И без того не питавший к свекру добрых чувств, Трусов, едва не подпрыгнул от обиды, в ответ на пренебрежительную манеру Арсентьева вести беседу, будто он один в этой жизни знает как надо и как правильно. Однако памятуя о народной мудрости, что хозяин тот, у кого деньги, оскорбление сие снес молча, виду не подал, и как ни в чем не бывало, продолжил:
– Кстати, в этом самом деле, в крайней нелицеприятном свете, фигурирует не кто иной, как Ваш сосед, – многозначительно заявил Трусов.
– Долгополов? – удивленно спросил Арсентьев.
Сердце Лизы, будто кубарем скатилось вниз, кажется, она даже перестала дышать, но боясь взглядом или жестом выдать свой интерес, потупила взор, и будто бы найдя что-то крайне интересное на дне бокала, стала ожесточенно вертеть его в руках, тогда как все ее существо в это время превратилось в один лишь слух.
– Нет, что Вы, Ваш НОВЫЙ сосед – Мейер. Впрочем, о нем и до этого ходили дурные слухи. И не смотря на то, что Мейер знатен, родословная его, я вам скажу, не без пятен. Отец его был чрезвычайно богат, вот только происхождение сего состояния покрыто тайной и туманом слухов. И как водится, ежели, те деньги нажиты путем неправедным, то проку не будет, это уж наверняка. И рано или поздно – все прахом пойдет. ВСЕ! – театрально подытожил Трусов, да так, что стало совершенно неясно говорил ли он все еще о Мейере, или уже имел ввиду самого Арсентьева. Но затем, спохватившись, что не все рассказал, торопливо продолжил:
– И конечно, в довершении, конец Мейера старшего, что легенды складывать: не то пропал, не то бежал, не то и вовсе сгинул. Вот только супруга его, соответственно матушка вашего соседа, недолго горевала, и в скоростях вышла второй раз замуж, и вновь за человека с дурной репутацией, и прошлым, что миф. Как бы то ни было, в России она не задержалась, а уехала не то во Францию, не то еще куда. Ну да не важно, так о чем это я? – Пал Палыч так увлекся, рассказывая сплетни, которые, конечно же, почерпнул не где-нибудь, а в салонах с дурной славой, что совсем позабыл, о чем хотел сказать, и к чему тот разговор начал. – А, вот, вспомнил! В общем, ходят слухи, что не ровен час, обвинят его... Замечу, слухи те не беспочвенны, так как на него поступил в Третье отделение донос, и раз уж после того доноса, он тотчас подал в отставку, тем самым признавая свою вину, стало быть все изложенное в том доносе чистая правда. Уж разве стал бы невинный человек подавать в отставку, только лишь оттого, что кто-то чего-то написал? Я так по себе сужу, конечно же, не стал. И…
– Так в чем все-таки его обвиняют? – нетерпеливо перебил его Арсентьев.
– В шпионаже, Николай Алексеевич, в шпионаже, и в государственной измене, – на последних словах, он понизил голос, а голову, опустил едва ли не на колени, в знак того, что сказанные слова, имели такую значимость, что даже произнося их, человек мог сам себя подвергнуть крайней опасности, – затем немного помолчал, сделав театральную паузу и выпрямившись, как ни в чем не бывало, продолжил: – С кем и о чем он вступил в сговор доподлинно неизвестно, но учитывая все вышесказанное, неудивителен и даже предсказуем сей исход, все таки как важно, с малых лет, прививать моральные ценности, воспитывать детей в строгости и богобоязненности, так ведь голубушка? – обратился он к жене, завершив рассказ неожиданным жизненным выводом.
– Верно, Павлуша, верно, – кротко ответила та, как того и требовалось.
– Говорят, его арест дело решенное. И лишь вопрос времени когда именно это произойдет. Тем не менее, как не прискорбно это признавать, достаточных доказательств его преступлений Мейера у Третьего отделение пока нет. Но повторюсь, это лишь пока, ведь между доносом и арестом как водится, всегда месяц ждут, – добавил Трусов.
