Упоителен бал,
И тонки отражения-свечи.
Гасит их,
Словно мягкою лапкою, вечер.
И движенья легки,
И холодной руки
Не оставь меня, прикосновенье!
Я в безумии лёгком рождаюсь, и это рожденье
Не последнее в жизни моей...
И не первое - так суждено.
Но бездонных морей
Чернота в твоём облике
Бьётся,
И солнца
Не надо, о нём не жалей!
Я устала от спешки,
Кого похищают теперь?
Неужели нельзя
На мгновенье прикрыть эту дверь?
В мире вечна беда,
Прокоптилась слюда
Дней былых, но и ныне не легче.
Нет, постой отвечать, я не верю ни в чьи больше речи!
Видно годы проходят не зря,
Постепенно даруя умом.
Но всё так же душа
Задыхается, чувствуя
Смерти.
На свете
Всё кончится сном.
Мне бы выбрать
Послаще, в забытии нежном, но рок
Мой ведёт меня
Мимо покоя. И нежно касается ног
Острие алебард,
И молчанием карт
Только больше пугает. Забвенье
Мне покажется раем однажды, но только успенье
Дарит этим блаженством.
А миг впереди иль года
Потеряло значение. Жестом
Указали мне место.
И горько
Осколком
Снежинки застыла слеза.
Повстречаю друзей
И должна проклинать их за верность.
С каждым шагом
Всё больше я чувствую мерзость...
Только волчий оскал,
Только злости накал
Мною править обязан, пожалуй.
Но лишиться последнего, искры неяркой и малой?..
Ах, оставь меня, прочь,
Я, в твоих утопая руках, -
Нерадивая дочь
Провиденья.
И слабость
Подкралась,
Не ведая жалости. Страх
Мной владеет,
И тают дыханием свечи.
Будь же проклят и ты,
И прекраснейший вечер!
Но проклятия что?
Не изменят всего,
Совершённого, пусть же сегодня
Я пойду против всех, даже против тебя, но негодно
Отдавать невиновных
На верную злейшую долю!
Ты жесток, и, жестокостью полный,
Накажи, хочешь - бей,
Не заставить
Оставить
Меня эту глупую мысль, зовущую совесть на волю.
Я готова. Ну, что же ты? Что же? Скорей!
("Прерванный бал", А. Садовников)
К людям искусства во всём мире до сих пор сохраняется двоякое отношение. Разумеется, ими все восхищаются, когда, одетые в концертные наряды или сценические платья, они выступают на сцене: в зале погас свет, и видны только фигуры исполнителей. Они – боги, одарившие мир своим вниманием. Их имена у всех на устах, им дарят цветы и, кажется, готовы носить на руках. Но вот представление заканчивается, божества снимают котурны и спускаются со сцены. Быть бы им теперь обычными людьми, как вы и я, но нет. Публичность этой профессии, многоликость актёров и их склонность со сцены объясняться в любви совершенно разным (подчас недостойным!) объектам сделала из актёров, певцов и музыкантов самых настоящих отщепенцев. Так обстоят дела в Острихе, и, до сравнительно недавнего времени, так было и в Дейстрии. Сейчас, однако, времена всё же меняются, и дети знатных семей в обеих странах (и, полагаю, не только в них) могут без помех играть на рояле, петь чувствительные арии или играть в домашнем театре без того, чтобы получить ворох упрёков от старых тётушек и консервативных отцов семейства. А уж живописью (хотя речь, собственно, не о ней) и вовсе занимается каждая третья знатная барышня.
Однако любители – это любители и есть. Хорошенькой девушке, которой перед сном служанка навивает волосы на папильотки, каждый гость, допущенный до домашних концертов, прочит большое будущее, закатывает глаза и твердит: «Ах! Почему бы вам не пойти на сцену? Вы рождены для неё!». Обещания привести «настоящего специалиста», который или которая «послушает, посмотрит и, уж конечно...»
Всё это очень мило, и воспринимается как тонкий, изысканный комплимент, но попробуйте только в самом деле в следующий раз прийти под ручку с импресарио столичного театра! Вас вместе с вашим спутником выставят за дверь быстрее, чем вы успеете представить его всем присутствующим в доме. Однако грешно оставлять красоту только для избранных, и поэтому в Дейстрии повсеместно распространены так называемые открытые домашние концерты (или, скажем, спектакли), на которые заблаговременно рассылаются приглашения всем мало-мальски важным людям в округе. Сооружается сцена, на которой стоит рояль (обычно не слишком хорошо настроенный) или сделанные приходящим дворником за десять филлеров декорации. Если барышня может порадовать гостей только пением, то к роялю садится наёмная тапёрша или кто-нибудь из родных, кое-как вешают занавес и, как «в настоящем театре» подают три звонка. Некоторая вымученность представления даже поощряется зрителями и кажется несомненным доказательством безыскусности игры или пения.
