Он откинулся в кресле и с глухим стоном, запрокинув голову назад, закрыл глаза, пытаясь привести хаос мысли, хотя б к подобию порядка.
Внезапно в дверь настойчиво постучали. Он не ответил. Постучали вновь.
Недовольно встав и отперев дверь, он вопрошающе уставился на мальчишку посыльного, который одному Богу известно как, умудрился проникнуть в Третье Отделение, оставшись почти незамеченным.
За ним, правда, бежал его помощник, встревоженный и взлохмаченный, и, предвидя недовольство своего начальства, быстро затараторил:
– Эк, какой шустрый, Ваше Сиятельство, мальчишка говорит Ваш важное поручение принес, и ни в какую конверт не желал мне для перепоручения отдать. Объяснил, мол, дело особой важности и ему строго настрого велено сей конверт лично Его Сиятельству, вручить. Ну не бить же его ей Богу, хотя ежели велите, я его быстро выпровожу, – и, показав мальчишке кулак, от смехотворности и неуместности такого жеста, засмеялся сам.
Не разделявший чудесного настроения присутствующих, Мейер грозно посмотрел и на мальчишку, и на своего подчиненного, и ничего не сказав, лишь протянул руку, ясно давая понять, что желает получить конверт как можно быстрее и без лишних слов.
Посыльный, быстро все смикитив, сунул конверт сердитому господину в руки и был таков. А Мейер захлопнул дверь кабинета прямо перед носов своего несчастного помощника, который и думать не знал, чем так прогневал своего до толе вполне себе не самое сумасбродное начальство.
Оказавшись наедине, он, разорвав конверт и быстро пробежавшись по тексту, прочел лишь строчки:
«…агент «Земли и воли»… в Третьем отделение…Серебренников»
Вот только слишком поздно, – подумал про себя Мейер и, в злости скомкав письмо, швырнул его на стол, что больше не принадлежал ему по праву.
В тот вечер Лиза не расставалась с книгой, и пока другие обсуждали охоту, а на кухне уже готовили, только что пойманных рябчиков и куропаток, Лиза листала подсохшие и волнистые листы бумаги заветной книги, словно пропуская песок между пальцев, без цели и успокоенья ради.
Пал Палыч тем вечером был в ударе, он подстрелил свой первый трофей, и от ощущения принадлежности отныне и вовеки веков к богеме, а также от аристократичности сего развлечения, он буквально вздулся, как воздушный шар. Отец легонько подтрунивал и посмеивался над его бравадой, впрочем, был все же благосклонен. Что ж, видя как дочь счастлива в браке, какое ж сердце отца не дрогнет? Пусть даже зять первоначально и не вызывал доверия.
Сестра переводила взгляд с отца на мужа, и была почти блаженной, обретя спустившуюся на нее благодать, как данность, что была ей предназначена со дня рожденья. Надо сказать, что получив статут замужней женщины, она вдруг в глазах окружающих, а самое главное, в своих собственных, возвысилась, не только над другими, но и над собой прошлой. Как если бы являясь незамужней девой, была неполноценной, недостаточной, а теперь, находилась на своем месте, там, где и должна была быть, обретя свой голос в этом мире и свою целостность.
Что касается матушки, то она была странно задумчива, и нет-нет, да и поглядывала в сторону Лизы, преимущественно тогда, когда та, была увлечена книгой. Словно материнское чутье подсказывало ей, что за всей молчаливостью и подозрительным интересом к книге, кроется некая тайна.
Мария Петровна была человеком противоречивым, выросшая в строгой почти старообрядческой семье, выйдя замуж, забыла все прошлое, и, пожалуй, нельзя было найти человека более либеральных взглядов, нежели она сейчас. И хотя Арсентьева была сдержанна и проявляла ласку редко, и то по праздникам, тем не менее, воспитывала дочерей в духе свободного выбора. Лиза не могла припомнить, когда мать ругала ее, впрочем, бурных чувств любви также не было принято проявлять в их семействе.
