Ната Чернышева
Куда ведёт тропинка
Поспешный переезд из северной столицы в глухую деревню Гадюкино застал Машу Самохвалову врасплох. Папа продал квартиру и купил избу. С сараем и курятником. Прекрасный обмен, просто замечательный, особенно если тебе почти семнадцать, ты с детства привыкла жить в городе и мечтаешь поступить в престижный вуз. Деревенская школа, странные учителя, опасные одноклассники, на носу экзамены, и если бы только школьные...
Это случилось в тот год, когда Самохвалов-старший, окончательно помешавшись на здоровом образе жизни, продал хрущёвскую двушку на окраине города и съехал в деревню Гадюкино, расположенную на изрядном расстоянии от мегаполиса. Он бы на Дальний Восток подался, легко, бесплатный гектар земли манил перспективами свободной, натуральной в доску, жизни, но остановило полное отсутствие на месте назначения коммуникаций, как то: воды и дорог. Дороги – пёс бы с ними, а без воды хорошо не заживёшь. ЗОЖ, к счастью, выел главе семейства не весь мозг, и Самохвалов сообразил, что вёдрами из речки – это не вода. Точнее, вода, но не та, особенно на Дальнем Востоке и особенно зимой.
Машину старший Самховалов тоже продал, потому что она загрязняла своими выхлопами экологию.
Масштаб разразившейся катастрофы Самохвалова-младшая оценила, разглядывая подтаявшее под весёлым весенним солнышком подворье, покосившееся, тёмное от времени, деревянное строение в один этаж (судя по расположению окон над уровнем земли, этаж был цокольным) и эко-туалет ака сортир, гостеприимно распахнувший дощатую дверь с неаккуратно вырезанным сердечком в своей верхней части.
– Свиней заведём! – мечтал родитель, любовно оглядывая сарай без крыши. – Будет у нас чистое мясо! Безо всяких там антибиотиков и комбикормов!
Самохвалова-младшая подавленно молчала. Она не разбиралась в сельском хозяйстве нисколько, но догадывалась, что антибиотики и комбикорм фермерский люд придумал не просто так, а по какой-то серьёзной причине.
Внутри всё было выдержано в том же мрачном постапокалиптическом стиле. Чёрные немытые стены, чёрный загаженный пол, разваленный ударом топора почти напополам стол. Печь! Самая настоящая с этими, как их, полатями. Паутина. Затхлая кислая вонь старого нежилого помещения. Высохшее, скукоженное из-за потери влаги, говно под стенкой. Наверное, бомжи зимой ночевали…
– Папа, – тряским голосом выговорила Самохвалова-младшая. – Поехали обратно!
Лучше бы она промолчала! Лекция о пользе жизни на лоне природы заняла примерно час. Лекция о вреде мегаполисов – ещё час. В обеих лекциях была толика здравого смысла и немало логики, но Маша наблюдала разницу между чистенькой, хоть и старой, кухонькой в хрущёвке, даже с газовой плитой, и этой вот, с позволения сказать, экологией. Разница кричала исключительно в пользу первого!
Но что ты можешь сделать со свернувшим во мрак отсутствия разума отцом? Если его разговоры о деревенском рае благополучно пропускала мимо ушей весь год, и потому, вернувшись из школы, оказалась перед неумолимым и упрямым фактом: нашу квартиру, доча, купили, съезжаем.
Покупатель – визгливая чернявая тётка в цветастой, как у цыганки, юбке, – безапелляционным тоном заявила, что ждать не будет ни дня. К вечеру чтоб духу продавца и евошней девки в квартире не было. Словечко «евошняя» возмутило до глубины юную ранимую душу, равно как и «девка». Но набранный в грудь воздух пришлось стравить без всякого толку. Потому что тётка, выдав грозным голосом царское постановление, хлопнула дверью и была такова. Но после неё осталось давящее ощущение на грани звериного нутряного инстинкта: она вернётся. Она вернётся не одна. И будет плохо…
И поехали отец с дочерью в Саратов (зачёркнуто), в деревню. Бросив в квартире практически всё, потому что найти машину, а более того, упаковаться, в краткие сроки было нереально. Что-то успели собрать, конечно же. Бегая, как угорелые. Но на вопрос, какого такого лысого чёрта, батя предпочёл удариться в ЗОЖ-лекцию. На тот же вопрос, повторенный спустя час, но другими словами и в другой, более экспрессивной, интонации последовала лекция а-ля РЕН-ТВ на тему душных, вонючих, напичканных ядами и бактериями мегаполисов. Обе лекции представляли из себя страшнейшую нудятину. В третий раз задавать вопрос, повёрнутый под очередным углом, Самохвалова-младшая не стала.
