– Не произноси это? – в ужасе воскликнула она. Ведь даже тогда я хочу быть с тобой, – и она обвила его шею руками.
Он раздраженно отстранился. – Не будем о том. Сказал же. Забудь тогда. И говорить тут не о чем, а ежели, не хочешь расстаться сейчас в ссоре, то не произноси ни слова больше, – со злостью резко ответил он.
Она недоумевающе посмотрела на него, стараясь понять причину его гнева и отстраненности. Страх будущего терзал ее, но еще больше она боялась прогневать его сейчас, боялась, что в пылу раздражения, он сейчас развернется и уйдет, и это их расставание в обиде, камнем ляжет ей на грудь.
Она не будет больше заговаривать об этом, не сейчас, и потом, не может так быть, чтобы все дурно кончилось, Господь всемогущ, он не допустит несправедливости, зачем же тогда было давать людям счастье, счастье лишь на миг, ежели затем суждено потерять его? В этом и смысла нет, – утешала и уговаривала саму себя Лиза.
– Не сердись, – мягко сказала она. – Не буду, все обойдется, я знаю, – примирительно шептала она. – Но ступай, ведь не могу же я держать тебя подле сердца всю жизнь, ступай, так будет легче, – с трудом произнесла она.
– Я напишу, – ответил он.
Казалось, он хотел поцеловать ее на прощанье, но ноги, словно не слушались, он на секунду заколебался, а затем резко развернулся и зашагал прочь, быстрым и широким шагом, так что за минуту, стал лишь тенью в конце аллеи.
Она хотела бы задержать его, хотя б на миг, еще чуть-чуть, догнать и вцепившись в ворот умалять остаться, не уходить, сбежать, жить в сторожке, есть травы, да коренья, иль голодать, не важно, лишь бы не отпускать его. Хотелось стонать и плакать, но громкая тишина сковала ей уста, так она и стояла на том самом месте, где их пути разошлись.
У счастья время – миг, у горя – время вечность.
Путь до дома был короток, но занял у Лизы не меньше получаса, словно оставив там свое сердце и душу, вместо живого человека, брела по аллее лишь его бесплодная тень. Она мысленно уговаривала себя, что слишком рано горюет, что все уладится, он умен, хитер, и искушен, он знает жизнь, он знает власть, он не отдаст себя словно агнец на закланье. И все же, страх, где то в глубине души, словно зацепившись семенем за благодатную почву, дал ростки, что укореняются в самую плоть, и чьи побеги так тяжело убить даже самой отчаянной надеждой.
На пороге дома ее ждала испуганная и взволнованная камеристка.
– Сударыня, я уже изволновалась! Вы ничего не сказали, а Мария Петровна только сейчас упомянула о завтрашнем событии! Время полдень, а для вас ничего и не готово! Я собрала несколько платьев, не откажитесь выбрать?
– Бал! – Спохватилась Лиза. Она совсем о нем забыла. Лиза и раньше не жаловала сии развлечения, и все же никогда прежде она не испытывала такого нежелания выезжать в свет, как сейчас. Будто скрипку ее души, настроенную на плач, заставили играть кадриль на потеху охмелевшей и разнузданной толпы.
– Ах, выбери сама, и не тревожь меня, – горько махнула Лиза рукой, поднимаясь по ступенькам.
– Как же это Елизавета Николаевна! А, ежели, не угожу! Как же это возможно, без вас! – растерянно воскликнула камеристка.
– Выбери хоть соломенный мешок, ей Богу нет разницы, – горько ответила Лиза, и не желая больше слушать ни слова, поднялась в свою комнату и заперлась на ключ.
