БАБУШКА
«Её боятся все на свете пираты,
И по праву гордятся ей,
За то, что бабушка грабит
И жжёт их фрегаты,
Но щадит стариков и детей…»
Гарик Сукачёв, «Моя бабушка курит трубку»
Если бы пираты встретили мою бабушку, то бежали бы без оглядки. В восемнадцать лет бабушка уже работала агрономом машинно–тракторной станции. А когда стала главным агрономом совхоза в пятидесятых годах, её до икоты боялись трактористы, бывшие фронтовики, а не то, что какие–то там пираты…
Моя бабушка не курила трубку, она предпочитала «Беломор», да так, что в замкнутом помещении можно было смело вешать топор, или другой тяжёлый предмет без боязни, что он упадёт на пол. Каждая выкуренная «беломорина» заедалась бабушкой карамелькой–«подушечкой», поэтому запас данного лакомства у нас дома всегда имелся. После смерти бабушки я каждый день ловила себя на мысли, что нужно зайти и купить боевое отравляющее средство, без которого бабуля не могла прожить и нескольких часов. Вообще же, с этой вредной привычкой связана одна забавная история, свидетелем которой я стала, но об этом чуть позже.
Родилась моя бабуля, Клавдия Семёновна, в девичестве Шарапова, а в замужестве Буткеева, в одна тысяча девятьсот двадцатом году, в селе Верх–Бехтемир Марушинского района, Алтайского края, в добропорядочной мещанской семье. Это после революции слово «мещане» стало ругательным, а когда–то оно означало «средний класс».
Фамилия – Шараповы, – имеет определённое происхождение, корни её монгольские, и в переводе слово «шарап» означает «большой разбой». Кое–кто из бабушкиных предков выходил с кистенём на Чуйский тракт, грабя торговых людей и экспроприируя их собственность. Ну, это дело прошлое, а кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон.
Когда я смотрю на старинные семейные фото конца девятнадцатого – начала двадцатого века, я жадно вглядываюсь в лица тех, чья кровь течёт и в моих жилах. Вся большая семья в сборе: женщины в нарядных платьях, мужчины – в костюмах–тройках. Прабабушка, Евдокия, забилась в третий ряд, она была скромницей. Прадедушка, Семён, с щегольскими усиками и лукавой улыбкой – в первом ряду, рядом со своим братом, цирковым борцом. Все такие красивые, счастливые… Одна тысяча девятьсот десятый год. Эти люди ещё не знают, что впереди будет Первая Мировая война, затем – революция, затем – Гражданская война, и тех, кто имеет счастье уцелеть в трёх кровавых мясорубках, добьют лагеря в конце тридцатых.
Из всех детей, рождённых в семье Шараповых, доживут до старости только моя бабушка и её старшая сестра, Анна… Остальным судьба не даст такого шанса, многие погибнут молодыми. Старшие дети, родившиеся до одна тысяча девятьсот тринадцатого года, знали лучшую жизнь, без голода и лишений. Бабушка родилась последней, когда её маме было уже около тридцати…
ПАЛЬТО
Бабушка училась в Бийском сельскохозяйственном техникуме, чтобы получить специальность «агроном». Держу в руках её табель с оценками, всё больше «хорошо», но есть и «посредственно». Отметка «посредственно», например, по новой истории, и скорее всего, по причине особого взгляда бабушки на эту самую историю. Бабушка никогда не пыталась схитрить или высказать то, чего не чувствовала. Ну, не об оценках речь. Хочу рассказать о событиях одной странной и жуткой зимней ночи. Случилось это в 1935 году, когда бабушка училась на первом курсе техникума.
Общежитие для студентов располагалось не рядом с техникумом, а совсем даже на другом конце города. И получилось так, что бабуля (точнее, тогда – пятнадцатилетняя девчонка, самая молоденькая на курсе) засиделась до позднего вечера, разбирая гербарии, чтобы завтра спокойно сдать экзамен по предмету «защита растений». Засиделась до темноты, а криминальная обстановка в Бийске тогда была не ахти. Грабили прохожих на улице, снимая верхние вещи и отбирая всё мало–мальски ценное. И никак бандитов выловить не могли.