Что касается профессиональных артистов, то, разумеется, в Острихе на них смотрят не так уж презрительно, как в Дейстрии, и, как правило, «устрицы» стараются подчеркнуть свою свободу в отношении моральных устоев. Терпимость по отношению к артистам обычно заключается в том, что певцы и актёры мужского пола вынуждены прибегать к услугам телохранителей, чтобы прокладывать себе путь мимо экзальтированных поклонниц, а, главное – их мужей, возмущённых столь явной изменой. Женщины же пользуются ещё большей свободой, и общество не будет относиться к ним с хоть сколько-нибудь заметным презрением, если актриса заведёт небольшой романчик или даже отобьёт мужа у богатой дамы, принесшей нищему и распутному супругу в приданное состояние, накапливаемое годами успешных банковских операций. Напротив, актриса будет неверно понята, если ничего подобного в её жизни не произойдёт, и вполне может дождаться весьма бесцеремонного похищения каким-нибудь особенно пылким поклонником. Общество, как уже сказано, посмотрит на всё это сквозь пальцы. Обычно женщинам творческих профессий в Острихе так же, как и мужчинам, приходится нанимать телохранителей; как правило, эти телохранители являются их тайными (но вполне узаконенными) мужьями, что весьма упрощает личную жизнь известной женщины.
В Дейстрии общество настороженно ждёт от актёров разврата и, быть может, именно поэтому все люди, имеющие удовольствие знать их в частной жизни, описывают и мужчин, и женщин, посвятивших себя творчеству, как примерных мужей, жён, и, уж конечно, отцов и матерей очаровательного потомства. Казалось бы, дейстрийские исполнители обречены на вечный остракизм, но свет нашёл для них лазейку, имя которой – благотворительные концерты. «Я знаю, дорогая, она прыгала по сцене в одном трико на вчерашнем спектакле, – говорит одна почтенная матрона другой, – но, посмотри, она согласилась выступить в моём концерте, который мы устраиваем для помощи детям-сиротам! Нет, она просто не может быть развратной женщиной, это всё тот ужасный автор, ну, помните, тот... он ещё умер в позапрошлом веке, когда были столь грубые нравы! А на концерт приходите, дорогая, я так надеюсь, что вы и ваша очаровательная дочь поможете мне справиться с кассой и с продажей бутербродов в буфете...»
Разумеется, такие концерты приносят очень мало прибыли актёрам: большая часть выручки уходит на аренду помещения в ратуше или в театре, украшение зала и оплату труда рабочих сцены, тапёров и других таких же грубых людей, не понимающих возвышенных целей богатеев. Оставшиеся деньги делятся поровну между устроителями, благотворительными обществами (которые перечисляют в приюты не больше одной пятой от доставшегося им куша) и, – в последнюю очередь – самими актёрами. При всей убыточности подобного развлечения получить на него приглашение в качестве исполнителя считается очень почётным: после этого актёр или певец уже официально принят в обществе. Представители же высшего света, в свою очередь, могут без помех общаться, хвастаться своей щедростью, милосердием и новыми нарядами, а также флиртовать и веселиться, и более того, молодые люди и девушки на подобных сборищах могут представляться друг другу сами, не дожидаясь посредников: считается, что общее дело помощи бедным сиротам, жертвам фабричных катастроф или пожаров объединяет людей и стирает некоторые границы приличий. Между тем, не всегда желание молодёжи расширить свой круг знакомств совпадает со свободными днями у людей искусства, и поэтому иногда благотворительные концерты даются в два отделения: в первом выступают профессионалы, во втором любители, причём зрители, чтобы не расстраивать друзей, усерднее хлопают именно во втором отделении. Девушки расхаживают в концертных платьях, мужчины во фраках и в перерывах между номерами раскланиваются со знакомыми. Это – слава и честь, о которых они так долго мечтали и, быть может именно поэтому любители не только не получают плату за выступление, но и должны внести некоторый (отнюдь не символический!) взнос.