Все еще разгоряченные после охоты, мужчины так и не сменили темы, несмотря на то, что дамы уже откровенно скучали, и вновь заговорили о ружьях:
– Я в прошлом году увидел у Селиверстова, – начал Арсентьев, но поняв, что Трусов, знать не знает, кто такой Селиверстов, пояснил, впрочем, уже не без раздражения: – Помещик, дворянин, да как бишь его, сосед справа, через дом. В общем, не важно, увидел я у него винтовку, американскую. Узкая, тонкая, утонченный инструмент, – сластолюбиво продолжил тот, – для знающего охотника, разумеется. И тут я страсть как загорелся ее заиметь, уж я его уговаривал, уж я его просил, и сто рублей за нее давал, и даже двести, а он уперся, ни в какую, старый шельмец. Я уж было так расстроился, а пошли на охоту, – и Арсентьев отхлебнув из бокала, шумно закряхтел, а затем довольно вытер усы, раскрасневшись пуще прежнего.
Дамы меж тем, уже не скрывая, что разговор им наскучил, каждая занялись своим делом, маменька шитьем, Лиза перелистыванием той же книги, а Катерина и вовсе с трудом сдерживала навалившуюся на нее после плотного ужина зевоту.
Арсентьев же, подустав за прошлый месяц от женской кампании, не обращал на них никакого внимания, и взахлеб продолжил рассказ, тем более вид у его зятя был крайне заинтересованным. Понять подлинный то интерес, или наигранный не представлялось возможным, хотя разговор о любой вещи, что могла стоить двести рублей и впрямь, мог показаться ему крайне интересным. В меру образованный, в меру начитанный, и в меру чувствительный, мир материальный представлял для него наибольший интерес, по сравнению с миром духовным, и оттого в тот интерес к беседе можно было поверить легко.
– Стало быть, пошли мы с ним на охоту, а он возьми да и приди с этой винтовкой, толи Бурдэн, толи Пэрдан, черт их англичан разберешь.
– Бердан, батюшка, – не выдержав поправила отца Лиза.
– Да Бог с ним, – отмахнулся отец и продолжил. – Он ту винтовку взял, исключительно чтобы меня позлить. А тут гляди и куропаточки, а у него патрон заклинило, он его итак, и эдак – не стреляет. А как выстрелил, и толку нет, гильза в ствольной коробке застряла. Он ее уж и палкой, и пальцем, – и Арсентьев, смеясь, начал изображать Селиверстова. – Вот уж насмеялся я над горе-охотником! А я со своей, которую мне умелец за три рубля сделал, трех подстрелил, минут за десять, не больше! –преувеличил Николай Алексеевич, хотя в тот день подстрелил лишь одну, да и за той, по лесу ходил весь день.
– Так часто бывает, – неожиданно вступила в разговор матушка, до того момента, казалось бы совсем не слушавшая мужа и не проявлявшая никакого интереса к беседе.
– Это ты о чем голубушка? – переспросил Арсентьев.
– Порой в нашей жизни появляется нечто новое, и недоступное, и нам кажется, с одержимой стойкостью, что важнее этого «нечто», ничего и нет, и мы даже готовы заплатить за это любую цену, поступиться и настоящим, и будущим, и одеть хоругви, и нести крест с гордой стойкостью, но через время, оказывается, что это «нечто», не то чтобы не стоило всех наших жертв, а было и вовсе не важным. Но к тому моменту, мы уже все потеряли, как нам казалось, по молодости и наивности, ради чего-то ложно ценного, что лишь мираж, да кипень дней, – заключила матушка, и посмотрела пристально на Лизу, затем через минуту отвела взор и как ни в чем не бывало дальше занялась шитьем, но увидев, что все остальные смотрят на нее удивленно и даже напугано, улыбнулась, и невозмутимо сказала:
– Читаю новую философскую книгу, об умеренности, что главная добродетель. Монтень.