Она чуяла какое-то нечистое, тёмное дело, связанное с квартирой и конкретно с отцом, но высказать вслух свои подозрения не могла. Не хватало аргументов.
Ирония судьбы состояла ещё и в том, что Самохвалова-младшая из-за смерти матери пошла в школу прилично позже, чем надо бы, не в семь лет, а в восемь с половиной. И теперь в свои почти семнадцать училась в девятом классе. И это, прямо скажем, не добавляло трудоёмкому процессу постижения школьных наук привлекательности.
А теперь вы себе представьте. Мартовские каникулы. Четвёртая четверть начнётся в этом, господи прости, Гадюкино. И следующий год пройдёт тут же. Про ЕГЭ учителя заранее уже мозг всем вынесли и в духовке испекли. И ещё раз. И ещё. Сколько они вместо нормальной учёбы писали пробников в этом году, не перечесть. Самохвалова-младшая, как истинная заучка, впечатлилась. И теперь крепко подозревала, что качество гадюкинского образования не позволит ей сдать ЕГЭ на нормальном для поступления в какой-нибудь городской вуз уровне. Пусть до него ещё два года, но ведь это же целых два года в Га-дю-ки-но! В Гадюкино, а не в Северной Пальмире. Разницу чувствуете? Вот.
А эта разница означала один, но очень ёмкий и неприглядный как жёваная калоша факт: она, Мария Владимировна Самохвалова, останется в этой вот… экологии… на всю свою жизнь. Безо всякой надежды вырваться когда-нибудь в нормальные условия.
Боль.
Мартовский день, несмотря на ощутимую прибавку, намекающую на майские белые ночи, начал угасать. Расчистить авгиевы конюшни до наступления темноты не удалось, да такой и цели не ставилось, потому что объём работ воистину казался неподъёмным. Большой удачей стало привести в порядок водопровод. Папа с энтузиазмом лазил в подвал, крутил краны, проверял, начал опасаться, что труба замёрзла, ведь прошедшая зима выдалась морозной. Но труба не замёрзла, и из крана устрашающего дизайна в закутке возле печки вскоре побежала в мятое жестяное ведро мутная, с отчётливым запахом ржавчины, вода. А вот с электричеством ничего не получилось. Но где-то нашлась керосиновая лампа, даже с керосином внутри. Тусклый огонёк, попахивающий застарелой горечью фитиля, ещё больше усилил чувство полной безнадёжности.
Маша сдалась. Она впала в дичайшую истерику, кричала, топала ногами, рыдала, орала, бросила совсем уже непоправимое: «лучше бы я умерла вслед за мамой, чем жить в этом гадюшнике!» Папа молчал.
Не скоро, но слёзы всё же закончились, нельзя ведь рыдать бесконечно, существует предел, за которым здоровый организм останавливает себя сам. Маша плюхнулась на деревянный табурет, поставила локти на деревянный, собственноручно отмытый – не до конца правда, – стол, закрыла ладонями лицо и затихла.
Папа молчал.
В глухой, ватной какой-то тишине, слышно было, как потрескивает пламя в лампе, зловеще воет в трубе ветер, что-то поскрипывает и постукивает, отставшая черепица на крыше, что ли… или мыши. Мыши! Хотя, наверное, просто ветви разросшегося дерева. Пахло влагой, сыростью, холодом. Надо было как-то растапливать печь, дрова, на удивление, были, в самом доме, и даже в этой, как их, поленнице снаружи за стеной. Казалось бы, уж дрова-то добрые гадюкинцы точно должны были растащить. Не растащили почему-то.
Надо было растопить печь.
Но не было сил.
Девушка осторожно отвела один пальчик от глаза. И успела увидеть выражение лица своего бедного папы. Неприятное, загнанное какое-то выражение. Тут же исчезнувшее, потому что он заметил, что дочь смотрит.