Сторож предлагал бабуле остаться и переночевать в лаборантской, чтобы не идти по тёмным улицам в тридцатиградусный мороз. Но бабушка фыркнула:
– Чего с меня взять–то?.. Пойду я, дяденька.
Смелость бабушки всегда поражала. Например, вечером она спокойно могла выйти из подъезда нашего дома, чтобы наехать на нетрезвую компанию под окнами, мешающую всем спать. В первый же день войны пыталась сбежать на фронт, да председатель колхоза перехватил по дороге. В одиночку возила зарплату лесорубам в леспромхоз, вооружившись берданкой, верхом на лошади и в сопровождении одного только злющего пса–волкодава, – и это в 1953 году, после летней амнистии, когда был прямой риск столкнуться в лесу с бывшими уголовниками! К слову сказать, и столкнулась, и стреляла, и рука не дрогнула… В одиночку справилась со здоровенным быком, вырвавшемся из сарая на улицу, где играли дети, среди которых была и моя будущая мама…
Запахнулась бабуля в своё пальтишко и побежала в общагу. Пальтишко это, между прочим, было сшито аж в одна тысяча девятьсот тринадцатом году, носилось бабушкиной мамой, бабушкиной старшей сестрой, а потом перешло, так сказать, к сестре младшей. Вещь была качественная, соболем отделанная, но время неумолимо. Латано, перелатано, шито, перешито и зашито снова. Революция и все прочие нововведения подарили гражданкам прекрасную возможность задействовать всю свою фантазию и умелые ручки, чтобы реанимировать старьё.
И вот, бежит бабушка, валенками перебирает, торопится, подмерзает, бежать всего два квартала осталось… Как вдруг – на тебе! – раздался позади свист.
– Эй, молодуха!
Улица пуста. Весь Бийск тридцатых годов – частный сектор, и спать там ложатся рано, и ворота запирают. Бабушка и не подумала останавливаться, прибавив ходу.
– Да стой, кому говорят!
Скрип снега, тяжёлые шаги сзади… тяжёлые шаги сбоку… один догоняет сзади, второй выбегает из переулка… Бабушку загоняют в какую–то подворотню двое мужиков. Лиц не разглядеть, темно, да и одеты они так, что не рассмотришь: шапки на лоб, воротники подняты.
«Пропала», – думает бабушка.
– Ты чё, глухая? – злобно спрашивает один и с силой толкает бабушку в бок. – Сымай пальто!
– Не сниму! – бабушка прижимается к забору. – У меня больше нет ничего, дядечки! Я ж пропаду!
Второй молча берётся за воротник пальто, тряхнув жертву как следует и… вещь, сшитая до эпохи исторического материализма, медленно умирает, оставляя воротник в руках грабителя.
– Одна рвань, тьфу! – матюгнулся один из преследователей.
– Ты что сделал, гад?! – бабушка перешла в наступление и… услышала щелчок раскрывшегося ножа.
– Всё одно сымай.
Сняла, трясясь от страха, ярости и холода.
– Подавись.
– То–то…
Быстро удаляющийся скрип шагов по снегу. Мороз. Стучала бабушка в запертые ворота, стучала в одни, другие, никто не открыл. Завернулась плотнее в шаль, да и побежала к общаге. Осталось всего ничего…
– Эй, молодуха!
Возвращаются?! Раз не сгодилось рваное пальто, что ещё с девки взять?! Когда бабушка поняла, что могут взять эти двое, она приготовилась сражаться ни на жизнь, а насмерть. Кричать бесполезно, никто не выйдет, раз уже не вышел.
Она схватила какую–то палку и прижалась к стене дома.
– Ну, чего?!
– Да ничего. Давай, одевайся, рвань! И чтоб больше мы тебя тут не видели. В следующий раз вместе со шкурой отдашь…
Кинули ей под ноги какой–то свёрток и, неспешно развернувшись, ушли. Не веря своему счастью, схватила бабуля своё пальто и…
… не пальто это вовсе. Под руками что–то пушистое, нежное, тяжёлое… Шуба?! Такого меха бабушка отродясь не видела. Но не звать же бандитов обратно?! Бабушка, дрожа, с трудом попадая в рукава, натянула на себя эту шубу, и давай, Бог, ноги! Рванула так, что до самого общежития дух не перевела, влетела в сени и упала там замертво.