В Острихе, где, как уже говорилось, не существует нравственного осуждения людей искусства, и поэтому они не нуждаются в благотворительности, чтобы вернуть себе доброе имя. Однако, сироты существуют и среди «устриц», и, разумеется, в Острихе есть и желающие блеснуть любители, и молодёжь, жаждущая повода для праздника. Поэтому светским красавицам, восхищающим поклонников своим пением или игрой на рояле, приходится добиваться своего самостоятельно, не рассчитывая на поддержку более опытных людей... и, таким образом, благотворительные концерты в Острихе проводятся исключительно любителями... на их же деньги. Здесь не продают бутербродов, а подают бесплатно чай и пирожные, зато ратуши и редко встречающиеся парадные бальные залы предоставляют помещение совершенно безвозмездно и, поскольку в Острихе нет благотворительных обществ, выручка прямиком поступает в тот сиротский приют, ради которого всё это и устраивается.
При этом нельзя не признать, что в общем и целом в Дейстрии, как правило, негласные соревнования любителей с профессионалами, а также изредка даваемые советы делают даже вторые отделения концертов более качественными, чем в Острихе. С другой стороны, сравнивать следует с осторожностью: столичный любитель Остриха, несомненно, выступит лучше, чем провинциальный – в Дейстрии, однако же в самой глухой глубинке может найтись самородок, способный переплюнуть... ну, быть может, не профессионала, но любителя с большим стажем, который год выступающего без взноса на театральных сценах Дейстрии.
Все эти рассуждения, однако, не могут скрыть единственного действительно важного факта: как бы ни относились к творчеству обыватели, любительские концерты и спектакли, как правило, представляют собой верх безвкусицы и неумения, и нужно всё влияние общественного мнения, чтобы заставить здравомыслящего человека их посещать.
Из всех разновидностей жизненного опыта, мне чрезвычайно не хватало одного, которым может похвастать почти любая приличная барышня того класса, который я силилась изображать. Я имею в виду жизнь в большой семье на относительно равных с остальными правах. С десяти лет живя в услужении, а с одиннадцати лишившись матери – последнего родного существа на всём белом свете, я имела весьма смутное представление о том, как надо разговаривать с близкими, ежедневно встречаясь с ними за завтраком, обедом и ужином. Непринуждённые отношения, которые с первых же дней решили завязать со мной родители моего спасителя, ставили меня в тупик.
Мать Дрона, Августа Перте, то и дело называла меня «доченькой» и за столом так и смотрела мне в рот. Она, видите ли, считала, что я слишком плохо питалась всё это время, и всерьёз задалась целью меня раскормить. После еды, когда мужчины выходили в специальную комнаты покурить, она шёпотом информировала меня, что её драгоценному сыну нравятся пухленькие девушки, у которых «есть за что подержаться». От подобных откровений я краснела, а эта бесцеремонная женщина смеялась и трепала меня по щеке.
Что касается её мужа, синдика, то он имел ещё более гадкую привычку щипать меня за руку пониже локтя, и называть «нашей невестой». Мои протесты, мол, для обручения необходимо согласие опекуна, он отметал под тем сомнительным аргументом, что в Острихе всех молодых девушек зовут невестами, безотносительно их намерения выйти замуж за конкретного мужчину. Всё бы ничего, но красноречивые подмигивания в сторону сына делали его доводы несколько шаткими.
Супруги Перте были чрезвычайно деликатны, и при первом же удобном случае старались оставить нас наедине, мотивируя это сомнительной мыслью, мол, молодёжь легче найдёт общий язык друг с другом, чем с представителями предыдущего поколения. Идея более чем спорная, однако вполне разумная в свете тех обстоятельств, которые родители Перте предполагали, и тем более уместная в свете того, о чём они, надеюсь, не знали.
– Я начинаю жалеть, что дала себя уговорить, когда переехала сюда, – пожаловалась я, заходя в комнату к своему мнимому жениху.
Тот поспешно вскочил, без нужды оправляя жилет, и предложил мне присесть в стоящее недалеко от кровати кресло. Манера «устриц» без смущения принимать гостей в своих спальнях, а не, как в Дейстрии, специально выделенных дневных комнатах, казалась мне ужасающе бесстыдной... первое время. Вскоре я поняла, что никто не станет ради меня открывать малую гостиную (она, закрытая, ждала появления более важных, чем я, гостей), и постепенно стала смотреть на этот нелепый обычай как на нечто, само собой разумеющееся. Во всяком случае, дверь мужской спальни при появлении женщины было принято оставлять распахнутой – во избежание неловкостей. Что характерно, когда Дрон Перте желал поговорить со мной наедине, он совершенно спокойно запирался со мной в моей комнате – и никого это не волновало.