– Так, голубушка, так. Это ты, верно, говоришь, – согласился Арсентьев, знавший об умеренности мало, а точнее почти ничего, а главное не следовавшей ей никогда. И немного помолчав, будто задумался над словами жены, отпил еще глоток винца, в доказательство.
Сердце Лизы снова испуганно забилось, ей показалось, что матушка не зря пустилась в столь пространные суждения, и что ей, и только ей предназначается сие предупреждение, с другой стороны как она могла узнать? Ей казалось, что она тщательно скрывала свои встречи в саду, и ни словом, ни взглядом не выдала себя, но кто знает это материнское сердце, порой ему не нужно видеть, чтобы знать.
Стало быть, ей надо быть осторожней. Хотя к черту осторожность, завтра, она, во что бы то ни стало, должна увидеть его, и пусть ей придется отправиться прямиком к нему, и пусть это раскроет ее тайну и он узнает о ее недуге, сейчас это перестало страшить Лизу как прежде. Больше всего на свете, она боялась, не увидеть его никогда. А если ее жизнь так и пройдет, в тени опостылевших яблонь? Ей даже показалось, что она почувствовала на губах их яркий горько-кислый вкус. То, что раньше, казалось как нечто само собой разумеющееся, теперь страшило сильнее смерти. И, пусть матушка, наставляет ее сколь угодно, что она может знать об одиночестве, сидя в гостиной, подле мужа и детей? Что она может знать о страхе не испытать любовь никогда? И так и завянуть в отцовском доме, не успев расцвести. Да, еще графиня Батюшкова гневалась на нее, вспомнила, вдруг Лиза. Она ведь обещала написать отцу… Как много тяжести в один то день! Но ничего, она что-нибудь придумает и со всем справится. Ведь что же, если не любовь дарует крылья?
Назавтра, как только выдалась возможность, Лиза улизнула в сад. Чего ей только не пришлось выдумать для этого, и головную боль, и боль в ноге, и даже боль в спине, и когда она всех извела этим, то сестра, ее муж, и даже родители были к своему стыду рады ее уходу. Что ж, способность быть несносной порой может сослужить добрую службу, особенно когда необходимо остаться наедине с собой, или наедине, но не совсем.
Матушка, конечно, опять посмотрела на нее внимательнее и пристальнее чем обычно, но ничего не сказала, и даже велела, а вернее строго настрого наказала всем, не являться без разрешения в сад и не мешать Лизе. Что ей показалось даже немного странным, но не время было об этом думать.
И вот уже минут пять, а может час, время точно остановилась, она ждет его, то вглядывается в рощу вязов, то тревожно оборачивается, из страха, что кто-то из семьи пожалует в ее укромную обитель. Вздрагивает от каждого взмаха крыла лесной пташки или шепота ветра в раскидистых кронах деревьев.
Сотни вопросов и гневных и обличительных вертелись у нее в голове. Может, стоит задать их все прямо и без обиняков, а затем гордо уйти, не желая даже слушать на них ответы. А может выслушать? Не торопить, быть мягкой, вкрадчивой и понимающий. Но, не обведет ли он тогда ее с той же легкостью вокруг пальца, как все время делал это до сегодняшнего дня? Сможет ли она не поддаться его очарованью и отделить истину от лжи?
И как водится, как только объект любовного интереса, показался из-за пригорка, стало совершенно ясно, что ни один из вариантов не походит, а все произойдет так, как и должно произойти, а стало быть, само собой.
Она смотрела на него широко открытыми глазами, словно боясь упустить малейшее его движение, широкий шаг, чуть склоненную вниз голову, она смотрела на него с восхищением, и страстью, той, что тлела так долго в ней, той, о существовании которой, она и сам не знала до недавнего времени.
Он шел, казалось не разбирая дороги, погруженный в свои мысли и тревоги, но заметив ее улыбнулся, какой то мальчишеской улыбкой, и вместо того чтобы ускорить шаг, наоборот лишь его замедлил, заставляя время до желанной встречи задержать свой ход.
Все мысли и вопросы, все было забыто.