На шум выбежали сокурсники:
– Гля, Клавка вернулась!
– Чего с ней, жива?
– А что на ней?!
Бабушку привели в чувство и растормошили. Услышав сбивчивый рассказ, охали и ахали, ощупывая бандитский подарок и так, и этак. Шуба оказалась из чернобурки…Стали совет держать, что с шубой делать. Носить её нельзя, краденая же, понятно. Студенты – народ ушлый. Всех подробностей я не знаю, но, исходя из рассказа бабушки, под утро вопрос уже решился. Каким–то хитрым «макаром» чернобурку сменяли на овчинный тулуп с доплатой, а на оставшиеся деньги устроили вечером следующего дня пир.
Вот так бабушка утеплилась. Тулуп этот она тоже носила долго, до сорок второго года. Потом отдала семье инженера, эвакуированного на Алтай. Приехали городские в таких одёжках, что хоть плачь – ни валенок тебе, ни чего потеплее. Такая была бабушка, легко отдавала даже последнее.
ЛУЖА
В пять лет я начала заниматься в классе хореографии. Год тяжелейших уроков не прошёл даром, и первый концерт, в котором удалось поучаствовать в Доме пионеров Индустриального района Перми, принёс массу как приятных волнений, так и не менее приятных аплодисментов.
После концерта я со всех ног бегу за кулисы, где ждёт бабушка.
– Она у вас молодец! – хвалит хореограф, гладя меня по голове.
Бабушка мной довольна, но не в её правилах это показывать при людях, и вообще – демонстрировать гордость за внучку лишний раз.
Она молча кивает хореографу и берёт меня за руку.
Едем мы домой на трамвае. Я наотрез отказалась снимать костюм, в котором выступала, – благо, тёплые майские дни позволили. И вот, я в своём воздушно–бело–розовом, зефирном платье, с белыми бантами, в белых гольфах и туфельках. Мне кажется, на меня все смотрят, и я всем нравлюсь. По выходу из трамвая мне будет куплено вожделенное мороженое (кто помнит советский пломбир за двадцать копеек?!).
И вот, выходим мы из трамвая. Порыв ветра треплет зефирный подол моего платья, я поднимаю руку с трамвайным билетом и разжимаю кулачок, с любопытством наблюдая, как кусочек бумаги превращается в мотылька.
Он летит, совершает странное кружащееся движение, будто и впрямь живой, и… завершает свой путь на поверхности большущей лужи на краю тротуара, в самом центре.
– Подними. – Говорит бабушка.
– Ну, Ба–а, – восклицаю я. – Он же в луже!
– А кто его туда кинул? – строго спрашивает Ба.
– Ветер!
Бабушка берёт меня за плечо и останавливает, указывая на лужу:
– Не ветер. Ты. Не для того тут дворники чистили, чтобы девочки с бантиками мусорили.
Я с сомнением смотрю на маслянисто–грязную поверхность, досадуя, что трамвайный билет не желает тонуть.
– Там грязно. Там всё равно грязно, даже если я заберу бумажку!
– Чтобы грязно не было, не мусори. Подними.
Я хорошо знаю этот спокойный голос, не послушаться его нельзя… Бабушка не будет кричать или ругаться, она посмотрит так, что взгляд вывернет меня наизнанку, и мне станет стыдно. Как тому мальчишке на ступеньках школы, который играл булкой в футбол. Достаточно было бабушке тихонько сказать слово «подними» и посмотреть своим особым взглядом, и мальчишка послушался, покраснев до корней волос…
Но я не хочу в лужу! А придётся туда залезть, потому что рукой не дотянуться! Я прибегаю к известному детскому средству – слезам, начиная хлюпать носом и тереть глаза. Вокруг меня сразу собирается десяток тётушек:
– Подумаешь, бумажку в лужу кинула! Разве можно заставлять ребёнка лезть в грязь! Такую нарядную девочку!
– Ребёнок плохо сделал. – Пожимает плечами бабуля.
Женщины возмущённо кудахчут, но бабушка неумолима. И вот, я в своих туфельках и ажурных гольфах, вступаю на территорию необъятной лужи, чтобы поднять ненавистный трамвайный билет. Под сочувствующими взорами зрителей несу в урну, а потом возвращаюсь к бабушке, уже держащей наготове носовой платок:
– Сначала вытирай глаза, потом руки. И никогда больше нигде не мусори.