– Разве вас плохо приняли здесь, сударыня? – уточнил он по-дейстрийски. Я смутилась и отвела взгляд – приняли меня здесь как нельзя лучше, насколько я могла судить. Разве мои хозяева виноваты, что семейный уют мне совершенно чужд, и вся их забота мне попросту неприятна? – Тогда, быть может, вы недовольны моим поведением?
– Вовсе нет, сударь, – возразила я, послушно усаживаясь в предложенное кресло. Дрон Перте огляделся, вытащил откуда-то небольшую банкетку и, придвинув её поближе ко мне, тоже уселся.
– Тогда что же, сударыня, расскажите, – предложил он.
Я хмыкнула, жалея, что завела этот нелепый разговор. В сущности, дело состояло отнюдь не в синдике и его семье, просто у меня всю последнюю неделю было ужасающе плохое настроение: которую ночь я мирно спала в своей постели, и напарник ни разу не явился, чтобы своими издёвками прервать мой сон. Это могло бы тревожить, если бы я не ощущала его присутствие на краю своего сознания. Однако то было лишь смутное ощущение – и, разумеется, его подкрепляло ясное понимание, что случившуюся с вампиром беду я бы ощущала со всей безжалостностью противоестественной связи двух разумов. Но где пропадает мой напарник, что с ним, и как он заполняет свои ночи – это заставляло меня ломать себе голову, и именно это портило мне настроение настолько, что добродушная приветливость семьи синдика вызывала у меня только раздражение. Я вспоминала ужимки Греты, её томные вздохи (более чем нарочитые для не нуждающихся в воздухе вампиров), заинтересованный взгляд, который вампир направлял на свою молодую соплеменницу... Разумеется, это их право вести себя тем или иным образом, и проводить время хоть вместе, хоть по отдельности, но всё же, пусть это и нелепо, меня приводила в ярость мысль о... нет, я даже не могу выговорить!
И тонки отражения-свечи.
Гасит их,
Словно мягкою лапкою, вечер.
И движенья легки,
И холодной руки
Не оставь меня, прикосновенье!
Я в безумии лёгком рождаюсь, и это рожденье
Не последнее в жизни моей...
И не первое - так суждено.
Но бездонных морей
Чернота в твоём облике
Бьётся,
И солнца
Не надо, о нём не жалей!
Я устала от спешки,
Кого похищают теперь?
Неужели нельзя
На мгновенье прикрыть эту дверь?
В мире вечна беда,
Прокоптилась слюда
Дней былых, но и ныне не легче.
Нет, постой отвечать, я не верю ни в чьи больше речи!
Видно годы проходят не зря,
Постепенно даруя умом.
Но всё так же душа
Задыхается, чувствуя
Смерти.
На свете
Всё кончится сном.
Мне бы выбрать
Послаще, в забытии нежном, но рок
Мой ведёт меня
Мимо покоя. И нежно касается ног
Острие алебард,
И молчанием карт
Только больше пугает. Забвенье
Мне покажется раем однажды, но только успенье
Дарит этим блаженством.
А миг впереди иль года
Потеряло значение. Жестом
Указали мне место.
И горько
Осколком
Снежинки застыла слеза.
Повстречаю друзей
И должна проклинать их за верность.
С каждым шагом
Всё больше я чувствую мерзость...
Только волчий оскал,
Только злости накал
Мною править обязан, пожалуй.
Но лишиться последнего, искры неяркой и малой?..
Ах, оставь меня, прочь,
Я, в твоих утопая руках, -
Нерадивая дочь
Провиденья.
И слабость
Подкралась,
Не ведая жалости. Страх
Мной владеет,
И тают дыханием свечи.
Будь же проклят и ты,
И прекраснейший вечер!
Но проклятия что?
Не изменят всего,
Совершённого, пусть же сегодня
Я пойду против всех, даже против тебя, но негодно
Отдавать невиновных
На верную злейшую долю!
Ты жесток, и, жестокостью полный,
Накажи, хочешь - бей,
Не заставить
Оставить
Меня эту глупую мысль, зовущую совесть на волю.