– Мне не следовало к вам сегодня приходить, милая Лизавета Николаевна, вчера вы меня обрекли на страданья Прометея, не иначе. Я почти всю ночь промучился без сна, гадая, отчего вчера вы не пришли, – полушутя, полусерьезно сказал Мейер, целуя нежно, и неприлично долго протянутую ему руку.
Ни упреков, ни подозренья. Ее такие нежные, тревожные глаза, – подумал Михаил Иоганович. – Она смотрит на него, также как и день назад, быть может, чуть менее стыдливо и с чуть большим интересом, но без осужденья. Верно, ничего о нем не знает, – с облегчением и досадой подумал он про себя.
– К нам приехали гости, вернее гость, и даже не гость, – от волненья запуталась в словах Лиза, – он член семьи, муж моей сестры, не помню, говорила, ли я что у меня есть сестра, старшая… и она замужем, и муж моей сестры, приехал, вчера… А еще… заходила графиня Батюшкова.
– Ну что ж, причина веская. Я понял, – шутливо согласился Мейер. – Вы прощены. Однако как же быть с уроном, нанесенным мне страданьем понапрасну? Ведь ночь же я не спал.
– Вам не стоит так шутить, я право слова, не сильна во флирте, все, что я ни скажу в ответ, звучит громоздко, и тяжеловесно, и совсем не смешно. А вот ежели беседа по делу, о счастье и несчастьях, о смысле жизни, или о ее бессмыслье, иль о законах мирозданья, здесь я с легкостью смогу поддержать беседу, – засмеялась Лиза, но увидев, что он ничего не ответил, а лишь пристально смотрит на нее своими умными пронзительными и голубыми, как льдинки глазами, смутилась, но все же решила продолжить:
– Вы оставили мне цветок вчера. Ветреница.
– Оставил. Я до сей поры и сам не знал, что в душе романтик. Старею, видимо, оттого и становлюсь сентиментальным, – не без сарказма ответил Мейер.
– Но Ветреница? Почему она? Не потому ли что я ветрена? – неожиданно спросила Лиза.
Он присел рядышком, ближе, чем в прошлый раз. Его нога, утопая в пене кружев и складок платья, едва коснулось ее щиколотки. Наклонив голову к ней, так что его глубокое дыханье, касалось ее нежной кожи, там, где только солнце, до сего момента, касаться ее смело, произнес:
– Не мог же я принести вам подорожник… – затем улыбнулся уголками губ, а рукой, дотронулся ее спины, словно желая, но, не решаясь приобнять.
– Весной цветов выбор не велик. И потом, они цветут, лишь только снег сошел, такие нежные, но такие стойкие. Вы видели как от каждого дыханья ветра, когда даже ветки деревьев могут сломаться, их трепетный цветок, лишь наклоняется по зову дуновенья, на тонком… тонком стебле, – и с этими словами он коснулся ее шеи тыльной стороной ладони.
Лиза вздрогнула. В глазах ее, что смотрели на него с таким доверием, появился и страх и любопытство и желанье.
Но в ту же минуту она вспомнила слова Трусова. Как она могла так быстро все позабыть, какой верно она дурной человек, ежели, одного его прикосновения достаточно, чтобы она оставила, не только правила приличия, но и забыла о своем святом долге. Что если он и правда бесчестный человек, и, потворствуя ему, она не только навлекает на себя позор, но и совершает грех куда более тяжкий – соучастье? Так как судьба часто спрашивает с нас не только за деяния, но и за бездействие, и за потворство и даже за безмолвие.
Слегка отстранившись, Лиза выставила руки вперед, будто ограждая себя от него, и от той опасности, что он представляет собой не только для ее тела, но и для души. Будто Мейер и есть тот самый змий искуситель, притаившийся в яблоневом саду ее святой наивности.
Все поняв по ее глазам, Михаил Иоганович в мгновенье осунулся, и побледнел. Глядя глазами, загнанного в угол зверя, Мейер дал понять, что первым нападать не станет, но готов отразить нападение, и в подтверждение того произнес:
– Что же, интуиция мне подсказывает, вы обо всем узнали. Конечно,
Внезапно в дверь настойчиво постучали. Он не ответил. Постучали вновь.