Лиза была едва жива, сердце колотилось будто заячье, она ожидала всего: прелюбодеяния, карточных игр, промотанного наследства, дуэлей, долгов, пьянства, всех тех пороков, что являлись скорее нормой, нежели исключением в высшем свете. Но только не этого!
Разговор в гостиной принял привычное русло, дела политические были оставлены и забыты, а на замену пришли дела земные, да житейские, что оказались важнее и интереснее. Говорили о завтрашней охоте, и о планах на вечер, что приготовить и что подать, а на что уж и глаза не глядят, и что не при каких условиях и подавать не стоит. На охоту изъявили желание отправиться все, и даже дамы, кроме Лизы. Для вида и она согласилась, но решила завтра сказаться больной, чем раньше никогда не пользовалась, но теперь, ее недуг как нельзя пришелся кстати. Как бы она не пыталась принимать участие в беседе, мысли неизменно возвращались к Мейеру, и оттого все ею сказанное было не к месту и не ко времени. Нужно ли верить услышанному? Надо ли полагаться, на слова Трусова? И надо ли вообще полагаться на то, что говорят другие? Она с малых лет знала, что и о ее семействе злословили не мало. Отец ее Николай Алексеевич Арсентьев, несмотря на то, что происходил из дворянского рода, который когда то обладал и титулом и землями, на момент вступление в наследство, от своего рода получил лишь имя, умирающую деревеньку да долги, которые будто нарочно всегда ходили парой с титулом. И сидя на последней ветке, умирающего генеалогического древа, недолго думая, нашел для себя единственно возможное решение, а именно женился на дочери известного Московского фабриканта Кошкина, обменяв свой титул на деньги, и ни минуты о том не жалел. Продолжив дело тестя, в качестве подспорья, занялся торговлей химическими и колониальными товарами, что даровало ему финансовую и физическую независимость от родственников жены. Затем заработанное удачно инвестировал в банковское дело, а именно в первый Коммерческий банк Петербурга, через год другой, третий, нанял ловких управляющих, и, в конце концов, удалился на покой, наслаждаться праздной жизнью и природой. Но это лишь на первый взгляд, в реальности же старый ястреб зорко следил за бизнесом и цепко продолжал держать все в своих руках. Словом, после тернистого пути Арсентьева к успеху, сквозь компромиссы совести и чести, молва скорее из зависти, нежели из праведного гнева, как только не злословила о нем и о его супруге, считая со всей убежденностью, что рождение дочери-калеки не иначе как наказание Господне за грехи. Но все это лишь за глаза. Ну а в глаза? Заискиванье, подхалимство, и молчанье, ибо великая сила власти и денег способна сомкнуть даже самые разговорчивые рты.
Что касается брака, то изначально основанный на расчете, тот оказался почти счастливым, ибо даровал обоим именно то, чего они желали: ему финансовую поддержку, а супруге свободу, о которой она могла лишь мечтать, находясь до замужества под гнетом властного и деспотичного отца. Впрочем, пожалуй, ни один брак, нельзя назвать абсолютно счастливым, на чем бы основан он ни был. Ибо даже самые сильные чувства, рано или поздно засыпает песком времени, а слова любви, словно вензеля на дереве, что были, когда то символом той любви, сотрутся от тысяч нежных, но однообразных прикосновений. От ежедневных разочарований и разуверений, любовь разрушиться, рассыплется, исчезнет, явив на смену новый союз, основанный на чувстве, пожалуй, крепче и сильнее первого, потому что, напоминает родственную связь, связь, рожденную не нами, связь которой мы хотя и не желаем, но разорвать которую уже не в силах.
Так и между супругами Арсентьевыми после прожитых лет, где случалось всякое, и дурное и хорошее, в конце концов, воцарился мир, основанный по большей части на терпении и снисхождении, правда, с толикой раздражения, оттого что, как бы не хотелось порой в минуты разлада исправить и поменять жизнь прошлую, пришло время, когда менять ее было уже слишком поздно и бессмысленно, так как поменяв что-либо едва ли каждый из них обрел бы счастье большее, нежели то, которое имел сейчас.