Камеристка посмотрела уходящей барышне в след, и от досады едва не закричала. Ведь как могут быть эти господа несчастны, когда живут в таком именье, и прислуги на одной лишь даче человек сто-двести, и все за ними по пятам ходят, а они лишь знают, что из сада в гостиную, да из гостиной в сад ходить, и чем лучше живется, тем горестнее лица. Баронесса с младшей барыней, только с кислыми лицами и ходят. Барон, конечно, другое дело, он и улыбается часто и даже кажется счастливым, впрочем трезв бывает редко, так что и не разберешь, какого рода это счастье, толи истинное, толи пьяное. Как же право жизнь несправедлива, ежели бы ей так жить, то не было бы счастливее ее человека на земле, и она горестно посмотрела вверх на высокие башни именья,
– Ах, как не справедлива жизнь, – вздохнула еще раз камеристка, и отправилась готовить барышне платья на завтра.
Назавтра, пока еще дамы не были готовы, как и положено дамам, а все еще собирались на концерт, Николай Алексеевич вызвал к себе поверенного.
– Доброго Вам дня, Ваше сиятельство, – поздоровался Тимофей Дмитриевич с Арсентьевым.
– Доброго, доброго, – ответил тот, погруженный в свои думы, что ясно свидетельствовало, дело, по которому он позвал поверенного, важное, да серьезное.
– Тут, Тимофей Дмитриевич, дело такое, не сочтите за труд, надобно узнать, об одном человеке, да так, чтобы не вызвать кривотолков, узнать деликатно, осторожно, без подозрений. Поняли ли, о чем толкую?
– Конечно, Ваше сиятельство, как не понять, незамедлительно будет сделано, вы только имя скажите.
– Михаил Иоганович Мейер, – коротко ответил Арсентьев.
Поверенный и виду не подал, что был удивлен. А лишь произнес:
– Все будет сделано, в лучшем виде, когда сведения следует предоставить?
– Как можно скорее и во всех путях для получения оных сведений, поступайте так как вы считаете, и об деньгах не беспокойтесь, в них вы не ограничены при исполнении сего поручения, так что употребите в пользу все свое влияние, без изъятия. Поняли ли вы меня, Тимофей Дмитриевич?
– Все понял, Ваше Сиятельство, как есть сделаю.
Внезапно в дверь постучали, не дожидаясь ответа, в комнату вошла супруга:
– Добрый день, Тимофей Дмитриевич, не думала вас так рано у нас увидеть, – произнесла она, удивленно глядя на поверенного, чей вид был всегда крайне озабочен, но сейчас был озабоченнее прежнего.
– Добрый день, Ваше сиятельство, – поздоровался поверенный, и уже открыл было рот, чтобы дать пространные и витиеватые объяснения своего появления в столь ранний час, как его тут же перебил сам Арсентьев.
– Дела, дела, милая моя. Ну, ступай, ступай, голубчик, и не забудь о том, что сказал, – велел он поверенному, после чего тот, словно эфир, фигура бестелесная, исчез в двери, так ловко, и так деликатно, словно всю жизнь, только тем и занимался, что ускользал, в каких бы деликатных ситуациях его не заставали.
– Пойдемте Николай Алексеевич, уж и экипаж подан, ты же знаешь, я не люблю опаздывать.
– Без нас не начнут, – засмеялся Арсентьев, впрочем, жене перечить не стал, и поспешил на выход.
На концерт Арсентьевы прибыли вовремя, хотя, по правде, можно было так и не стараться, ибо «прославленный» композитор, любил опаздывать на час и на два, держа публику в благоговейном напряжении. Но композитор тот был из Вены, а значит, многое ему прощалось. К тому же, он был невероятно хорош собой и пользовался благосклонностью дам, бросавших томные взгляды в сторону сцены, каждая втайне лелеяла надежду быть замеченной. И кстати не зря, в том году, он так пристально глядел на графиню Синицыну, что в скоростях меж ними закрутился роман, причем ни его, ни ее, ничуть не смущало, что графиня была не только замужем, но и имела пятерых детей.
Что касается буфета, то его вернули на прежнее место. И хотя в том году из-за этого разгорелся целый скандал, ибо упомянутый выше «прославленный» композитор наотрез отказался выступать, пока буфет не будет убран, так как по его словам «выступать посередь ресторации» никакой уважающийся себя композитор не станет. Но в этом году за дополнительное вознаграждение, улучшение апартаментов, в коих он проживал и другие преференции, через некоторое время стал не так категоричен. Словом все удалось уладить, а буфет возвратить на свое исконное место, потому как публика та, была не менее категорична, нежели композитор, и наотрез отказывалась слушать музыку без ужина.
