувствуя, как скука вновь протягивает руки, я вытащила из кармана два белых крыла и принялась, поглаживая рассматривать их. Белые крылья. Даже идеально-белые крылья. Думаю, что белый цвет придумали, взглянув на белые, гусиные крылья. Нежные перья. Все портят только чернеющие косточки, похожие на набалдашники, но если зажать их в кулаки будет даже незаметно. Вот так. Я встала, дважды махнула как птица руками, запрокинула голову и, разрезая крыльями воздух, закружилась на одном месте. Одновременно со мной закружилось и солнце только в обратную сторону. А потом, закружилась моя голова. Покачиваясь как пьянь, взмахивая крыльями и смеясь как сумасшедшая, я ринулась к близстоящей курице.
— Держись писака сраная!
Она побежала по всему двору и примагнитила к себе целую кучу этих белых сверху и грязных снизу пушков с гребешками, кучу которая распадалась стоило мне только нагнать ее, но потом словно по волшебству опять собиралась в одну неконтролируемую кучу и удирала-удирала-удирала до бесконечности. Бегая за курицами, размахивая гусиными крыльями, я представляла себя царицей королевства орланов, и казалось ничто, не может помешать мне, наслаждаться этой новой, только что придуманной мною игрой… казалось – ничто.
Но вдруг, мой внутренний голос повелел мне остановиться и обернуться. Я уставилась на входную дверь нашего дома как на коробку с сюрпризом, откуда-то зная, что вот-вот, с секунды на секунду она откроется. Так и случилось. Дверь распахнулась, точно от взрыва. В этот же миг я увидела мать, она выбежала в джинсовых шортах и топике: а для второй декады сентября – это считай голышом. Она куда-то спешила, но поскользнувшись на крыльце, ничком сверзилась в лужу и громко запищала. Теперь было не различить, где на ее теле грязь, а где отцовские отметины, типа синяков и ушибов, которые, сколько себя помню, всегда «украшали» ее тело, как татуировки.
Из кухни, вслед за маминым писком, раздался детский плач. А затем, когда мама перевернулась на спину, прямо в носках выскочил отец:
— Ты думаешь, они тебе чем-то помогут конченная мразь? — заорал он.
— Ты сядешь тварь! — отчаянно вскрикнула мать, за что тут же и поплатилась.
Спустя считанные секунды осыпавшихся ударов, ее ноги перестали брыкаться и выпрямились, между ногами отца. Он смекнул, что жертва больше не в силах сопротивляться и согнулся еще ниже, чтобы удары стали более увесистыми и точными. Не возьмусь решать: дышала она в этот момент или уже нет, но уверено могу сказать – была без сознания, потому, что никак не реагировала на боль. Когда папа, круговыми движениями кисти, наматывал на свою ладонь ее испачканные кровью, темно-русые волосы, я совсем опустела и не понимала, что вообще происходит – просто стояла как вкопанная. Сжимая вытянутой рукой моток волос, другой он наносил глухие удары в весок, челюсть, переносицу; периодически отставлял назад ногу и наотмашь бил в подбородок:
— Тварь мусарская! — впервые от начала избиения заверещал отец.
Затем, крутанув кистью, он подсобрал, ускользнувшую за время побоев часть волос и неожиданно поволок мамино тело в мою сторону — обездвиженное, грязное, мокрое, с окровавленным лицом и червлеными на топике пятнами. Глаза у него были мутные как запотевшее стекло, и только теперь я подумала, что он пьян. Ужасно испугалась: вдруг он сейчас проделает со мной, то же самое?
Мои пальцы разжались, и крылья выпали из рук. Первое, что пришло в голову: быстро, только непонятно еще каким способом, взобраться на покрытую шифером емкость, спрыгнуть, к соседям во двор и там ¬уже – будь что будет. Но когда я оценивающе посмотрела на эту железную махину, план покорить ее, моментально рухнул: даже в такой жизненно-важной ситуации она оказалась для меня слишком высокой. Я съежилась: пусть будет, что будет, тогда в этом дворе. До моего избиения отцу оставалось три-четыре шага. Он шел плечом вперед, с покачивающейся со стороны в сторону как часовой маятник, рукой. Мама тяжело скользила за ним по грязи, словно груженые сани по снегу. Лязгнула щеколда. Рожденные и проживающие в деревне хорошо знают, что все щеколды издают разные звуки, так же как по-разному лают собаки. И это была щеколда нашей калитки. Появилась надежда. Над папиным плечом, на заднем фоне всполохнула, золотистая точка, которая мгновенно засияла кокардой под вздыбленной тульей полицейского. «Все-таки вызвала» догадалась я, глядя на бездыханную мать. Испытала радость, какую испытывают потерявшиеся на необитаемом острове люди, увидев на горизонте корабль плывущий в их сторону. За мужчиной вошли, еще двое в таких же темно-синих фуражках, мундирах и брюках.