Прошел почти час, а может больше, Лиза потеряла счет времени, погрузившись в свои тягостные мысли, с трудом различая чувства, обуревавшие ее, не ведая где есть любовь, а где страх. Сердцем, душой, и всем естеством, она ощущала, что он не мог поступить так, как говорил Трусов. С другой стороны его побег, и молчание, и жесты и взгляды, и многозначительные фразы, указывали, что за всем этим стоит нечто, о чем он не хотел говорить. Нечто чего он страшился, стыдился, от чего скрывался, но что неизменно догоняло его в мыслях и думах. Ей необходимо было спросить у Мейера напрямую о произошедшем. Ей нужно знать, что на самом деле заставило его подать в отставку и словно отшельнику искать успокоения в забытом и почти заброшенном именье. Она желала и страшилась ответа, но больше всего она боялась другого, она боялась саму себя. Боялась, что каков бы ни был ответ, ее чувства останутся неизменны.
Значит ли это, что не только он, но и она дурной человек? Ведь о чем бы она не узнала, она никогда ни словом, ни взглядом не выдаст его. Но и молчанье – соучастье. В голове теснились сотни вопросов без ответа. Жизнь, казавшаяся такой простой, будто прямая линия на бумаге, сделала зизгаз, а потом сойдя с ума, понеслась вскачь, не разбирая ни строк, ни полей, уходя в неизвестную даль за край листа. Как теперь разобрать, что плохо, а что хорошо? Ведь раньше было все так просто, дурной человек поступает плохо, а хороший, никогда не совершает роковых ошибок, но что если в жизни все куда сложнее? Вдруг, посреди всего это хаоса мыслей, она вдруг поняла, что ежели все, что говорил Трусов, правда, значит за столь дурным поступок будет следовать не менее страшное наказание. Она совсем не смыслила в делах закона, но даже она, человек далекий от всего этого, осознавала, что плата за столь страшное преступление будет высока. Но какова цена? Смерть? Каторга? Ее вдруг охватил такой ужас, при котором ни говорить, ни даже двигаться, будь на то необходимость, она бы не смогла. Душой Лиза готова была хоть сейчас сорваться с места и бежать к нему, сквозь лес и ночь, только лишь затем, чтобы увидеть его, убедиться, что он все еще там, что жив, что невредим.
Нельзя. Условности. Придется ждать.
Наконец вечер в кругу семьи подошел к концу, пора было расходиться. Прощаясь со всеми и желая доброй ночи, перед тем как отправится к себе, Лиза, ненароком поймала пытливый взгляд матери, и вопреки обыкновению, не ответила на тот взгляд, а смущенно отвела глаза. Все эти годы она была близка и с отцом и с матушкой, но сейчас, словно в одночасье все изменилось. Интуиция подсказывала ей, что теперь, нет и не будет в этом деле для нее поддержки. Секрет, который она бережно хранила с недавних пор в сердце, отдалит ее от родителей, превращая ее из девушки в женщину. Пробил ее час, время, когда сила любви, заставляет нас покидать отчий дом и создавать свой собственный, забывая кто мы и откуда, повторяя лишь как заклинание слова любви, лишающие нас памяти и прошлого в погоне за будущим и новой жизнью.
– Голубушка, здорова ли ты? – неожиданно спросил отец, по всей видимости, также заметивший неладное.
– Да, папенька, мигрень, и ноги, ноги будто чугунные, – и в знак того, что действительно больна, потерла висок, затем ногу, затем снова висок, для пущей достоверности.
Матушка отвернулась, будто все поняла, и не желала видеть ту ложь, а может не желая смутить и без того смущенного лжеца, встающего на тропу первого, но неизбежного обмана.
И к счастью Лизы Мария Петровна, ничего не сказала, и виду не подала.