Я готова. Ну, что же ты? Что же? Скорей!
("Прерванный бал", А. Садовников)
К людям искусства во всём мире до сих пор сохраняется двоякое отношение. Разумеется, ими все восхищаются, когда, одетые в концертные наряды или сценические платья, они выступают на сцене: в зале погас свет, и видны только фигуры исполнителей. Они – боги, одарившие мир своим вниманием. Их имена у всех на устах, им дарят цветы и, кажется, готовы носить на руках. Но вот представление заканчивается, божества снимают котурны и спускаются со сцены. Быть бы им теперь обычными людьми, как вы и я, но нет. Публичность этой профессии, многоликость актёров и их склонность со сцены объясняться в любви совершенно разным (подчас недостойным!) объектам сделала из актёров, певцов и музыкантов самых настоящих отщепенцев. Так обстоят дела в Острихе, и, до сравнительно недавнего времени, так было и в Дейстрии. Сейчас, однако, времена всё же меняются, и дети знатных семей в обеих странах (и, полагаю, не только в них) могут без помех играть на рояле, петь чувствительные арии или играть в домашнем театре без того, чтобы получить ворох упрёков от старых тётушек и консервативных отцов семейства. А уж живописью (хотя речь, собственно, не о ней) и вовсе занимается каждая третья знатная барышня.
Однако любители – это любители и есть. Хорошенькой девушке, которой перед сном служанка навивает волосы на папильотки, каждый гость, допущенный до домашних концертов, прочит большое будущее, закатывает глаза и твердит: «Ах! Почему бы вам не пойти на сцену? Вы рождены для неё!». Обещания привести «настоящего специалиста», который или которая «послушает, посмотрит и, уж конечно...»
Всё это очень мило, и воспринимается как тонкий, изысканный комплимент, но попробуйте только в самом деле в следующий раз прийти под ручку с импресарио столичного театра! Вас вместе с вашим спутником выставят за дверь быстрее, чем вы успеете представить его всем присутствующим в доме. Однако грешно оставлять красоту только для избранных, и поэтому в Дейстрии повсеместно распространены так называемые открытые домашние концерты (или, скажем, спектакли), на которые заблаговременно рассылаются приглашения всем мало-мальски важным людям в округе. Сооружается сцена, на которой стоит рояль (обычно не слишком хорошо настроенный) или сделанные приходящим дворником за десять филлеров декорации. Если барышня может порадовать гостей только пением, то к роялю садится наёмная тапёрша или кто-нибудь из родных, кое-как вешают занавес и, как «в настоящем театре» подают три звонка. Некоторая вымученность представления даже поощряется зрителями и кажется несомненным доказательством безыскусности игры или пения.
Что касается профессиональных артистов, то, разумеется, в Острихе на них смотрят не так уж презрительно, как в Дейстрии, и, как правило, «устрицы» стараются подчеркнуть свою свободу в отношении моральных устоев. Терпимость по отношению к артистам обычно заключается в том, что певцы и актёры мужского пола вынуждены прибегать к услугам телохранителей, чтобы прокладывать себе путь мимо экзальтированных поклонниц, а, главное – их мужей, возмущённых столь явной изменой. Женщины же пользуются ещё большей свободой, и общество не будет относиться к ним с хоть сколько-нибудь заметным презрением, если актриса заведёт небольшой романчик или даже отобьёт мужа у богатой дамы, принесшей нищему и распутному супругу в приданное состояние, накапливаемое годами успешных банковских операций. Напротив, актриса будет неверно понята, если ничего подобного в её жизни не произойдёт, и вполне может дождаться весьма бесцеремонного похищения каким-нибудь особенно пылким поклонником. Общество, как уже сказано, посмотрит на всё это сквозь пальцы. Обычно женщинам творческих профессий в Острихе так же, как и мужчинам, приходится нанимать телохранителей; как правило, эти телохранители являются их тайными (но вполне узаконенными) мужьями, что весьма упрощает личную жизнь известной женщины.