Изменения коснулись и концертной залы. Отреставрированная и обновленная она была великолепна. Два ряда кипарисов высадили по периметру, отчего звук стал глубоким и словно взмывал ввысь, заставляя публику, испытывать благоговейный трепет, от соприкосновения с великим, в месте, где природа и музыка, два величайших творения, что придуманы Богом и людьми, соединялись вместе.
Для особо состоятельных и титулованных господ были сделаны боковые залы со столиками, и, конечно же, в приятной близости от буфета, где прислуга была вышколена до той степени, что, ежели, кому-нибудь что-нибудь станет нужно, то обслугу и подзывать не надо, она сама, по одному твоему взгляду все поймет и будет рада услужить.
Шампанское и пять смен блюд, и музыка, и кто-то плачет, растрогавшись от скрипки, а кто-то ест котлеты, и плачь смычка и звон тарелок, и шум и радость – праздник жизни, не иначе.
Да только Лиза чувствовала себя здесь совсем чужой. Вокруг, словно пестрые ленты мелькали платья, веера и фраки, но мысли, мысли были не здесь. И чем жалостнее играла музыка, тем сильнее сжималось ее сердце, стремясь через стену кипарисов и серебристых тополей, через поля и рощи, вслед за поездом, что час или два назад покинул N-ск, к тому кто в сердце, но кого здесь нет.
Под небесным куполом залы, на ясно голубом полотне, взошел молодой месяц, бледный и неокрепший, будто новорожденный ягненок. Так редко бывает в ясный и погожий вечер, когда солнце не успеет скрыться за горизонтом, а ее грустный спутник, спешит на встречу к ней, не зная, и не ведая, что их свиданию не суждено случиться никогда.
Наконец, первая часть концерта была окончена, заиграл тихий нежный вальс, начались танцы. За соседним столиком, сидел начальник станции, в своей яркой оранжевой кокарде, и с начищенных до блеска латунных пуговицах в два ряда на темно-зеленом мундире, словно яркий тропический попугай. И даже голос, голос его был резким и отрывистым, как у райской птицы, может от того, что он всю жизнь отдавал приказы под тяжелые и пронзительные звуки гудка поезда.
И это могло бы показаться даже смешным и забавным, но каждый раз, как он начинал прерывисто хохотать, Лиза вздрагивала, как от удара, находясь в крайнем напряжении, словно предчувствуя неладное.
Заговорили о политике, так что дамы заскучали, но, раз концерт был окончен, стало быть, нужды сидеть недвижимым больше нет, а перемещаться из залы в залу не возбраняется, так что все разбрелись кто куда. Часть слушателей отправилась в середину зала танцевать вальс, а другие, по большей части, чей возраст перевалил середину жизни, неспешно, под не успевающие опустошаться бокалы с шампанским завели светские разговоры, о том, о сем, и ни о чем.
Решил размять ноги и граф Самодуровский, со своей супругой, кстати, сосед Арсентьевых, что слева. Отношения Самодуровского и Арсентьева были натянутыми, если не сказать враждебными, не только из чувства соперничества, которое часто имеет место быть между людьми из одного слоя, за первенство между равными, но и оттого, что чуть более года назад, меж ними вышел земельный спор. И хотя и у того и у другого, земли было с лихвой, но одному, а именно графу Самодуровскому, показалось, будто бы ее недостаточно, и он, стал размещать конюшни, так, что прихватил аршин, другой, а потом и пядь земли Арсентьевых. Но Николай Алексеевич, хотя и титулом стоял ниже, но состояние имел большее, и оттого ниже себя не считал, и смиряться с сей наглостью не желал. И по роду своего характера, хитрого да скрытного, не сказал Самодуровскому ни слова, но пакости начал учинять всяческие, по большей части тихо, без шуму, однако же, таким образом, что графу стало наверняка понятно, кто и зачем ему сии неприятности учиняет, собственно на то был и расчет Арсентьева. К примеру, аккурат через три недели, конюшни, что были построены, вопреки порядку, сгорели. И хотя лошадей во время пожара всех вывели, от постройки же не осталось и следа. Поджигателя конечно не нашли, однако с тех пор меж ними, такая война развернулась, что даже соседи, что граничат и с тем и с другим не на шутку испугались, не коснется ли сие противостояние, ненароком и их.