Недовольно встав и отперев дверь, он вопрошающе уставился на мальчишку посыльного, который одному Богу известно как, умудрился проникнуть в Третье Отделение, оставшись почти незамеченным.
За ним, правда, бежал его помощник, встревоженный и взлохмаченный, и, предвидя недовольство своего начальства, быстро затараторил:
– Эк, какой шустрый, Ваше Сиятельство, мальчишка говорит Ваш важное поручение принес, и ни в какую конверт не желал мне для перепоручения отдать. Объяснил, мол, дело особой важности и ему строго настрого велено сей конверт лично Его Сиятельству, вручить. Ну не бить же его ей Богу, хотя ежели велите, я его быстро выпровожу, – и, показав мальчишке кулак, от смехотворности и неуместности такого жеста, засмеялся сам.
Не разделявший чудесного настроения присутствующих, Мейер грозно посмотрел и на мальчишку, и на своего подчиненного, и ничего не сказав, лишь протянул руку, ясно давая понять, что желает получить конверт как можно быстрее и без лишних слов.
Посыльный, быстро все смикитив, сунул конверт сердитому господину в руки и был таков. А Мейер захлопнул дверь кабинета прямо перед носов своего несчастного помощника, который и думать не знал, чем так прогневал своего до толе вполне себе не самое сумасбродное начальство.
Оказавшись наедине, он, разорвав конверт и быстро пробежавшись по тексту, прочел лишь строчки:
«…агент «Земли и воли»… в Третьем отделение…Серебренников»
Вот только слишком поздно, – подумал про себя Мейер и, в злости скомкав письмо, швырнул его на стол, что больше не принадлежал ему по праву.
В тот вечер Лиза не расставалась с книгой, и пока другие обсуждали охоту, а на кухне уже готовили, только что пойманных рябчиков и куропаток, Лиза листала подсохшие и волнистые листы бумаги заветной книги, словно пропуская песок между пальцев, без цели и успокоенья ради.
Пал Палыч тем вечером был в ударе, он подстрелил свой первый трофей, и от ощущения принадлежности отныне и вовеки веков к богеме, а также от аристократичности сего развлечения, он буквально вздулся, как воздушный шар. Отец легонько подтрунивал и посмеивался над его бравадой, впрочем, был все же благосклонен. Что ж, видя как дочь счастлива в браке, какое ж сердце отца не дрогнет? Пусть даже зять первоначально и не вызывал доверия.
Сестра переводила взгляд с отца на мужа, и была почти блаженной, обретя спустившуюся на нее благодать, как данность, что была ей предназначена со дня рожденья. Надо сказать, что получив статут замужней женщины, она вдруг в глазах окружающих, а самое главное, в своих собственных, возвысилась, не только над другими, но и над собой прошлой. Как если бы являясь незамужней девой, была неполноценной, недостаточной, а теперь, находилась на своем месте, там, где и должна была быть, обретя свой голос в этом мире и свою целостность.
Что касается матушки, то она была странно задумчива, и нет-нет, да и поглядывала в сторону Лизы, преимущественно тогда, когда та, была увлечена книгой. Словно материнское чутье подсказывало ей, что за всей молчаливостью и подозрительным интересом к книге, кроется некая тайна.
Мария Петровна была человеком противоречивым, выросшая в строгой почти старообрядческой семье, выйдя замуж, забыла все прошлое, и, пожалуй, нельзя было найти человека более либеральных взглядов, нежели она сейчас. И хотя Арсентьева была сдержанна и проявляла ласку редко, и то по праздникам, тем не менее, воспитывала дочерей в духе свободного выбора. Лиза не могла припомнить, когда мать ругала ее, впрочем, бурных чувств любви также не было принято проявлять в их семействе.