В Дейстрии общество настороженно ждёт от актёров разврата и, быть может, именно поэтому все люди, имеющие удовольствие знать их в частной жизни, описывают и мужчин, и женщин, посвятивших себя творчеству, как примерных мужей, жён, и, уж конечно, отцов и матерей очаровательного потомства. Казалось бы, дейстрийские исполнители обречены на вечный остракизм, но свет нашёл для них лазейку, имя которой – благотворительные концерты. «Я знаю, дорогая, она прыгала по сцене в одном трико на вчерашнем спектакле, – говорит одна почтенная матрона другой, – но, посмотри, она согласилась выступить в моём концерте, который мы устраиваем для помощи детям-сиротам! Нет, она просто не может быть развратной женщиной, это всё тот ужасный автор, ну, помните, тот... он ещё умер в позапрошлом веке, когда были столь грубые нравы! А на концерт приходите, дорогая, я так надеюсь, что вы и ваша очаровательная дочь поможете мне справиться с кассой и с продажей бутербродов в буфете...»
Разумеется, такие концерты приносят очень мало прибыли актёрам: большая часть выручки уходит на аренду помещения в ратуше или в театре, украшение зала и оплату труда рабочих сцены, тапёров и других таких же грубых людей, не понимающих возвышенных целей богатеев. Оставшиеся деньги делятся поровну между устроителями, благотворительными обществами (которые перечисляют в приюты не больше одной пятой от доставшегося им куша) и, – в последнюю очередь – самими актёрами. При всей убыточности подобного развлечения получить на него приглашение в качестве исполнителя считается очень почётным: после этого актёр или певец уже официально принят в обществе. Представители же высшего света, в свою очередь, могут без помех общаться, хвастаться своей щедростью, милосердием и новыми нарядами, а также флиртовать и веселиться, и более того, молодые люди и девушки на подобных сборищах могут представляться друг другу сами, не дожидаясь посредников: считается, что общее дело помощи бедным сиротам, жертвам фабричных катастроф или пожаров объединяет людей и стирает некоторые границы приличий. Между тем, не всегда желание молодёжи расширить свой круг знакомств совпадает со свободными днями у людей искусства, и поэтому иногда благотворительные концерты даются в два отделения: в первом выступают профессионалы, во втором любители, причём зрители, чтобы не расстраивать друзей, усерднее хлопают именно во втором отделении. Девушки расхаживают в концертных платьях, мужчины во фраках и в перерывах между номерами раскланиваются со знакомыми. Это – слава и честь, о которых они так долго мечтали и, быть может именно поэтому любители не только не получают плату за выступление, но и должны внести некоторый (отнюдь не символический!) взнос.
В Острихе, где, как уже говорилось, не существует нравственного осуждения людей искусства, и поэтому они не нуждаются в благотворительности, чтобы вернуть себе доброе имя. Однако, сироты существуют и среди «устриц», и, разумеется, в Острихе есть и желающие блеснуть любители, и молодёжь, жаждущая повода для праздника. Поэтому светским красавицам, восхищающим поклонников своим пением или игрой на рояле, приходится добиваться своего самостоятельно, не рассчитывая на поддержку более опытных людей... и, таким образом, благотворительные концерты в Острихе проводятся исключительно любителями... на их же деньги. Здесь не продают бутербродов, а подают бесплатно чай и пирожные, зато ратуши и редко встречающиеся парадные бальные залы предоставляют помещение совершенно безвозмездно и, поскольку в Острихе нет благотворительных обществ, выручка прямиком поступает в тот сиротский приют, ради которого всё это и устраивается.
При этом нельзя не признать, что в общем и целом в Дейстрии, как правило, негласные соревнования любителей с профессионалами, а также изредка даваемые советы делают даже вторые отделения концертов более качественными, чем в Острихе. С другой стороны, сравнивать следует с осторожностью: столичный любитель Остриха, несомненно, выступит лучше, чем провинциальный – в Дейстрии, однако же в самой глухой глубинке может найтись самородок, способный переплюнуть... ну, быть может, не профессионала, но любителя с большим стажем, который год выступающего без взноса на театральных сценах Дейстрии.
Все эти рассуждения, однако, не могут скрыть единственного действительно важного факта: как бы ни относились к творчеству обыватели, любительские концерты и спектакли, как правило, представляют собой верх безвкусицы и неумения, и нужно всё влияние общественного мнения, чтобы заставить здравомыслящего человека их посещать.
***
Из всех разновидностей жизненного опыта, мне чрезвычайно не хватало одного, которым может похвастать почти любая приличная барышня того класса, который я силилась изображать. Я имею в виду жизнь в большой семье на относительно равных с остальными правах. С десяти лет живя в услужении, а с одиннадцати лишившись матери – последнего родного существа на всём белом свете, я имела весьма смутное представление о том, как надо разговаривать с близкими, ежедневно встречаясь с ними за завтраком, обедом и ужином. Непринуждённые отношения, которые с первых же дней решили завязать со мной родители моего спасителя, ставили меня в тупик.