Тем не менее, несмотря на накал страстей, на публике оба вели себя чинно и любезно, и виду старались не подавать, но при каждом удобном случае, не упускали возможности, друг друга уколоть ежели, находились в обществе, и даже унизить и оскорбить, ежели оставались наедине.
Так и теперь, поприветствовав друг друга учтиво, но холодно, барон с графом начали обмениваться «любезностями»:
– Вас, Николай Алексеевич, можно поздравить с новым соседом? Не так ли?
– С каким же соседом, граф? Я и не осведомлен совсем, мне знаете тут не до того. Вот, отдыхаю-с, рябчиков стрелял в субботу, промежду прочим, они как раз у вас в именье гнездятся. Или я что путаю? Ох, отменные, я вам скажу, были рябчики. Так что дел мне и в Петербурге хватает, не за тем, я за тридцать верст ехал, чтобы об чем ни надо волноваться. В уединении семейством живем, и о том моя забота. И ежели б не концерт, да не начало сезона, то никого и не увидел бы, и дальше б ни об чем не знал и был бы в том счастлив, – слукавил Арсентьев, ясно давая понять, что не желает разговаривать о Мейере.
– Как, это, с каким? – не унимался граф, пропустив мимо ушей, пространные объяснения Арсентьева. – О таких важных событиях, Николай Алексеевич, что произошли весной в Петербурге, всяк знать должен, ежели в определенных кругах вертится. Ведь Михаил Иоганович Мейер, сосед то бишь Ваш, очень влиятельный человек, я вам скажу… был…
При этих словах сердце Лизы замерло от страха. Все что она сейчас должна была услышать было для нее не ново, однако ж, лишний раз слушать, как о близком сердцу мужчине, будут говорить дурное, никто б не пожелал. А в том, что будут говорить дурное, она даже не сомневалась, ибо старый граф непременно преувеличит и приукрасит щекотливую ситуация в которой оказался Мейер, толи для красного словца, толи из мести Арсентьевым, желая показать, что у них все настолько дурно, что даже соседи не отличаются порядочностью.
И действительно, в подтверждении страхов Лизы, Самодуровский продолжил:
– Да, да, именно в том соль, что был. А сейчас, он в том положении, что приличный человек ему и руки то не подаст, не то что не заговорит с ним. Видит Бог и врагу такое соседство не пожелаешь, – ухмыляясь, заметил граф, в подтверждении страхов Лизы, – такое соседство, свое дурное влияние и на тех, кто рядом распространяет, это уж точно.
– Чепуха какая. Мне до него и дела нет, – раздраженно ответил барон, – именье его на другом конце, меж нами роща, как лес непроходимый, я и Долгополова, за пять лет, что он там жил, ни разу не видел, хотя он, всем известно, опасные знакомства водил. Так что, не об чем и волноваться, меж нами почти верста, не видимся и не увидимся, – преувеличил Арсентьев, всячески открещиваясь от постыдного соседства.
– Да как же? Вы же совсем рядом, и потом, я вчера на охоте был, и покамест мы охотились, так увлеклись, что оказались на его земле, аккурат подле пруда, помните, там еще Долгополов карасей хотел водить, да только зря промаялся. И я вам скажу, от вашего до его именья, рукой подать. Ей Богу. Кстати, мы его там и самого видели, правда, не одного. Без году неделя, а уже роман, экий шельмец, крутит, – коварно пропел он, стрельнув взглядом на Лизу.