Лишь отец расстроенно нахмурился, и произнес:
– Может быть тебе завтра не отправляться с нами на охоту? Побереги себя доченька.
Лиза помедлила, затем с притворной грустью, ответила: – Батюшка, я ведь так хотела! Ты же знаешь, несмотря на то, что не люблю охоту, любому поводу побывать на природе рада.
– Знаю доченька, но что ж поделаешь. Лучше поберечься милая, оставайся, – назидательно сказал отец.
– Может мне с тобой остаться? – неожиданно спросила Мария Петровна.
Лиза в испуге посмотрела на матушку. Она пыталась понять, уж не знает ли та, что уже который день, она тайно видится в саду с мужчиной. Тем более как теперь выяснилось, с мужчиной, чья репутация была настолько дурна, что даже невинное общение с ним, могло стать роковым, для девушки благородного воспитания.
– Не стоит, маменька. Я знаю, как всем будет чудесно вместе, и не хочу стать причиной, по которой вы или батюшка, или сестрица будете вынуждены пропустить увеселение, – заключила она.
Мария Петровна еще раз внимательно посмотрела на дочь, будто бы начала о чем-то догадываться, но снова промолчала, и возражать не стала. Чему Лиза была несказанно рада.
Оказавшись, наконец, в своей комнате одна, Лиза смогла выдохнуть лишь тогда когда плотно закрыла за собой дверь. Она была уверена, что не уснет сегодня ночью. Может и ложиться не стоит? Что толку мучиться в постели, пытаясь уснуть? Ведь чем больше она будет пытаться отогнать от себя мысли и торопить время до их следующей встречи, тем медленнее оно будет тянуться. Она легла на девичью постель, одетая, с твердой убежденностью и желанием не засыпать, но, не успев пролежать и пяти минут, уснула глубоким сном. Сном без мыслей и сновидений, что лечит нас от бед и тревог, когда уж сами мы не справляемся.
Петербург. Сентябрь 1878 г. Девять месяцев назад.
В гостиной у Евдокии Васильевны стало невозможно скучно, начали говорить о спиритизме, и еще какой чуши, и Михаил Иоганович, после трех рюмок водки, откровенно дремал. Если бы не необходимость бывать здесь по роду службы, то никогда в жизни по доброй воле он бы не пришел сюда. В этот салон декаданса, где глупость соперничала с бессмысленностью и то выигрывала, то проигрывала, впрочем, без пользы для дела. Вдруг в накуренной комнате стало шумно, Мейер приоткрыл один глаз, словно дремавший филин, чей сон был бесстыдно нарушен непрошенными гостями. То были две дамы и один знакомый ему карточный шулер. Картежник рыскал глазами
как хищник на охоте. Он искал желторотого юнца или богача, в возрасте, да в подпитии, чтобы уговорить на партию, другую в штосс, исход который был предрешен задолго до начала игры. Нет, выигрыш не зависел от воли случая. Дамы, сопровождавшие кавалера, не были случайными попутчицами, одна или другая, а может, обе сразу должны были подавать заранее обусловленные жесты, выдавая расклад карт, а он, обводя наивных игроков вокруг пальца, мог вытянуть из них до сотни рублей за ночь.
В происходящем для Мейера не было ничего необычного, а потому не было ничего интересно, к такой картине он привык, не проявляя сочувствия ни к жертве, ни к ее палачам, считая, что каждый получает в жизни по заслугам, не участвовал, но и не вмешивался.
Вот только не сейчас… Дама справа… И стряхнув с себя вид скучающий, сел поудобней в кресле.
Ее нежные голубые глаза были сколь чисты столь и порочны. Она цепко окинула гостиную, стрельнув вправо, затем влево, взглядом метким, взглядом ловкого стрелка. Не найдя для себя ничего интересного погрустнела и даже приуныла, но затем, увидев Мейера заметно оживилась. Глаза вспыхнули жарким алчным блеском, но лишь затем чтоб потухнуть вновь. Увидев, что Мейер, заметил в ее взгляде любопытство, отвела взор, и, скучая, зевнула, дав понять, что тот не представляет для нее ровным счетом никакого интереса.