Все еще разгоряченные после охоты, мужчины так и не сменили темы, несмотря на то, что дамы уже откровенно скучали, и вновь заговорили о ружьях:
– Я в прошлом году увидел у Селиверстова, – начал Арсентьев, но поняв, что Трусов, знать не знает, кто такой Селиверстов, пояснил, впрочем, уже не без раздражения: – Помещик, дворянин, да как бишь его, сосед справа, через дом. В общем, не важно, увидел я у него винтовку, американскую. Узкая, тонкая, утонченный инструмент, – сластолюбиво продолжил тот, – для знающего охотника, разумеется. И тут я страсть как загорелся ее заиметь, уж я его уговаривал, уж я его просил, и сто рублей за нее давал, и даже двести, а он уперся, ни в какую, старый шельмец. Я уж было так расстроился, а пошли на охоту, – и Арсентьев отхлебнув из бокала, шумно закряхтел, а затем довольно вытер усы, раскрасневшись пуще прежнего.
Дамы меж тем, уже не скрывая, что разговор им наскучил, каждая занялись своим делом, маменька шитьем, Лиза перелистыванием той же книги, а Катерина и вовсе с трудом сдерживала навалившуюся на нее после плотного ужина зевоту.
Арсентьев же, подустав за прошлый месяц от женской кампании, не обращал на них никакого внимания, и взахлеб продолжил рассказ, тем более вид у его зятя был крайне заинтересованным. Понять подлинный то интерес, или наигранный не представлялось возможным, хотя разговор о любой вещи, что могла стоить двести рублей и впрямь, мог показаться ему крайне интересным. В меру образованный, в меру начитанный, и в меру чувствительный, мир материальный представлял для него наибольший интерес, по сравнению с миром духовным, и оттого в тот интерес к беседе можно было поверить легко.
– Стало быть, пошли мы с ним на охоту, а он возьми да и приди с этой винтовкой, толи Бурдэн, толи Пэрдан, черт их англичан разберешь.
– Бердан, батюшка, – не выдержав поправила отца Лиза.
– Да Бог с ним, – отмахнулся отец и продолжил. – Он ту винтовку взял, исключительно чтобы меня позлить. А тут гляди и куропаточки, а у него патрон заклинило, он его итак, и эдак – не стреляет. А как выстрелил, и толку нет, гильза в ствольной коробке застряла. Он ее уж и палкой, и пальцем, – и Арсентьев, смеясь, начал изображать Селиверстова. – Вот уж насмеялся я над горе-охотником! А я со своей, которую мне умелец за три рубля сделал, трех подстрелил, минут за десять, не больше! –преувеличил Николай Алексеевич, хотя в тот день подстрелил лишь одну, да и за той, по лесу ходил весь день.
– Так часто бывает, – неожиданно вступила в разговор матушка, до того момента, казалось бы совсем не слушавшая мужа и не проявлявшая никакого интереса к беседе.
– Это ты о чем голубушка? – переспросил Арсентьев.
– Порой в нашей жизни появляется нечто новое, и недоступное, и нам кажется, с одержимой стойкостью, что важнее этого «нечто», ничего и нет, и мы даже готовы заплатить за это любую цену, поступиться и настоящим, и будущим, и одеть хоругви, и нести крест с гордой стойкостью, но через время, оказывается, что это «нечто», не то чтобы не стоило всех наших жертв, а было и вовсе не важным. Но к тому моменту, мы уже все потеряли, как нам казалось, по молодости и наивности, ради чего-то ложно ценного, что лишь мираж, да кипень дней, – заключила матушка, и посмотрела пристально на Лизу, затем через минуту отвела взор и как ни в чем не бывало дальше занялась шитьем, но увидев, что все остальные смотрят на нее удивленно и даже напугано, улыбнулась, и невозмутимо сказала:
– Читаю новую философскую книгу, об умеренности, что главная добродетель. Монтень.
– Так, голубушка, так. Это ты, верно, говоришь, – согласился Арсентьев, знавший об умеренности мало, а точнее почти ничего, а главное не следовавшей ей никогда. И немного помолчав, будто задумался над словами жены, отпил еще глоток винца, в доказательство.