– Пап, – не выдержав напряжения, выговорила Маша. – Ничего мне сказать не хочешь?
Он качнул головой, подумал, и положил ладонь на её запястье:
– Ничего, дочь. Всё хорошо!
Врёт, поняла Маша. Ей стало очень, очень не по себе. Но она тут же отмахнулась от тревожного чувства, вновь наливаясь злыми, обиженными слезами. ЗОЖ, блин горелый! Эко-домик в эко-деревне с эко-сортиром: унитаза не просто не было, санузел в доме отсутствовал как класс. Припёрло – дуй наружу, адрес известен.
Кое-как растопили печь. Дрова всё же отсырели и занимались плохо. Самохвалов старший, вновь взбодрившись внутренним транквилизатором, азартно лазил проверять трубу, говорил что-то про угарный газ, про безопасность. Наверное, он знал, что делать. У Самохваловой-младшей слипались глаза. Помещение прогрелось, и в тепле разморило до неприличия. Рот просто раздирало зевотой, глаза слипались сами. Маша не заметила, как провалилась окончательно в дурной колодец тяжёлого сна…
Она очнулась рывком, в тусклых предутренних сумерках. Долго соображала, где находится, потом вспомнила вчерашнее и снова заплакала. По крыше опять гремело ветвями, а ещё казалось, будто кто-то ходит, шипя, ворча и плюясь. Этот, наверное, домовой. Или кто он там. Надо было слезть и… и… и выйти, да. Маша сползла с тёплой печки, и вдруг увидела спящего на лавке отца. Спал он беспробудно, на боку, рука бессильно свесилась, доставая пальцами до пола.
«Что же ты натворил, папа? – думала девушка. – Ну, что, а? За что?!»
Ответа не было, как не было и надежды. Донимало детское желание развеять существующую неприглядную действительность силой одной своей мысли. Мысли-то свои усилить можно, сколько пожелаешь, да толку с того, если они, эти мысли, не способны ничего развеять, кроме разве что собственного сна.
Маша вышла в сени… так, кажется, звалась небольшая прихожая перед выходом наружу? Толкнула тяжёлую, разбухшую от влаги дверь. И замерла на пороге.
Мир исчез.
Мир исчез в плотном молочном вареве, весь, без остатка. Не было видно не то, что вожделённого строения с сердечком на двери, вторую ступеньку на крыльце не разглядеть. Туман колебался, клубился, подступал и отступал, не в силах почему-то взобраться на последнюю ступень крыльца и выше, дышал, в нём что-то шевелилось, какие-то смутные неясные тени. Самохвалова-младшая замерла, придерживая обеими руками тяжеленную дверь. Ей казалось, что стоит только выпустить из внезапно задрожавших пальцев холодный металлический кругляш ручки, как дверь захлопнется за спиной бесповоротно, и туман сожрёт высунувшую нос не ко времени городскую девчонку. Насовсем сожрёт. Навсегда.
Тихий шёпот на грани слышимости. Слабый скрип, будто кошачьим коготком по стеклу – скиррр, скирр, скирррррр. Волк не волк, медведь не медведь, – тёмная тень, и она приближается, приближается, приближается…
Маша очнулась, с визгом подалась назад и захлопнула дверь, отсекая туман и его нечто.
– Мышь увидела? – окликнул её отец.
Мышь! Если бы мышь. От мыши так бы не трясло.
В окна брызнул солнечный свет: туман исчез, как будто его и не было. Маша приоткрыла дверь, убедиться. Исчез туман, исчез. Солнце льёт с высокого, пронзительно-синего, неба, звонко тинькают синицы, с крыши капает оставшийся со вчера шмат лежалого снега. В полуоткрытой калитке – собака…
Самохвалова-младшая снова вздрогнула. В полуоткрытой калитке стояла собака. Крупный серый пёс с пушистым поленом хвоста, не овчарка, у овчарки чёрный чепрак и жёлтые лапы, а серая, пегая какая-то зверюга, вроде хаски, а вроде и не хаски. Здоровенная. Волкодав, что ли? Уши торчком. Без ошейника. Господи, а может, вообще волк?! И смотрит, смотрит, будто душу пытается просмотреть насквозь…
Маша зажмурилась со страху, а когда рискнула раскрыть глаза, собаки уже и след простыл. Была и не стало. «Ну, и чёрт с нею», – разозлилась девушка.