Сердце ее ушло в пятки, ладони стали влажные и заледенели, еще минуту, и она готова была лишиться чувств.
Он раздраженно отстранился. – Не будем о том. Сказал же. Забудь тогда. И говорить тут не о чем, а ежели, не хочешь расстаться сейчас в ссоре, то не произноси ни слова больше, – со злостью резко ответил он.
Она недоумевающе посмотрела на него, стараясь понять причину его гнева и отстраненности. Страх будущего терзал ее, но еще больше она боялась прогневать его сейчас, боялась, что в пылу раздражения, он сейчас развернется и уйдет, и это их расставание в обиде, камнем ляжет ей на грудь.
Она не будет больше заговаривать об этом, не сейчас, и потом, не может так быть, чтобы все дурно кончилось, Господь всемогущ, он не допустит несправедливости, зачем же тогда было давать людям счастье, счастье лишь на миг, ежели затем суждено потерять его? В этом и смысла нет, – утешала и уговаривала саму себя Лиза.
– Не сердись, – мягко сказала она. – Не буду, все обойдется, я знаю, – примирительно шептала она. – Но ступай, ведь не могу же я держать тебя подле сердца всю жизнь, ступай, так будет легче, – с трудом произнесла она.
– Я напишу, – ответил он.
Казалось, он хотел поцеловать ее на прощанье, но ноги, словно не слушались, он на секунду заколебался, а затем резко развернулся и зашагал прочь, быстрым и широким шагом, так что за минуту, стал лишь тенью в конце аллеи.
Она хотела бы задержать его, хотя б на миг, еще чуть-чуть, догнать и вцепившись в ворот умалять остаться, не уходить, сбежать, жить в сторожке, есть травы, да коренья, иль голодать, не важно, лишь бы не отпускать его. Хотелось стонать и плакать, но громкая тишина сковала ей уста, так она и стояла на том самом месте, где их пути разошлись.
У счастья время – миг, у горя – время вечность.
Путь до дома был короток, но занял у Лизы не меньше получаса, словно оставив там свое сердце и душу, вместо живого человека, брела по аллее лишь его бесплодная тень. Она мысленно уговаривала себя, что слишком рано горюет, что все уладится, он умен, хитер, и искушен, он знает жизнь, он знает власть, он не отдаст себя словно агнец на закланье. И все же, страх, где то в глубине души, словно зацепившись семенем за благодатную почву, дал ростки, что укореняются в самую плоть, и чьи побеги так тяжело убить даже самой отчаянной надеждой.
На пороге дома ее ждала испуганная и взволнованная камеристка.
– Сударыня, я уже изволновалась! Вы ничего не сказали, а Мария Петровна только сейчас упомянула о завтрашнем событии! Время полдень, а для вас ничего и не готово! Я собрала несколько платьев, не откажитесь выбрать?
– Бал! – Спохватилась Лиза. Она совсем о нем забыла. Лиза и раньше не жаловала сии развлечения, и все же никогда прежде она не испытывала такого нежелания выезжать в свет, как сейчас. Будто скрипку ее души, настроенную на плач, заставили играть кадриль на потеху охмелевшей и разнузданной толпы.
– Ах, выбери сама, и не тревожь меня, – горько махнула Лиза рукой, поднимаясь по ступенькам.
– Как же это Елизавета Николаевна! А, ежели, не угожу! Как же это возможно, без вас! – растерянно воскликнула камеристка.
– Выбери хоть соломенный мешок, ей Богу нет разницы, – горько ответила Лиза, и не желая больше слушать ни слова, поднялась в свою комнату и заперлась на ключ.
Камеристка посмотрела уходящей барышне в след, и от досады едва не закричала. Ведь как могут быть эти господа несчастны, когда живут в таком именье, и прислуги на одной лишь даче человек сто-двести, и все за ними по пятам ходят, а они лишь знают, что из сада в гостиную, да из гостиной в сад ходить, и чем лучше живется, тем горестнее лица. Баронесса с младшей барыней, только с кислыми лицами и ходят. Барон, конечно, другое дело, он и улыбается часто и даже кажется счастливым, впрочем трезв бывает редко, так что и не разберешь, какого рода это счастье, толи истинное, толи пьяное. Как же право жизнь несправедлива, ежели бы ей так жить, то не было бы счастливее ее человека на земле, и она горестно посмотрела вверх на высокие башни именья,
– Ах, как не справедлива жизнь, – вздохнула еще раз камеристка, и отправилась готовить барышне платья на завтра.