Сердце Лизы снова испуганно забилось, ей показалось, что матушка не зря пустилась в столь пространные суждения, и что ей, и только ей предназначается сие предупреждение, с другой стороны как она могла узнать? Ей казалось, что она тщательно скрывала свои встречи в саду, и ни словом, ни взглядом не выдала себя, но кто знает это материнское сердце, порой ему не нужно видеть, чтобы знать.
Стало быть, ей надо быть осторожней. Хотя к черту осторожность, завтра, она, во что бы то ни стало, должна увидеть его, и пусть ей придется отправиться прямиком к нему, и пусть это раскроет ее тайну и он узнает о ее недуге, сейчас это перестало страшить Лизу как прежде. Больше всего на свете, она боялась, не увидеть его никогда. А если ее жизнь так и пройдет, в тени опостылевших яблонь? Ей даже показалось, что она почувствовала на губах их яркий горько-кислый вкус. То, что раньше, казалось как нечто само собой разумеющееся, теперь страшило сильнее смерти. И, пусть матушка, наставляет ее сколь угодно, что она может знать об одиночестве, сидя в гостиной, подле мужа и детей? Что она может знать о страхе не испытать любовь никогда? И так и завянуть в отцовском доме, не успев расцвести. Да, еще графиня Батюшкова гневалась на нее, вспомнила, вдруг Лиза. Она ведь обещала написать отцу… Как много тяжести в один то день! Но ничего, она что-нибудь придумает и со всем справится. Ведь что же, если не любовь дарует крылья?
Прода от 28.09.2023, 18:23
Назавтра, как только выдалась возможность, Лиза улизнула в сад. Чего ей только не пришлось выдумать для этого, и головную боль, и боль в ноге, и даже боль в спине, и когда она всех извела этим, то сестра, ее муж, и даже родители были к своему стыду рады ее уходу. Что ж, способность быть несносной порой может сослужить добрую службу, особенно когда необходимо остаться наедине с собой, или наедине, но не совсем.
Матушка, конечно, опять посмотрела на нее внимательнее и пристальнее чем обычно, но ничего не сказала, и даже велела, а вернее строго настрого наказала всем, не являться без разрешения в сад и не мешать Лизе. Что ей показалось даже немного странным, но не время было об этом думать.
И вот уже минут пять, а может час, время точно остановилась, она ждет его, то вглядывается в рощу вязов, то тревожно оборачивается, из страха, что кто-то из семьи пожалует в ее укромную обитель. Вздрагивает от каждого взмаха крыла лесной пташки или шепота ветра в раскидистых кронах деревьев.
Сотни вопросов и гневных и обличительных вертелись у нее в голове. Может, стоит задать их все прямо и без обиняков, а затем гордо уйти, не желая даже слушать на них ответы. А может выслушать? Не торопить, быть мягкой, вкрадчивой и понимающий. Но, не обведет ли он тогда ее с той же легкостью вокруг пальца, как все время делал это до сегодняшнего дня? Сможет ли она не поддаться его очарованью и отделить истину от лжи?
И как водится, как только объект любовного интереса, показался из-за пригорка, стало совершенно ясно, что ни один из вариантов не походит, а все произойдет так, как и должно произойти, а стало быть, само собой.
Она смотрела на него широко открытыми глазами, словно боясь упустить малейшее его движение, широкий шаг, чуть склоненную вниз голову, она смотрела на него с восхищением, и страстью, той, что тлела так долго в ней, той, о существовании которой, она и сам не знала до недавнего времени.
Он шел, казалось не разбирая дороги, погруженный в свои мысли и тревоги, но заметив ее улыбнулся, какой то мальчишеской улыбкой, и вместо того чтобы ускорить шаг, наоборот лишь его замедлил, заставляя время до желанной встречи задержать свой ход.
Все мысли и вопросы, все было забыто.