– Что в дверях застыла, мышь вернулась? – весело поддел её Самохвалов-старший.
– Нет, – ответила Маша. – Не вернулась…
Родитель бодро и весело, будто не спал всю ночь на неудобной жёсткой лавке, пригласил на утреннюю зарядку, после чего, перекусив вчерашним припасом, выдвинулись во двор, поднимать целину.
Самохвалова-младшая бесилась, но бесилась молча. Отцовский энтузиазм мог пробудить к жизни камень, а она же не была каменной. Сколько Маша себя помнила, папа всю жизнь был неунывающим оптимистом, любил и умел работать руками, любое дело доводил до конца с завидным упорством и улыбкой тихого маньяка на губах. Но за кипучей деятельностью иногда могло скрываться изрядное нервное напряжение, вот как сейчас. Девушка смотрела и наблюдала, наблюдала и смотрела. И то, что она видела, ей не нравилось.
Она не помнила маму. Совсем. Хотя ей было почти восемь, когда мама погибла. Автокастастрофа, так сказал папа. Туристический автобус, скорость, сложный поворот, ночь, водитель уснул за рулём. Папы в той злополучной поездке с ними не было, не смог выбить отпуск к дате, собирался присоединиться через неделю. Присоединился…
Ранило обеих, и мать и дочь, но только дочери суждено было выжить.
Маша кусала губы, повторяя про себя мантру «ненавижу Гадюкино», а сама вспоминала, как отец держал её за руку, там, в ослепительно-светлой реанимационной палате и говорил, требовал, приказывал, умолял:
– Живи!
Живи, дочь. Если мама не смогла, живи ты. Живи за вас обоих. Живи! И она выжила…
То время привязало их друг к другу намертво. Папа так и не женился с тех пор, да что женился, даже женщину не нашёл. Не нашёл, не искал и не собирался. У самой Маши с парнями тоже дальше поцелуев в щёчку не заходило ещё. Нет, она понимала прекрасно, что оставаться девственницей в почти семнадцать – фу, без вариантов. Но как-то жизнь не так всё время складывалась. Может, и к лучшему. Чтобы сказать потом тому единственному, одному и на всю жизнь сакраментальную фразу из романтических историй, неизменную и вечную: я хранила себя для тебя.
Глупая мечта, безусловно. Не для нашего быстрого, циничного, практичного насквозь, до костей и мозга костей, века. Маша вполне себе это осознавала. Но не прыгать же в койку с первым встречным, верно? Почти семнадцать это же не почти сорок. Разберёмся.
Сначала с этим Гадюкиным что-то сделать не помешало бы. Спалить к чертям, например. Или утопить. И вернуться в город, домой…
Девушка всё же улучила минутку и прошлась к калитке, туда, где стояла странная собака. По следам вроде бы можно было понять, собака или волк. Ну, если их сфотографировать. И спросить у Гугла.
Следов не было.
Маша внимательно изучила взглядом каждый сантиметр месива из земли, подтаявшего снега, воды, прошлогодних листьев.
Следов не было.
Вот тут стояла эта странная собака. Стояла, смотрела на окно… взгляд нашёл окно сразу же, безошибочно, внутренним каким-то наитием. То самое окно, откуда выглядывала сегодня утром.
Но следов не было! Ни собачьих, ни кошачьих, ни птичьих. Собственные следы отца и дочери Самохваловых – были. Вдавленные в разбухшую влагой грязь, наполовину заполненные водой, но они были. А вот собачьих лап не было ни одной.
Так не бывает.
Спину проёжило нехорошим холодком. Дожили, собаки всякие мерещатся. А тут ведь даже психушки нормальной нет, если вдруг что.
Дом Самохваловых стоял в самом конце улицы. Ну, как, улицы… Раздолбанное, расквашенное, с двумя глубокими колеями от мощных колёс то ли камаза, то ли чего-то ещё такого же монструозного, полотно назвать дорогой не поворачивался язык.