Не выпуская из руки маминой пряди, отец остановился, посмотрел на «гостей» через плечо и ухмыльнулся. Ну, точно пьян, подумала я – так дьявольски ухмыляться могут лишь пьяные.
Один из полицейских подошел ближе, кусочком посмотрел на меня, и перебросив взгляд на мамино тело кивнул:
— За что ты ее так? – задал вопрос ровно и равнодушно, не поведя бровью, как настоя-щий, доблестный полицейский.
А папа улыбается ему и говорит:
— Сама виновата.
К.О.Н.Е.Ц.
— Уды.
— Зачем так поступать?
— У-у-уды.
— Ты же сам позвал меня, Ерик...
— У-у-уды.
— ДА ЩАС УДУ! — как гаркнула, что забрызгала слюнями всю его бесстыжую морду. Вот, что называется – довел, засранец гадкий. Подумать только: Ерик, тот самый, никому не-нужный инвалид, отказывается играть со мной. Уверена, что я единственная на всю вселенную, кто мало того провела его к дому так еще и рискнула побыть у него в гостях.
Естественно, я не могла уйти, не проучив засранца. Встав на крыльце ногами врозь, я до упора оттянула дверь и когда хлопнула ею – флигель захрустел в разных местах.
— Пошел в жопу инвалюга мерзкий!
Но этого мне показалось мало.
С корнем вырвала первый попавшийся куст циклохены, с меня ростом, и копьем запулила в окно – он воткнулся в доски и повис верх тормашками.
— Мудак вонючий…
На пути к дому я воображала злорадствующие картины, они все начинались по-разному, но концовка была, строго одна: Ерик, на карачках приползал к моему дому, долбался в калитку, умоляя с ним поиграть, и беспрестанно ревел, тогда, как я в это время глядела в окно и хихикала, а потом, играючи кричала ему в форточку: «Иди в жопу Ерик» и снова хихикала. Правда, около булыжника, поток моих мечтаний, ненадолго прервался: пришлось отвлечься, чтобы как следует его заплевать – оставить, так сказать, Ерику памятку. Покончив с этим – мечты возобновились.
Блудный отец вернулся домой – я поняла это по разгуливающим во дворе курам. Мать бы не отважилась войти в сарай, чтобы их выпустить. У нее фобия на паучков, а наш сарай – это огромнейшей кокон и только курам с папой там комфортно; особенно когда второй, как он сам говорит: «хряпнет с друзьями лишнего», и сердитая мать не желает впускать его в дом – тогда сарай ему служит ночлежкой.
«Да хрен с ним! Он всего лишь инвалид» — отмахнулась я мысленно от злости, перед тем как войти. Сапоги, оставила на крыльце, от греха подальше – вряд ли маме понравится их облицовка. Пусть постоят пока здесь, а потом я их вымою.
На кухне, в ходунках, возле стола, елозила моя младшая; там негде разгуляться и как мне показалось, она хотела колесиками выровнять на паласе горбинку. Так увлеклась, что даже не заметила, как я прошла в зал.
В зале – никого. Дверь в спальню была закрыта. Прильнула ухом к двери и услышала до боли знакомую присказку мамы: «сейчас я вызову ментов ублюдок», а заботливый отец пытался ее успокоить: «заткнись овца, сейчас ребенка напугаешь», а мама опять: «вызову ментов – вызову ментов»... Никого она, естественно не вызовет, подумала я: сколько себя помню, мама всегда, понапрасну кричит эту фразу, но сама не исполняет своих обещаний.
По телику шел какой-то документальный фильм. Собравшиеся в нем старики говорили о призраках, о том, что они якобы существуют, но я не поверила им. Пощелкала каналы – везде, примерно, то же самое. Ску-ко-ти-ще.
Прилегла на диван поглазеть в потолок: вдруг в таком положении, что-нибудь да вздумается, придет идея какая-нибудь насчет того чем заняться. Но вместо идеи в голову лезла одна лишь поэзия:
«За окном гуляют куры» там та там, там там там та… «грязь пернатым не по чем».
Родились две строчки – решила их записать, чтоб не забыть. Нашла в тумбочке под телевизором карандаш и какой-то альбомный лист, исписанный печатными буквами с одной стороны. Села по турецкий на пол, положила перед собой перевернутый лист, написала две строчки и впала в раздумья: там та там, там там там та…
Ломала-ломала голову над третьей строчкой, пока не вошла мать, точнее, не вышла из спальни.