Назавтра, пока еще дамы не были готовы, как и положено дамам, а все еще собирались на концерт, Николай Алексеевич вызвал к себе поверенного.
– Доброго Вам дня, Ваше сиятельство, – поздоровался Тимофей Дмитриевич с Арсентьевым.
– Доброго, доброго, – ответил тот, погруженный в свои думы, что ясно свидетельствовало, дело, по которому он позвал поверенного, важное, да серьезное.
– Тут, Тимофей Дмитриевич, дело такое, не сочтите за труд, надобно узнать, об одном человеке, да так, чтобы не вызвать кривотолков, узнать деликатно, осторожно, без подозрений. Поняли ли, о чем толкую?
– Конечно, Ваше сиятельство, как не понять, незамедлительно будет сделано, вы только имя скажите.
– Михаил Иоганович Мейер, – коротко ответил Арсентьев.
Поверенный и виду не подал, что был удивлен. А лишь произнес:
– Все будет сделано, в лучшем виде, когда сведения следует предоставить?
– Как можно скорее и во всех путях для получения оных сведений, поступайте так как вы считаете, и об деньгах не беспокойтесь, в них вы не ограничены при исполнении сего поручения, так что употребите в пользу все свое влияние, без изъятия. Поняли ли вы меня, Тимофей Дмитриевич?
– Все понял, Ваше Сиятельство, как есть сделаю.
Внезапно в дверь постучали, не дожидаясь ответа, в комнату вошла супруга:
– Добрый день, Тимофей Дмитриевич, не думала вас так рано у нас увидеть, – произнесла она, удивленно глядя на поверенного, чей вид был всегда крайне озабочен, но сейчас был озабоченнее прежнего.
– Добрый день, Ваше сиятельство, – поздоровался поверенный, и уже открыл было рот, чтобы дать пространные и витиеватые объяснения своего появления в столь ранний час, как его тут же перебил сам Арсентьев.
– Дела, дела, милая моя. Ну, ступай, ступай, голубчик, и не забудь о том, что сказал, – велел он поверенному, после чего тот, словно эфир, фигура бестелесная, исчез в двери, так ловко, и так деликатно, словно всю жизнь, только тем и занимался, что ускользал, в каких бы деликатных ситуациях его не заставали.
– Пойдемте Николай Алексеевич, уж и экипаж подан, ты же знаешь, я не люблю опаздывать.
– Без нас не начнут, – засмеялся Арсентьев, впрочем, жене перечить не стал, и поспешил на выход.
На концерт Арсентьевы прибыли вовремя, хотя, по правде, можно было так и не стараться, ибо «прославленный» композитор, любил опаздывать на час и на два, держа публику в благоговейном напряжении. Но композитор тот был из Вены, а значит, многое ему прощалось. К тому же, он был невероятно хорош собой и пользовался благосклонностью дам, бросавших томные взгляды в сторону сцены, каждая втайне лелеяла надежду быть замеченной. И кстати не зря, в том году, он так пристально глядел на графиню Синицыну, что в скоростях меж ними закрутился роман, причем ни его, ни ее, ничуть не смущало, что графиня была не только замужем, но и имела пятерых детей.
Что касается буфета, то его вернули на прежнее место. И хотя в том году из-за этого разгорелся целый скандал, ибо упомянутый выше «прославленный» композитор наотрез отказался выступать, пока буфет не будет убран, так как по его словам «выступать посередь ресторации» никакой уважающийся себя композитор не станет. Но в этом году за дополнительное вознаграждение, улучшение апартаментов, в коих он проживал и другие преференции, через некоторое время стал не так категоричен. Словом все удалось уладить, а буфет возвратить на свое исконное место, потому как публика та, была не менее категорична, нежели композитор, и наотрез отказывалась слушать музыку без ужина.