Куда ведёт тропинка
Аннотация
Поспешный переезд из северной столицы в глухую деревню Гадюкино застал Машу Самохвалову врасплох. Папа продал квартиру и купил избу. С сараем и курятником. Прекрасный обмен, просто замечательный, особенно если тебе почти семнадцать, ты с детства привыкла жить в городе и мечтаешь поступить в престижный вуз. Деревенская школа, странные учителя, опасные одноклассники, на носу экзамены, и если бы только школьные...
ГЛАВА 1
Это случилось в тот год, когда Самохвалов-старший, окончательно помешавшись на здоровом образе жизни, продал хрущёвскую двушку на окраине города и съехал в деревню Гадюкино, расположенную на изрядном расстоянии от мегаполиса. Он бы на Дальний Восток подался, легко, бесплатный гектар земли манил перспективами свободной, натуральной в доску, жизни, но остановило полное отсутствие на месте назначения коммуникаций, как то: воды и дорог. Дороги – пёс бы с ними, а без воды хорошо не заживёшь. ЗОЖ, к счастью, выел главе семейства не весь мозг, и Самохвалов сообразил, что вёдрами из речки – это не вода. Точнее, вода, но не та, особенно на Дальнем Востоке и особенно зимой.
Машину старший Самховалов тоже продал, потому что она загрязняла своими выхлопами экологию.
Масштаб разразившейся катастрофы Самохвалова-младшая оценила, разглядывая подтаявшее под весёлым весенним солнышком подворье, покосившееся, тёмное от времени, деревянное строение в один этаж (судя по расположению окон над уровнем земли, этаж был цокольным) и эко-туалет ака сортир, гостеприимно распахнувший дощатую дверь с неаккуратно вырезанным сердечком в своей верхней части.
– Свиней заведём! – мечтал родитель, любовно оглядывая сарай без крыши. – Будет у нас чистое мясо! Безо всяких там антибиотиков и комбикормов!
Самохвалова-младшая подавленно молчала. Она не разбиралась в сельском хозяйстве нисколько, но догадывалась, что антибиотики и комбикорм фермерский люд придумал не просто так, а по какой-то серьёзной причине.
Внутри всё было выдержано в том же мрачном постапокалиптическом стиле. Чёрные немытые стены, чёрный загаженный пол, разваленный ударом топора почти напополам стол. Печь! Самая настоящая с этими, как их, полатями. Паутина. Затхлая кислая вонь старого нежилого помещения. Высохшее, скукоженное из-за потери влаги, говно под стенкой. Наверное, бомжи зимой ночевали…
– Папа, – тряским голосом выговорила Самохвалова-младшая. – Поехали обратно!
Лучше бы она промолчала! Лекция о пользе жизни на лоне природы заняла примерно час. Лекция о вреде мегаполисов – ещё час. В обеих лекциях была толика здравого смысла и немало логики, но Маша наблюдала разницу между чистенькой, хоть и старой, кухонькой в хрущёвке, даже с газовой плитой, и этой вот, с позволения сказать, экологией. Разница кричала исключительно в пользу первого!
Но что ты можешь сделать со свернувшим во мрак отсутствия разума отцом? Если его разговоры о деревенском рае благополучно пропускала мимо ушей весь год, и потому, вернувшись из школы, оказалась перед неумолимым и упрямым фактом: нашу квартиру, доча, купили, съезжаем.
Покупатель – визгливая чернявая тётка в цветастой, как у цыганки, юбке, – безапелляционным тоном заявила, что ждать не будет ни дня. К вечеру чтоб духу продавца и евошней девки в квартире не было. Словечко «евошняя» возмутило до глубины юную ранимую душу, равно как и «девка». Но набранный в грудь воздух пришлось стравить без всякого толку. Потому что тётка, выдав грозным голосом царское постановление, хлопнула дверью и была такова. Но после неё осталось давящее ощущение на грани звериного нутряного инстинкта: она вернётся. Она вернётся не одна. И будет плохо…
И поехали отец с дочерью в Саратов (зачёркнуто), в деревню. Бросив в квартире практически всё, потому что найти машину, а более того, упаковаться, в краткие сроки было нереально. Что-то успели собрать, конечно же. Бегая, как угорелые. Но на вопрос, какого такого лысого чёрта, батя предпочёл удариться в ЗОЖ-лекцию. На тот же вопрос, повторенный спустя час, но другими словами и в другой, более экспрессивной, интонации последовала лекция а-ля РЕН-ТВ на тему душных, вонючих, напичканных ядами и бактериями мегаполисов. Обе лекции представляли из себя страшнейшую нудятину. В третий раз задавать вопрос, повёрнутый под очередным углом, Самохвалова-младшая не стала.