Действительно, больше я такого себе не позволяла. Никогда. А если порой не нахожу взглядом урну, чтобы выбросить билет по выходу из транспорта, просто кладу в карман. Потому что слышу одно слово, сказанное этим тихим и спокойным голосом: «Подними»…
Зачем я про это вспоминаю? Да затем, чтобы объяснить: для бабушки не было полутонов в поступках. Своим внучкам она никогда поблажек не делала, придерживаясь чёткого правила: «проступок – ответственность». Она не принимала решений под горячую руку, всегда разбираясь досконально и устанавливая меру вины. В детстве я была драчуньей и фантазёркой, вполне способной увлечь команду легковерных соратников в поход в Антарктиду. На меня порой приходили жаловаться, и если, например, мама сразу начинала меня ругать, а папа разрешал мне всё, то бабушка досконально выясняла все подробности, выслушивала обе стороны лицом к лицу, а потом делала выводы. У неё было обострённое чувство справедливости.
БАБУШКА И КЛАССИКА
Бабушка любила читать. В основном она это делала по ночам на кухне, поскольку страдала бессонницей и категорически отказывалась принимать снотворные. Именно бабушка прививала мне любовь к чтению, равно как и учила читать. Правда, мнение бабули о персонажах и их поступках частенько расходились с мнениями литературных критиков:
– Чацкий?.. Ну и где ж тут ум–то, от которого горе? Наташенька, одно из достоинств умного человека – никогда не метать бисер перед свиньями. А чем этот Чацкий занимается всю пьесу? Мечет и мечет… Нету тут ума, одна глупость и болтовня его.
– Чичиков?.. Ну, такого бы ко мне в колхоз, так, глядишь, всё бы районное начальство уболтал, и детали бы на комбайны выбил. Цены бы не было!
– Павка Корчагин?.. Дрейфло!
Я недоумеваю и требую пояснений. А как же та самая сталь, которая закалялась, а?.. Бабушкино высказывание опять ставит меня в тупик.
– А ты вспомни, вспомни сцену, где он с девушкой в камере! Она прекрасно знает, что скоро её изнасилуют казаки, и просит Корчагина, чтобы он был у неё первым. Просит, как о милости, чтобы расстаться с невинностью хотя бы в видимости взаимности. Просит, как мужчину. А он отказал ей и повёл себя, как…
В середине восьмидесятых про толерантность мы и слыхом не слыхивали, но вырвавшееся у бабушки словцо я классифицирую сейчас как крайне не толерантное определение мужской сущности. Припечатала бабушка Павку Корчагина, да и не его одного…
– Мушкетёры?.. Выпивохи, бездельники, да ещё и убийцы в придачу. Где тут романтика, я не вижу. Ришелье Францию тянул один, без короля–растяпы, а эти неслухи ему мешали только оттого, что он на королеву глаз положил!
– Анна Каренина?.. Да что ты, Наташа, какая же это трагедия, нечего раздувать. Избалованная бездельем светская бабёнка наставила мужу, порядочному человеку, рога, бросила сына, погубила репутацию семьи, а потом в кусты, значит? Под поезд?.. Расписалась в собственном бессилии и ручки умыла – мол, пусть другие расхлёбывают последствия моих жалких поступков. Можно жертвовать жизнью ради близких, Родины, друзей… Но руки на себя наложить, как бы тебе не было плохо, вот – последняя постыдная слабость, и прощения ей нет...