– Мне не следовало к вам сегодня приходить, милая Лизавета Николаевна, вчера вы меня обрекли на страданья Прометея, не иначе. Я почти всю ночь промучился без сна, гадая, отчего вчера вы не пришли, – полушутя, полусерьезно сказал Мейер, целуя нежно, и неприлично долго протянутую ему руку.
Ни упреков, ни подозренья. Ее такие нежные, тревожные глаза, – подумал Михаил Иоганович. – Она смотрит на него, также как и день назад, быть может, чуть менее стыдливо и с чуть большим интересом, но без осужденья. Верно, ничего о нем не знает, – с облегчением и досадой подумал он про себя.
– К нам приехали гости, вернее гость, и даже не гость, – от волненья запуталась в словах Лиза, – он член семьи, муж моей сестры, не помню, говорила, ли я что у меня есть сестра, старшая… и она замужем, и муж моей сестры, приехал, вчера… А еще… заходила графиня Батюшкова.
– Ну что ж, причина веская. Я понял, – шутливо согласился Мейер. – Вы прощены. Однако как же быть с уроном, нанесенным мне страданьем понапрасну? Ведь ночь же я не спал.
– Вам не стоит так шутить, я право слова, не сильна во флирте, все, что я ни скажу в ответ, звучит громоздко, и тяжеловесно, и совсем не смешно. А вот ежели беседа по делу, о счастье и несчастьях, о смысле жизни, или о ее бессмыслье, иль о законах мирозданья, здесь я с легкостью смогу поддержать беседу, – засмеялась Лиза, но увидев, что он ничего не ответил, а лишь пристально смотрит на нее своими умными пронзительными и голубыми, как льдинки глазами, смутилась, но все же решила продолжить:
– Вы оставили мне цветок вчера. Ветреница.
– Оставил. Я до сей поры и сам не знал, что в душе романтик. Старею, видимо, оттого и становлюсь сентиментальным, – не без сарказма ответил Мейер.
– Но Ветреница? Почему она? Не потому ли что я ветрена? – неожиданно спросила Лиза.
Он присел рядышком, ближе, чем в прошлый раз. Его нога, утопая в пене кружев и складок платья, едва коснулось ее щиколотки. Наклонив голову к ней, так что его глубокое дыханье, касалось ее нежной кожи, там, где только солнце, до сего момента, касаться ее смело, произнес:
– Не мог же я принести вам подорожник… – затем улыбнулся уголками губ, а рукой, дотронулся ее спины, словно желая, но, не решаясь приобнять.
– Весной цветов выбор не велик. И потом, они цветут, лишь только снег сошел, такие нежные, но такие стойкие. Вы видели как от каждого дыханья ветра, когда даже ветки деревьев могут сломаться, их трепетный цветок, лишь наклоняется по зову дуновенья, на тонком… тонком стебле, – и с этими словами он коснулся ее шеи тыльной стороной ладони.
Лиза вздрогнула. В глазах ее, что смотрели на него с таким доверием, появился и страх и любопытство и желанье.
Но в ту же минуту она вспомнила слова Трусова. Как она могла так быстро все позабыть, какой верно она дурной человек, ежели, одного его прикосновения достаточно, чтобы она оставила, не только правила приличия, но и забыла о своем святом долге. Что если он и правда бесчестный человек, и, потворствуя ему, она не только навлекает на себя позор, но и совершает грех куда более тяжкий – соучастье? Так как судьба часто спрашивает с нас не только за деяния, но и за бездействие, и за потворство и даже за безмолвие.
Слегка отстранившись, Лиза выставила руки вперед, будто ограждая себя от него, и от той опасности, что он представляет собой не только для ее тела, но и для души. Будто Мейер и есть тот самый змий искуситель, притаившийся в яблоневом саду ее святой наивности.
Все поняв по ее глазам, Михаил Иоганович в мгновенье осунулся, и побледнел. Глядя глазами, загнанного в угол зверя, Мейер дал понять, что первым нападать не станет, но готов отразить нападение, и в подтверждение того произнес:
– Что же, интуиция мне подсказывает, вы обо всем узнали. Конечно,