– Кстати, в этом самом деле, в крайней нелицеприятном свете, фигурирует не кто иной, как Ваш сосед, – многозначительно заявил Трусов.
– Долгополов? – удивленно спросил Арсентьев.
Сердце Лизы, будто кубарем скатилось вниз, кажется, она даже перестала дышать, но боясь взглядом или жестом выдать свой интерес, потупила взор, и будто бы найдя что-то крайне интересное на дне бокала, стала ожесточенно вертеть его в руках, тогда как все ее существо в это время превратилось в один лишь слух.
– Нет, что Вы, Ваш НОВЫЙ сосед – Мейер. Впрочем, о нем и до этого ходили дурные слухи. И не смотря на то, что Мейер знатен, родословная его, я вам скажу, не без пятен. Отец его был чрезвычайно богат, вот только происхождение сего состояния покрыто тайной и туманом слухов. И как водится, ежели, те деньги нажиты путем неправедным, то проку не будет, это уж наверняка. И рано или поздно – все прахом пойдет. ВСЕ! – театрально подытожил Трусов, да так, что стало совершенно неясно говорил ли он все еще о Мейере, или уже имел ввиду самого Арсентьева. Но затем, спохватившись, что не все рассказал, торопливо продолжил:
– И конечно, в довершении, конец Мейера старшего, что легенды складывать: не то пропал, не то бежал, не то и вовсе сгинул. Вот только супруга его, соответственно матушка вашего соседа, недолго горевала, и в скоростях вышла второй раз замуж, и вновь за человека с дурной репутацией, и прошлым, что миф. Как бы то ни было, в России она не задержалась, а уехала не то во Францию, не то еще куда. Ну да не важно, так о чем это я? – Пал Палыч так увлекся, рассказывая сплетни, которые, конечно же, почерпнул не где-нибудь, а в салонах с дурной славой, что совсем позабыл, о чем хотел сказать, и к чему тот разговор начал. – А, вот, вспомнил! В общем, ходят слухи, что не ровен час, обвинят его... Замечу, слухи те не беспочвенны, так как на него поступил в Третье отделение донос, и раз уж после того доноса, он тотчас подал в отставку, тем самым признавая свою вину, стало быть все изложенное в том доносе чистая правда. Уж разве стал бы невинный человек подавать в отставку, только лишь оттого, что кто-то чего-то написал? Я так по себе сужу, конечно же, не стал. И…
– Так в чем все-таки его обвиняют? – нетерпеливо перебил его Арсентьев.
– В шпионаже, Николай Алексеевич, в шпионаже, и в государственной измене, – на последних словах, он понизил голос, а голову, опустил едва ли не на колени, в знак того, что сказанные слова, имели такую значимость, что даже произнося их, человек мог сам себя подвергнуть крайней опасности, – затем немного помолчал, сделав театральную паузу и выпрямившись, как ни в чем не бывало, продолжил: – С кем и о чем он вступил в сговор доподлинно неизвестно, но учитывая все вышесказанное, неудивителен и даже предсказуем сей исход, все таки как важно, с малых лет, прививать моральные ценности, воспитывать детей в строгости и богобоязненности, так ведь голубушка? – обратился он к жене, завершив рассказ неожиданным жизненным выводом.
– Верно, Павлуша, верно, – кротко ответила та, как того и требовалось.
– Говорят, его арест дело решенное. И лишь вопрос времени когда именно это произойдет. Тем не менее, как не прискорбно это признавать, достаточных доказательств его преступлений Мейера у Третьего отделение пока нет. Но повторюсь, это лишь пока, ведь между доносом и арестом как водится, всегда месяц ждут, – добавил Трусов.
Лиза была едва жива, сердце колотилось будто заячье, она ожидала всего: прелюбодеяния, карточных игр, промотанного наследства, дуэлей, долгов, пьянства, всех тех пороков, что являлись скорее нормой, нежели исключением в высшем свете. Но только не этого!