Мать Дрона, Августа Перте, то и дело называла меня «доченькой» и за столом так и смотрела мне в рот. Она, видите ли, считала, что я слишком плохо питалась всё это время, и всерьёз задалась целью меня раскормить. После еды, когда мужчины выходили в специальную комнаты покурить, она шёпотом информировала меня, что её драгоценному сыну нравятся пухленькие девушки, у которых «есть за что подержаться». От подобных откровений я краснела, а эта бесцеремонная женщина смеялась и трепала меня по щеке.
Что касается её мужа, синдика, то он имел ещё более гадкую привычку щипать меня за руку пониже локтя, и называть «нашей невестой». Мои протесты, мол, для обручения необходимо согласие опекуна, он отметал под тем сомнительным аргументом, что в Острихе всех молодых девушек зовут невестами, безотносительно их намерения выйти замуж за конкретного мужчину. Всё бы ничего, но красноречивые подмигивания в сторону сына делали его доводы несколько шаткими.
Супруги Перте были чрезвычайно деликатны, и при первом же удобном случае старались оставить нас наедине, мотивируя это сомнительной мыслью, мол, молодёжь легче найдёт общий язык друг с другом, чем с представителями предыдущего поколения. Идея более чем спорная, однако вполне разумная в свете тех обстоятельств, которые родители Перте предполагали, и тем более уместная в свете того, о чём они, надеюсь, не знали.
– Я начинаю жалеть, что дала себя уговорить, когда переехала сюда, – пожаловалась я, заходя в комнату к своему мнимому жениху.
Тот поспешно вскочил, без нужды оправляя жилет, и предложил мне присесть в стоящее недалеко от кровати кресло. Манера «устриц» без смущения принимать гостей в своих спальнях, а не, как в Дейстрии, специально выделенных дневных комнатах, казалась мне ужасающе бесстыдной... первое время. Вскоре я поняла, что никто не станет ради меня открывать малую гостиную (она, закрытая, ждала появления более важных, чем я, гостей), и постепенно стала смотреть на этот нелепый обычай как на нечто, само собой разумеющееся. Во всяком случае, дверь мужской спальни при появлении женщины было принято оставлять распахнутой – во избежание неловкостей. Что характерно, когда Дрон Перте желал поговорить со мной наедине, он совершенно спокойно запирался со мной в моей комнате – и никого это не волновало.
– Разве вас плохо приняли здесь, сударыня? – уточнил он по-дейстрийски. Я смутилась и отвела взгляд – приняли меня здесь как нельзя лучше, насколько я могла судить. Разве мои хозяева виноваты, что семейный уют мне совершенно чужд, и вся их забота мне попросту неприятна? – Тогда, быть может, вы недовольны моим поведением?
– Вовсе нет, сударь, – возразила я, послушно усаживаясь в предложенное кресло. Дрон Перте огляделся, вытащил откуда-то небольшую банкетку и, придвинув её поближе ко мне, тоже уселся.
– Тогда что же, сударыня, расскажите, – предложил он.
Я хмыкнула, жалея, что завела этот нелепый разговор. В сущности, дело состояло отнюдь не в синдике и его семье, просто у меня всю последнюю неделю было ужасающе плохое настроение: которую ночь я мирно спала в своей постели, и напарник ни разу не явился, чтобы своими издёвками прервать мой сон. Это могло бы тревожить, если бы я не ощущала его присутствие на краю своего сознания. Однако то было лишь смутное ощущение – и, разумеется, его подкрепляло ясное понимание, что случившуюся с вампиром беду я бы ощущала со всей безжалостностью противоестественной связи двух разумов. Но где пропадает мой напарник, что с ним, и как он заполняет свои ночи – это заставляло меня ломать себе голову, и именно это портило мне настроение настолько, что добродушная приветливость семьи синдика вызывала у меня только раздражение. Я вспоминала ужимки Греты, её томные вздохи (более чем нарочитые для не нуждающихся в воздухе вампиров), заинтересованный взгляд, который вампир направлял на свою молодую соплеменницу... Разумеется, это их право вести себя тем или иным образом, и проводить время хоть вместе, хоть по отдельности, но всё же, пусть это и нелепо, меня приводила в ярость мысль о... нет, я даже не могу выговорить!