— Это ты что, ложилась на диван в грязной куртке?
— Она вовсе не грязная – возмутилась я.
— А на чем ты это там пишешь? — мать подбоченилась; три тяжелых шага уменьшили расстояние между нами до вытянутой руки. Ее лицо покраснело, голова соскользнула с плеч, брови насупились, и только тут я заметила блеклую гематомку на правой щеке. Видно отец постарался.
— Ты что, совсем дубина? — рявкнула она.
Понимая, к чему все идет, я оттолкнулась руками от пола и поднялась на ноги, а между этим мои губы настолько невыразительно продрожали слово: «ненавижу», что вряд ли маме удалось, это заметить (конечно, если только, мое лицо в целом не говорило о том, как она меня уже достала!)
Она наклонилась, (я могла бы свободно ткнуть ей пальцем в макушку) подняла лист с начатым стихотворением, выпрямилась, пристально рассмотрела его и выхватила из моей руки карандаш. Пришлось узнать, что писала я на обратной стороне какого-то «сверхважного» документа по оформлению заявки на социальные выплаты.
— Чеши отсюда, поэтесса хренова!
— Эй!
— Писака сраная!
— Отстань!
И бросила в меня карандаш.
Я пинала во дворе лужи. И меня переполняла злость. Но злилась я не столько на мать, преданно не изменявшую своему характеру, сколько на себя, простофилю, застигнутую этим характером врасплох: я поступилась, потеряла бдительность, не нужно было так безмятежно отдаваться занятию письма. К тому же моя ненависть к матери утолилась, еще тем, что отец (судя по гемотомке на щеке) треснул ей как следует, и убедив себя, в том, что это моя собственная месть, пусть и проделанная чужими руками, я вновь проглотила обиду.
Из дома, (будто родители только, что забегали по кругу из спальни в зал, из которого все слышалось на улице) прерывисто стали доноситься мамины вопли, перебиваемые чертыханьем отца. Тому, что они там носятся как угорелые, еще свидетельствовал сотрясающий помещение топот. «Ничего необычного – подумала я – снова дерутся. Будет знать, как на меня рявкать».
Чтобы не подхватить геморрой, я подушечкой сложила перчатки на покрышку от трак-тора и уселась на них сверху, свесив между коленями голову. Нельзя объяснить, что на уме у человека, которому скучно до такой степени, что он просто садиться куда-нибудь и ни о чем не думает. Я не о чем не думала. В лужице у моих ног, медленно вихрилась, какая-та опилка и все из чего я состою было сосредоточено только на ней.
Но вскоре, мое оцепенение рассеяли странные прикосновения в правом боку. Дурацкая курица. Из кармана выглядывал белоснежный кончик гусиного крыла, а та видно хо-тела защемить его клювом и выудить.
— Цыц. Пошла вон, поэтесса хренова — она молниеносно порхнула и медленно приземлилась как парашютист, затем подражая своим собратьям, двинулась бездельно сновать по двору. В доме как будто бы что-то стукнуло. Я на секунду отвела глаза и тут же ее поте-ряла. Удивительно, как это отцу удается знать поименно этих белых, абсолютно одинаковых, птиц? Наверняка он привирает, говоря, что способен их различать. Хотя… та, что у забора в отличие от других имеет довольно-таки впечатляющий гребень. А вон той вот, что на самом припеке… точно… словно прихлопнули голову и выдавили на макушку розоватые брокколи. У третей, цунами закрученный хвост. Четвертая, как-то, вроде по-особенному ходит… так вот в чем дело.
Я насчитала 16 кур и у каждой высмотрела особенность, по которой можно ее отли-чить. У одной курицы нашлось даже две: тщедушное тельце и чересчур пушистые ножки… Но забавы на этом, к сожалению окончились.
Чувствуя, как скука вновь протягивает руки, я вытащила из кармана два белых крыла и принялась, поглаживая рассматривать их. Белые крылья. Даже идеально-белые крылья. Думаю, что белый цвет придумали, взглянув на белые, гусиные крылья. Нежные перья. Все портят только чернеющие косточки, похожие на набалдашники, но если зажать их в кулаки будет даже незаметно. Вот так. Я встала, дважды махнула как птица руками, запрокинула голову и, разрезая крыльями воздух, закружилась на одном месте. Одновременно со мной закружилось и солнце только в обратную сторону. А потом, закружилась моя голова. Покачиваясь как пьянь, взмахивая крыльями и смеясь как сумасшедшая, я ринулась к близстоящей курице.
— Держись писака сраная!