Разговор в гостиной принял привычное русло, дела политические были оставлены и забыты, а на замену пришли дела земные, да житейские, что оказались важнее и интереснее. Говорили о завтрашней охоте, и о планах на вечер, что приготовить и что подать, а на что уж и глаза не глядят, и что не при каких условиях и подавать не стоит. На охоту изъявили желание отправиться все, и даже дамы, кроме Лизы. Для вида и она согласилась, но решила завтра сказаться больной, чем раньше никогда не пользовалась, но теперь, ее недуг как нельзя пришелся кстати. Как бы она не пыталась принимать участие в беседе, мысли неизменно возвращались к Мейеру, и оттого все ею сказанное было не к месту и не ко времени. Нужно ли верить услышанному? Надо ли полагаться, на слова Трусова? И надо ли вообще полагаться на то, что говорят другие? Она с малых лет знала, что и о ее семействе злословили не мало. Отец ее Николай Алексеевич Арсентьев, несмотря на то, что происходил из дворянского рода, который когда то обладал и титулом и землями, на момент вступление в наследство, от своего рода получил лишь имя, умирающую деревеньку да долги, которые будто нарочно всегда ходили парой с титулом. И сидя на последней ветке, умирающего генеалогического древа, недолго думая, нашел для себя единственно возможное решение, а именно женился на дочери известного Московского фабриканта Кошкина, обменяв свой титул на деньги, и ни минуты о том не жалел. Продолжив дело тестя, в качестве подспорья, занялся торговлей химическими и колониальными товарами, что даровало ему финансовую и физическую независимость от родственников жены. Затем заработанное удачно инвестировал в банковское дело, а именно в первый Коммерческий банк Петербурга, через год другой, третий, нанял ловких управляющих, и, в конце концов, удалился на покой, наслаждаться праздной жизнью и природой. Но это лишь на первый взгляд, в реальности же старый ястреб зорко следил за бизнесом и цепко продолжал держать все в своих руках. Словом, после тернистого пути Арсентьева к успеху, сквозь компромиссы совести и чести, молва скорее из зависти, нежели из праведного гнева, как только не злословила о нем и о его супруге, считая со всей убежденностью, что рождение дочери-калеки не иначе как наказание Господне за грехи. Но все это лишь за глаза. Ну а в глаза? Заискиванье, подхалимство, и молчанье, ибо великая сила власти и денег способна сомкнуть даже самые разговорчивые рты.
Что касается брака, то изначально основанный на расчете, тот оказался почти счастливым, ибо даровал обоим именно то, чего они желали: ему финансовую поддержку, а супруге свободу, о которой она могла лишь мечтать, находясь до замужества под гнетом властного и деспотичного отца. Впрочем, пожалуй, ни один брак, нельзя назвать абсолютно счастливым, на чем бы основан он ни был. Ибо даже самые сильные чувства, рано или поздно засыпает песком времени, а слова любви, словно вензеля на дереве, что были, когда то символом той любви, сотрутся от тысяч нежных, но однообразных прикосновений. От ежедневных разочарований и разуверений, любовь разрушиться, рассыплется, исчезнет, явив на смену новый союз, основанный на чувстве, пожалуй, крепче и сильнее первого, потому что, напоминает родственную связь, связь, рожденную не нами, связь которой мы хотя и не желаем, но разорвать которую уже не в силах.
Так и между супругами Арсентьевыми после прожитых лет, где случалось всякое, и дурное и хорошее, в конце концов, воцарился мир, основанный по большей части на терпении и снисхождении, правда, с толикой раздражения, оттого что, как бы не хотелось порой в минуты разлада исправить и поменять жизнь прошлую, пришло время, когда менять ее было уже слишком поздно и бессмысленно, так как поменяв что-либо едва ли каждый из них обрел бы счастье большее, нежели то, которое имел сейчас.