Она чуяла какое-то нечистое, тёмное дело, связанное с квартирой и конкретно с отцом, но высказать вслух свои подозрения не могла. Не хватало аргументов.
Ирония судьбы состояла ещё и в том, что Самохвалова-младшая из-за смерти матери пошла в школу прилично позже, чем надо бы, не в семь лет, а в восемь с половиной. И теперь в свои почти семнадцать училась в девятом классе. И это, прямо скажем, не добавляло трудоёмкому процессу постижения школьных наук привлекательности.
А теперь вы себе представьте. Мартовские каникулы. Четвёртая четверть начнётся в этом, господи прости, Гадюкино. И следующий год пройдёт тут же. Про ЕГЭ учителя заранее уже мозг всем вынесли и в духовке испекли. И ещё раз. И ещё. Сколько они вместо нормальной учёбы писали пробников в этом году, не перечесть. Самохвалова-младшая, как истинная заучка, впечатлилась. И теперь крепко подозревала, что качество гадюкинского образования не позволит ей сдать ЕГЭ на нормальном для поступления в какой-нибудь городской вуз уровне. Пусть до него ещё два года, но ведь это же целых два года в Га-дю-ки-но! В Гадюкино, а не в Северной Пальмире. Разницу чувствуете? Вот.
А эта разница означала один, но очень ёмкий и неприглядный как жёваная калоша факт: она, Мария Владимировна Самохвалова, останется в этой вот… экологии… на всю свою жизнь. Безо всякой надежды вырваться когда-нибудь в нормальные условия.
Боль.
***
Мартовский день, несмотря на ощутимую прибавку, намекающую на майские белые ночи, начал угасать. Расчистить авгиевы конюшни до наступления темноты не удалось, да такой и цели не ставилось, потому что объём работ воистину казался неподъёмным. Большой удачей стало привести в порядок водопровод. Папа с энтузиазмом лазил в подвал, крутил краны, проверял, начал опасаться, что труба замёрзла, ведь прошедшая зима выдалась морозной. Но труба не замёрзла, и из крана устрашающего дизайна в закутке возле печки вскоре побежала в мятое жестяное ведро мутная, с отчётливым запахом ржавчины, вода. А вот с электричеством ничего не получилось. Но где-то нашлась керосиновая лампа, даже с керосином внутри. Тусклый огонёк, попахивающий застарелой горечью фитиля, ещё больше усилил чувство полной безнадёжности.
Маша сдалась. Она впала в дичайшую истерику, кричала, топала ногами, рыдала, орала, бросила совсем уже непоправимое: «лучше бы я умерла вслед за мамой, чем жить в этом гадюшнике!» Папа молчал.
Не скоро, но слёзы всё же закончились, нельзя ведь рыдать бесконечно, существует предел, за которым здоровый организм останавливает себя сам. Маша плюхнулась на деревянный табурет, поставила локти на деревянный, собственноручно отмытый – не до конца правда, – стол, закрыла ладонями лицо и затихла.
Папа молчал.
В глухой, ватной какой-то тишине, слышно было, как потрескивает пламя в лампе, зловеще воет в трубе ветер, что-то поскрипывает и постукивает, отставшая черепица на крыше, что ли… или мыши. Мыши! Хотя, наверное, просто ветви разросшегося дерева. Пахло влагой, сыростью, холодом. Надо было как-то растапливать печь, дрова, на удивление, были, в самом доме, и даже в этой, как их, поленнице снаружи за стеной. Казалось бы, уж дрова-то добрые гадюкинцы точно должны были растащить. Не растащили почему-то.
Надо было растопить печь.
Но не было сил.