Она побежала по всему двору и примагнитила к себе целую кучу этих белых сверху и грязных снизу пушков с гребешками, кучу которая распадалась стоило мне только нагнать ее, но потом словно по волшебству опять собиралась в одну неконтролируемую кучу и удирала-удирала-удирала до бесконечности. Бегая за курицами, размахивая гусиными крыльями, я представляла себя царицей королевства орланов, и казалось ничто, не может помешать мне, наслаждаться этой новой, только что придуманной мною игрой… казалось – ничто.
Но вдруг, мой внутренний голос повелел мне остановиться и обернуться. Я уставилась на входную дверь нашего дома как на коробку с сюрпризом, откуда-то зная, что вот-вот, с секунды на секунду она откроется. Так и случилось. Дверь распахнулась, точно от взрыва. В этот же миг я увидела мать, она выбежала в джинсовых шортах и топике: а для второй декады сентября – это считай голышом. Она куда-то спешила, но поскользнувшись на крыльце, ничком сверзилась в лужу и громко запищала. Теперь было не различить, где на ее теле грязь, а где отцовские отметины, типа синяков и ушибов, которые, сколько себя помню, всегда «украшали» ее тело, как татуировки.
Из кухни, вслед за маминым писком, раздался детский плач. А затем, когда мама перевернулась на спину, прямо в носках выскочил отец:
— Ты думаешь, они тебе чем-то помогут конченная мразь? — заорал он.
— Ты сядешь тварь! — отчаянно вскрикнула мать, за что тут же и поплатилась.
Спустя считанные секунды осыпавшихся ударов, ее ноги перестали брыкаться и выпрямились, между ногами отца. Он смекнул, что жертва больше не в силах сопротивляться и согнулся еще ниже, чтобы удары стали более увесистыми и точными. Не возьмусь решать: дышала она в этот момент или уже нет, но уверено могу сказать – была без сознания, потому, что никак не реагировала на боль. Когда папа, круговыми движениями кисти, наматывал на свою ладонь ее испачканные кровью, темно-русые волосы, я совсем опустела и не понимала, что вообще происходит – просто стояла как вкопанная. Сжимая вытянутой рукой моток волос, другой он наносил глухие удары в весок, челюсть, переносицу; периодически отставлял назад ногу и наотмашь бил в подбородок:
— Тварь мусарская! — впервые от начала избиения заверещал отец.
Затем, крутанув кистью, он подсобрал, ускользнувшую за время побоев часть волос и неожиданно поволок мамино тело в мою сторону — обездвиженное, грязное, мокрое, с окровавленным лицом и червлеными на топике пятнами. Глаза у него были мутные как запотевшее стекло, и только теперь я подумала, что он пьян. Ужасно испугалась: вдруг он сейчас проделает со мной, то же самое?
Мои пальцы разжались, и крылья выпали из рук. Первое, что пришло в голову: быстро, только непонятно еще каким способом, взобраться на покрытую шифером емкость, спрыгнуть, к соседям во двор и там ¬уже – будь что будет. Но когда я оценивающе посмотрела на эту железную махину, план покорить ее, моментально рухнул: даже в такой жизненно-важной ситуации она оказалась для меня слишком высокой. Я съежилась: пусть будет, что будет, тогда в этом дворе. До моего избиения отцу оставалось три-четыре шага. Он шел плечом вперед, с покачивающейся со стороны в сторону как часовой маятник, рукой. Мама тяжело скользила за ним по грязи, словно груженые сани по снегу. Лязгнула щеколда. Рожденные и проживающие в деревне хорошо знают, что все щеколды издают разные звуки, так же как по-разному лают собаки. И это была щеколда нашей калитки. Появилась надежда. Над папиным плечом, на заднем фоне всполохнула, золотистая точка, которая мгновенно засияла кокардой под вздыбленной тульей полицейского. «Все-таки вызвала» догадалась я, глядя на бездыханную мать. Испытала радость, какую испытывают потерявшиеся на необитаемом острове люди, увидев на горизонте корабль плывущий в их сторону. За мужчиной вошли, еще двое в таких же темно-синих фуражках, мундирах и брюках.
Не выпуская из руки маминой пряди, отец остановился, посмотрел на «гостей» через плечо и ухмыльнулся. Ну, точно пьян, подумала я – так дьявольски ухмыляться могут лишь пьяные.
Один из полицейских подошел ближе, кусочком посмотрел на меня, и перебросив взгляд на мамино тело кивнул:
— За что ты ее так? – задал вопрос ровно и равнодушно, не поведя бровью, как настоя-щий, доблестный полицейский.
А папа улыбается ему и говорит:
— Сама виновата.
К.О.Н.Е.Ц.