Прошел почти час, а может больше, Лиза потеряла счет времени, погрузившись в свои тягостные мысли, с трудом различая чувства, обуревавшие ее, не ведая где есть любовь, а где страх. Сердцем, душой, и всем естеством, она ощущала, что он не мог поступить так, как говорил Трусов. С другой стороны его побег, и молчание, и жесты и взгляды, и многозначительные фразы, указывали, что за всем этим стоит нечто, о чем он не хотел говорить. Нечто чего он страшился, стыдился, от чего скрывался, но что неизменно догоняло его в мыслях и думах. Ей необходимо было спросить у Мейера напрямую о произошедшем. Ей нужно знать, что на самом деле заставило его подать в отставку и словно отшельнику искать успокоения в забытом и почти заброшенном именье. Она желала и страшилась ответа, но больше всего она боялась другого, она боялась саму себя. Боялась, что каков бы ни был ответ, ее чувства останутся неизменны.
Значит ли это, что не только он, но и она дурной человек? Ведь о чем бы она не узнала, она никогда ни словом, ни взглядом не выдаст его. Но и молчанье – соучастье. В голове теснились сотни вопросов без ответа. Жизнь, казавшаяся такой простой, будто прямая линия на бумаге, сделала зизгаз, а потом сойдя с ума, понеслась вскачь, не разбирая ни строк, ни полей, уходя в неизвестную даль за край листа. Как теперь разобрать, что плохо, а что хорошо? Ведь раньше было все так просто, дурной человек поступает плохо, а хороший, никогда не совершает роковых ошибок, но что если в жизни все куда сложнее? Вдруг, посреди всего это хаоса мыслей, она вдруг поняла, что ежели все, что говорил Трусов, правда, значит за столь дурным поступок будет следовать не менее страшное наказание. Она совсем не смыслила в делах закона, но даже она, человек далекий от всего этого, осознавала, что плата за столь страшное преступление будет высока. Но какова цена? Смерть? Каторга? Ее вдруг охватил такой ужас, при котором ни говорить, ни даже двигаться, будь на то необходимость, она бы не смогла. Душой Лиза готова была хоть сейчас сорваться с места и бежать к нему, сквозь лес и ночь, только лишь затем, чтобы увидеть его, убедиться, что он все еще там, что жив, что невредим.
Нельзя. Условности. Придется ждать.
Наконец вечер в кругу семьи подошел к концу, пора было расходиться. Прощаясь со всеми и желая доброй ночи, перед тем как отправится к себе, Лиза, ненароком поймала пытливый взгляд матери, и вопреки обыкновению, не ответила на тот взгляд, а смущенно отвела глаза. Все эти годы она была близка и с отцом и с матушкой, но сейчас, словно в одночасье все изменилось. Интуиция подсказывала ей, что теперь, нет и не будет в этом деле для нее поддержки. Секрет, который она бережно хранила с недавних пор в сердце, отдалит ее от родителей, превращая ее из девушки в женщину. Пробил ее час, время, когда сила любви, заставляет нас покидать отчий дом и создавать свой собственный, забывая кто мы и откуда, повторяя лишь как заклинание слова любви, лишающие нас памяти и прошлого в погоне за будущим и новой жизнью.
– Голубушка, здорова ли ты? – неожиданно спросил отец, по всей видимости, также заметивший неладное.
– Да, папенька, мигрень, и ноги, ноги будто чугунные, – и в знак того, что действительно больна, потерла висок, затем ногу, затем снова висок, для пущей достоверности.
Матушка отвернулась, будто все поняла, и не желала видеть ту ложь, а может не желая смутить и без того смущенного лжеца, встающего на тропу первого, но неизбежного обмана.
И к счастью Лизы Мария Петровна, ничего не сказала, и виду не подала.
Лишь отец расстроенно нахмурился, и произнес:
– Может быть тебе завтра не отправляться с нами на охоту? Побереги себя доченька.