Девушка осторожно отвела один пальчик от глаза. И успела увидеть выражение лица своего бедного папы. Неприятное, загнанное какое-то выражение. Тут же исчезнувшее, потому что он заметил, что дочь смотрит.
– Пап, – не выдержав напряжения, выговорила Маша. – Ничего мне сказать не хочешь?
Он качнул головой, подумал, и положил ладонь на её запястье:
– Ничего, дочь. Всё хорошо!
Врёт, поняла Маша. Ей стало очень, очень не по себе. Но она тут же отмахнулась от тревожного чувства, вновь наливаясь злыми, обиженными слезами. ЗОЖ, блин горелый! Эко-домик в эко-деревне с эко-сортиром: унитаза не просто не было, санузел в доме отсутствовал как класс. Припёрло – дуй наружу, адрес известен.
Кое-как растопили печь. Дрова всё же отсырели и занимались плохо. Самохвалов старший, вновь взбодрившись внутренним транквилизатором, азартно лазил проверять трубу, говорил что-то про угарный газ, про безопасность. Наверное, он знал, что делать. У Самохваловой-младшей слипались глаза. Помещение прогрелось, и в тепле разморило до неприличия. Рот просто раздирало зевотой, глаза слипались сами. Маша не заметила, как провалилась окончательно в дурной колодец тяжёлого сна…
Она очнулась рывком, в тусклых предутренних сумерках. Долго соображала, где находится, потом вспомнила вчерашнее и снова заплакала. По крыше опять гремело ветвями, а ещё казалось, будто кто-то ходит, шипя, ворча и плюясь. Этот, наверное, домовой. Или кто он там. Надо было слезть и… и… и выйти, да. Маша сползла с тёплой печки, и вдруг увидела спящего на лавке отца. Спал он беспробудно, на боку, рука бессильно свесилась, доставая пальцами до пола.
«Что же ты натворил, папа? – думала девушка. – Ну, что, а? За что?!»
Ответа не было, как не было и надежды. Донимало детское желание развеять существующую неприглядную действительность силой одной своей мысли. Мысли-то свои усилить можно, сколько пожелаешь, да толку с того, если они, эти мысли, не способны ничего развеять, кроме разве что собственного сна.
Маша вышла в сени… так, кажется, звалась небольшая прихожая перед выходом наружу? Толкнула тяжёлую, разбухшую от влаги дверь. И замерла на пороге.
Мир исчез.
Мир исчез в плотном молочном вареве, весь, без остатка. Не было видно не то, что вожделённого строения с сердечком на двери, вторую ступеньку на крыльце не разглядеть. Туман колебался, клубился, подступал и отступал, не в силах почему-то взобраться на последнюю ступень крыльца и выше, дышал, в нём что-то шевелилось, какие-то смутные неясные тени. Самохвалова-младшая замерла, придерживая обеими руками тяжеленную дверь. Ей казалось, что стоит только выпустить из внезапно задрожавших пальцев холодный металлический кругляш ручки, как дверь захлопнется за спиной бесповоротно, и туман сожрёт высунувшую нос не ко времени городскую девчонку. Насовсем сожрёт. Навсегда.
Тихий шёпот на грани слышимости. Слабый скрип, будто кошачьим коготком по стеклу – скиррр, скирр, скирррррр. Волк не волк, медведь не медведь, – тёмная тень, и она приближается, приближается, приближается…
Маша очнулась, с визгом подалась назад и захлопнула дверь, отсекая туман и его нечто.
– Мышь увидела? – окликнул её отец.
Мышь! Если бы мышь. От мыши так бы не трясло.
В окна брызнул солнечный свет: туман исчез, как будто его и не было. Маша приоткрыла дверь, убедиться. Исчез туман, исчез. Солнце льёт с высокого, пронзительно-синего, неба, звонко тинькают синицы, с крыши капает оставшийся со вчера шмат лежалого снега. В полуоткрытой калитке – собака…
Самохвалова-младшая снова вздрогнула. В полуоткрытой калитке стояла собака. Крупный серый пёс с пушистым поленом хвоста, не овчарка, у овчарки чёрный чепрак и жёлтые лапы, а серая, пегая какая-то зверюга, вроде хаски, а вроде и не хаски. Здоровенная. Волкодав, что ли? Уши торчком. Без ошейника. Господи, а может, вообще волк?! И смотрит, смотрит, будто душу пытается просмотреть насквозь…
Маша зажмурилась со страху, а когда рискнула раскрыть глаза, собаки уже и след простыл. Была и не стало. «Ну, и чёрт с нею», – разозлилась девушка.