Изменения коснулись и концертной залы. Отреставрированная и обновленная она была великолепна. Два ряда кипарисов высадили по периметру, отчего звук стал глубоким и словно взмывал ввысь, заставляя публику, испытывать благоговейный трепет, от соприкосновения с великим, в месте, где природа и музыка, два величайших творения, что придуманы Богом и людьми, соединялись вместе.
Для особо состоятельных и титулованных господ были сделаны боковые залы со столиками, и, конечно же, в приятной близости от буфета, где прислуга была вышколена до той степени, что, ежели, кому-нибудь что-нибудь станет нужно, то обслугу и подзывать не надо, она сама, по одному твоему взгляду все поймет и будет рада услужить.
Шампанское и пять смен блюд, и музыка, и кто-то плачет, растрогавшись от скрипки, а кто-то ест котлеты, и плачь смычка и звон тарелок, и шум и радость – праздник жизни, не иначе.
Да только Лиза чувствовала себя здесь совсем чужой. Вокруг, словно пестрые ленты мелькали платья, веера и фраки, но мысли, мысли были не здесь. И чем жалостнее играла музыка, тем сильнее сжималось ее сердце, стремясь через стену кипарисов и серебристых тополей, через поля и рощи, вслед за поездом, что час или два назад покинул N-ск, к тому кто в сердце, но кого здесь нет.
Под небесным куполом залы, на ясно голубом полотне, взошел молодой месяц, бледный и неокрепший, будто новорожденный ягненок. Так редко бывает в ясный и погожий вечер, когда солнце не успеет скрыться за горизонтом, а ее грустный спутник, спешит на встречу к ней, не зная, и не ведая, что их свиданию не суждено случиться никогда.
Наконец, первая часть концерта была окончена, заиграл тихий нежный вальс, начались танцы. За соседним столиком, сидел начальник станции, в своей яркой оранжевой кокарде, и с начищенных до блеска латунных пуговицах в два ряда на темно-зеленом мундире, словно яркий тропический попугай. И даже голос, голос его был резким и отрывистым, как у райской птицы, может от того, что он всю жизнь отдавал приказы под тяжелые и пронзительные звуки гудка поезда.
И это могло бы показаться даже смешным и забавным, но каждый раз, как он начинал прерывисто хохотать, Лиза вздрагивала, как от удара, находясь в крайнем напряжении, словно предчувствуя неладное.
Заговорили о политике, так что дамы заскучали, но, раз концерт был окончен, стало быть, нужды сидеть недвижимым больше нет, а перемещаться из залы в залу не возбраняется, так что все разбрелись кто куда. Часть слушателей отправилась в середину зала танцевать вальс, а другие, по большей части, чей возраст перевалил середину жизни, неспешно, под не успевающие опустошаться бокалы с шампанским завели светские разговоры, о том, о сем, и ни о чем.
Решил размять ноги и граф Самодуровский, со своей супругой, кстати, сосед Арсентьевых, что слева. Отношения Самодуровского и Арсентьева были натянутыми, если не сказать враждебными, не только из чувства соперничества, которое часто имеет место быть между людьми из одного слоя, за первенство между равными, но и оттого, что чуть более года назад, меж ними вышел земельный спор. И хотя и у того и у другого, земли было с лихвой, но одному, а именно графу Самодуровскому, показалось, будто бы ее недостаточно, и он, стал размещать конюшни, так, что прихватил аршин, другой, а потом и пядь земли Арсентьевых. Но Николай Алексеевич, хотя и титулом стоял ниже, но состояние имел большее, и оттого ниже себя не считал, и смиряться с сей наглостью не желал. И по роду своего характера, хитрого да скрытного, не сказал Самодуровскому ни слова, но пакости начал учинять всяческие, по большей части тихо, без шуму, однако же, таким образом, что графу стало наверняка понятно, кто и зачем ему сии неприятности учиняет, собственно на то был и расчет Арсентьева. К примеру, аккурат через три недели, конюшни, что были построены, вопреки порядку, сгорели. И хотя лошадей во время пожара всех вывели, от постройки же не осталось и следа. Поджигателя конечно не нашли, однако с тех пор меж ними, такая война развернулась, что даже соседи, что граничат и с тем и с другим не на шутку испугались, не коснется ли сие противостояние, ненароком и их.