Лиза помедлила, затем с притворной грустью, ответила: – Батюшка, я ведь так хотела! Ты же знаешь, несмотря на то, что не люблю охоту, любому поводу побывать на природе рада.
– Знаю доченька, но что ж поделаешь. Лучше поберечься милая, оставайся, – назидательно сказал отец.
– Может мне с тобой остаться? – неожиданно спросила Мария Петровна.
Лиза в испуге посмотрела на матушку. Она пыталась понять, уж не знает ли та, что уже который день, она тайно видится в саду с мужчиной. Тем более как теперь выяснилось, с мужчиной, чья репутация была настолько дурна, что даже невинное общение с ним, могло стать роковым, для девушки благородного воспитания.
– Не стоит, маменька. Я знаю, как всем будет чудесно вместе, и не хочу стать причиной, по которой вы или батюшка, или сестрица будете вынуждены пропустить увеселение, – заключила она.
Мария Петровна еще раз внимательно посмотрела на дочь, будто бы начала о чем-то догадываться, но снова промолчала, и возражать не стала. Чему Лиза была несказанно рада.
Оказавшись, наконец, в своей комнате одна, Лиза смогла выдохнуть лишь тогда когда плотно закрыла за собой дверь. Она была уверена, что не уснет сегодня ночью. Может и ложиться не стоит? Что толку мучиться в постели, пытаясь уснуть? Ведь чем больше она будет пытаться отогнать от себя мысли и торопить время до их следующей встречи, тем медленнее оно будет тянуться. Она легла на девичью постель, одетая, с твердой убежденностью и желанием не засыпать, но, не успев пролежать и пяти минут, уснула глубоким сном. Сном без мыслей и сновидений, что лечит нас от бед и тревог, когда уж сами мы не справляемся.
Прода от 25.09.2023, 06:07
Петербург. Сентябрь 1878 г. Девять месяцев назад.
В гостиной у Евдокии Васильевны стало невозможно скучно, начали говорить о спиритизме, и еще какой чуши, и Михаил Иоганович, после трех рюмок водки, откровенно дремал. Если бы не необходимость бывать здесь по роду службы, то никогда в жизни по доброй воле он бы не пришел сюда. В этот салон декаданса, где глупость соперничала с бессмысленностью и то выигрывала, то проигрывала, впрочем, без пользы для дела. Вдруг в накуренной комнате стало шумно, Мейер приоткрыл один глаз, словно дремавший филин, чей сон был бесстыдно нарушен непрошенными гостями. То были две дамы и один знакомый ему карточный шулер. Картежник рыскал глазами
как хищник на охоте. Он искал желторотого юнца или богача, в возрасте, да в подпитии, чтобы уговорить на партию, другую в штосс, исход который был предрешен задолго до начала игры. Нет, выигрыш не зависел от воли случая. Дамы, сопровождавшие кавалера, не были случайными попутчицами, одна или другая, а может, обе сразу должны были подавать заранее обусловленные жесты, выдавая расклад карт, а он, обводя наивных игроков вокруг пальца, мог вытянуть из них до сотни рублей за ночь.
В происходящем для Мейера не было ничего необычного, а потому не было ничего интересно, к такой картине он привык, не проявляя сочувствия ни к жертве, ни к ее палачам, считая, что каждый получает в жизни по заслугам, не участвовал, но и не вмешивался.
Вот только не сейчас… Дама справа… И стряхнув с себя вид скучающий, сел поудобней в кресле.
Ее нежные голубые глаза были сколь чисты столь и порочны. Она цепко окинула гостиную, стрельнув вправо, затем влево, взглядом метким, взглядом ловкого стрелка. Не найдя для себя ничего интересного погрустнела и даже приуныла, но затем, увидев Мейера заметно оживилась. Глаза вспыхнули жарким алчным блеском, но лишь затем чтоб потухнуть вновь. Увидев, что Мейер, заметил в ее взгляде любопытство, отвела взор, и, скучая, зевнула, дав понять, что тот не представляет для нее ровным счетом никакого интереса.