– Что в дверях застыла, мышь вернулась? – весело поддел её Самохвалов-старший.
– Нет, – ответила Маша. – Не вернулась…
Родитель бодро и весело, будто не спал всю ночь на неудобной жёсткой лавке, пригласил на утреннюю зарядку, после чего, перекусив вчерашним припасом, выдвинулись во двор, поднимать целину.
Самохвалова-младшая бесилась, но бесилась молча. Отцовский энтузиазм мог пробудить к жизни камень, а она же не была каменной. Сколько Маша себя помнила, папа всю жизнь был неунывающим оптимистом, любил и умел работать руками, любое дело доводил до конца с завидным упорством и улыбкой тихого маньяка на губах. Но за кипучей деятельностью иногда могло скрываться изрядное нервное напряжение, вот как сейчас. Девушка смотрела и наблюдала, наблюдала и смотрела. И то, что она видела, ей не нравилось.
Она не помнила маму. Совсем. Хотя ей было почти восемь, когда мама погибла. Автокастастрофа, так сказал папа. Туристический автобус, скорость, сложный поворот, ночь, водитель уснул за рулём. Папы в той злополучной поездке с ними не было, не смог выбить отпуск к дате, собирался присоединиться через неделю. Присоединился…
Ранило обеих, и мать и дочь, но только дочери суждено было выжить.
Маша кусала губы, повторяя про себя мантру «ненавижу Гадюкино», а сама вспоминала, как отец держал её за руку, там, в ослепительно-светлой реанимационной палате и говорил, требовал, приказывал, умолял:
– Живи!
Живи, дочь. Если мама не смогла, живи ты. Живи за вас обоих. Живи! И она выжила…
То время привязало их друг к другу намертво. Папа так и не женился с тех пор, да что женился, даже женщину не нашёл. Не нашёл, не искал и не собирался. У самой Маши с парнями тоже дальше поцелуев в щёчку не заходило ещё. Нет, она понимала прекрасно, что оставаться девственницей в почти семнадцать – фу, без вариантов. Но как-то жизнь не так всё время складывалась. Может, и к лучшему. Чтобы сказать потом тому единственному, одному и на всю жизнь сакраментальную фразу из романтических историй, неизменную и вечную: я хранила себя для тебя.
Глупая мечта, безусловно. Не для нашего быстрого, циничного, практичного насквозь, до костей и мозга костей, века. Маша вполне себе это осознавала. Но не прыгать же в койку с первым встречным, верно? Почти семнадцать это же не почти сорок. Разберёмся.
Сначала с этим Гадюкиным что-то сделать не помешало бы. Спалить к чертям, например. Или утопить. И вернуться в город, домой…
Девушка всё же улучила минутку и прошлась к калитке, туда, где стояла странная собака. По следам вроде бы можно было понять, собака или волк. Ну, если их сфотографировать. И спросить у Гугла.
Следов не было.
Маша внимательно изучила взглядом каждый сантиметр месива из земли, подтаявшего снега, воды, прошлогодних листьев.
Следов не было.
Вот тут стояла эта странная собака. Стояла, смотрела на окно… взгляд нашёл окно сразу же, безошибочно, внутренним каким-то наитием. То самое окно, откуда выглядывала сегодня утром.
Но следов не было! Ни собачьих, ни кошачьих, ни птичьих. Собственные следы отца и дочери Самохваловых – были. Вдавленные в разбухшую влагой грязь, наполовину заполненные водой, но они были. А вот собачьих лап не было ни одной.
Так не бывает.
Спину проёжило нехорошим холодком. Дожили, собаки всякие мерещатся. А тут ведь даже психушки нормальной нет, если вдруг что.
***
Дом Самохваловых стоял в самом конце улицы. Ну, как, улицы… Раздолбанное, расквашенное, с двумя глубокими колеями от мощных колёс то ли камаза, то ли чего-то ещё такого же монструозного, полотно назвать дорогой не поворачивался язык.