Тем не менее, несмотря на накал страстей, на публике оба вели себя чинно и любезно, и виду старались не подавать, но при каждом удобном случае, не упускали возможности, друг друга уколоть ежели, находились в обществе, и даже унизить и оскорбить, ежели оставались наедине.
Так и теперь, поприветствовав друг друга учтиво, но холодно, барон с графом начали обмениваться «любезностями»:
– Вас, Николай Алексеевич, можно поздравить с новым соседом? Не так ли?
– С каким же соседом, граф? Я и не осведомлен совсем, мне знаете тут не до того. Вот, отдыхаю-с, рябчиков стрелял в субботу, промежду прочим, они как раз у вас в именье гнездятся. Или я что путаю? Ох, отменные, я вам скажу, были рябчики. Так что дел мне и в Петербурге хватает, не за тем, я за тридцать верст ехал, чтобы об чем ни надо волноваться. В уединении семейством живем, и о том моя забота. И ежели б не концерт, да не начало сезона, то никого и не увидел бы, и дальше б ни об чем не знал и был бы в том счастлив, – слукавил Арсентьев, ясно давая понять, что не желает разговаривать о Мейере.
– Как, это, с каким? – не унимался граф, пропустив мимо ушей, пространные объяснения Арсентьева. – О таких важных событиях, Николай Алексеевич, что произошли весной в Петербурге, всяк знать должен, ежели в определенных кругах вертится. Ведь Михаил Иоганович Мейер, сосед то бишь Ваш, очень влиятельный человек, я вам скажу… был…
При этих словах сердце Лизы замерло от страха. Все что она сейчас должна была услышать было для нее не ново, однако ж, лишний раз слушать, как о близком сердцу мужчине, будут говорить дурное, никто б не пожелал. А в том, что будут говорить дурное, она даже не сомневалась, ибо старый граф непременно преувеличит и приукрасит щекотливую ситуация в которой оказался Мейер, толи для красного словца, толи из мести Арсентьевым, желая показать, что у них все настолько дурно, что даже соседи не отличаются порядочностью.
И действительно, в подтверждении страхов Лизы, Самодуровский продолжил:
– Да, да, именно в том соль, что был. А сейчас, он в том положении, что приличный человек ему и руки то не подаст, не то что не заговорит с ним. Видит Бог и врагу такое соседство не пожелаешь, – ухмыляясь, заметил граф, в подтверждении страхов Лизы, – такое соседство, свое дурное влияние и на тех, кто рядом распространяет, это уж точно.
– Чепуха какая. Мне до него и дела нет, – раздраженно ответил барон, – именье его на другом конце, меж нами роща, как лес непроходимый, я и Долгополова, за пять лет, что он там жил, ни разу не видел, хотя он, всем известно, опасные знакомства водил. Так что, не об чем и волноваться, меж нами почти верста, не видимся и не увидимся, – преувеличил Арсентьев, всячески открещиваясь от постыдного соседства.
– Да как же? Вы же совсем рядом, и потом, я вчера на охоте был, и покамест мы охотились, так увлеклись, что оказались на его земле, аккурат подле пруда, помните, там еще Долгополов карасей хотел водить, да только зря промаялся. И я вам скажу, от вашего до его именья, рукой подать. Ей Богу. Кстати, мы его там и самого видели, правда, не одного. Без году неделя, а уже роман, экий шельмец, крутит, – коварно пропел он, стрельнув взглядом на Лизу.
Сердце ее ушло в пятки, ладони стали влажные и заледенели, еще минуту, и она готова была лишиться чувств.