– «Гранатовый браслет»?.. Опять нытик–самоубийца? Да ещё и богохульник, сладко расписывающий замужней женщине «да святится имя твое»?.. Это не чистая любовь. Это жажда обладания исподтишка. Бежать надо от такой любви, и нечего тут сожалеть… Куприн вообще тот ещё жук. Рассказ «Анафема» не читала, нет? А ты почитай. Там Куприн просто солгал. Официальный публичный чин объявления церковной анафемы тогда уже был десять лет как отменён, и Куприн не мог этого не знать. Стыдно ради красного словца привирать–то…
«Её боятся все на свете пираты,
И по праву гордятся ей,
За то, что бабушка грабит
И жжёт их фрегаты,
Но щадит стариков и детей…»
Гарик Сукачёв, «Моя бабушка курит трубку»
Если бы пираты встретили мою бабушку, то бежали бы без оглядки. В восемнадцать лет бабушка уже работала агрономом машинно–тракторной станции. А когда стала главным агрономом совхоза в пятидесятых годах, её до икоты боялись трактористы, бывшие фронтовики, а не то, что какие–то там пираты…
Моя бабушка не курила трубку, она предпочитала «Беломор», да так, что в замкнутом помещении можно было смело вешать топор, или другой тяжёлый предмет без боязни, что он упадёт на пол. Каждая выкуренная «беломорина» заедалась бабушкой карамелькой–«подушечкой», поэтому запас данного лакомства у нас дома всегда имелся. После смерти бабушки я каждый день ловила себя на мысли, что нужно зайти и купить боевое отравляющее средство, без которого бабуля не могла прожить и нескольких часов. Вообще же, с этой вредной привычкой связана одна забавная история, свидетелем которой я стала, но об этом чуть позже.
Родилась моя бабуля, Клавдия Семёновна, в девичестве Шарапова, а в замужестве Буткеева, в одна тысяча девятьсот двадцатом году, в селе Верх–Бехтемир Марушинского района, Алтайского края, в добропорядочной мещанской семье. Это после революции слово «мещане» стало ругательным, а когда–то оно означало «средний класс».
Фамилия – Шараповы, – имеет определённое происхождение, корни её монгольские, и в переводе слово «шарап» означает «большой разбой». Кое–кто из бабушкиных предков выходил с кистенём на Чуйский тракт, грабя торговых людей и экспроприируя их собственность. Ну, это дело прошлое, а кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон.
Когда я смотрю на старинные семейные фото конца девятнадцатого – начала двадцатого века, я жадно вглядываюсь в лица тех, чья кровь течёт и в моих жилах. Вся большая семья в сборе: женщины в нарядных платьях, мужчины – в костюмах–тройках. Прабабушка, Евдокия, забилась в третий ряд, она была скромницей. Прадедушка, Семён, с щегольскими усиками и лукавой улыбкой – в первом ряду, рядом со своим братом, цирковым борцом. Все такие красивые, счастливые… Одна тысяча девятьсот десятый год. Эти люди ещё не знают, что впереди будет Первая Мировая война, затем – революция, затем – Гражданская война, и тех, кто имеет счастье уцелеть в трёх кровавых мясорубках, добьют лагеря в конце тридцатых.
Из всех детей, рождённых в семье Шараповых, доживут до старости только моя бабушка и её старшая сестра, Анна… Остальным судьба не даст такого шанса, многие погибнут молодыми. Старшие дети, родившиеся до одна тысяча девятьсот тринадцатого года, знали лучшую жизнь, без голода и лишений. Бабушка родилась последней, когда её маме было уже около тридцати…
ПАЛЬТО
Бабушка училась в Бийском сельскохозяйственном техникуме, чтобы получить специальность «агроном». Держу в руках её табель с оценками, всё больше «хорошо», но есть и «посредственно». Отметка «посредственно», например, по новой истории, и скорее всего, по причине особого взгляда бабушки на эту самую историю. Бабушка никогда не пыталась схитрить или высказать то, чего не чувствовала. Ну, не об оценках речь. Хочу рассказать о событиях одной странной и жуткой зимней ночи. Случилось это в 1935 году, когда бабушка училась на первом курсе техникума.
Общежитие для студентов располагалось не рядом с техникумом, а совсем даже на другом конце города. И получилось так, что бабуля (точнее, тогда – пятнадцатилетняя девчонка, самая молоденькая на курсе) засиделась до позднего вечера, разбирая гербарии, чтобы завтра спокойно сдать экзамен по предмету «защита растений». Засиделась до темноты, а криминальная обстановка в Бийске тогда была не ахти. Грабили прохожих на улице, снимая верхние вещи и отбирая всё мало–мальски ценное. И никак бандитов выловить не могли.
Сторож предлагал бабуле остаться и переночевать в лаборантской, чтобы не идти по тёмным улицам в тридцатиградусный мороз. Но бабушка фыркнула:
– Чего с меня взять–то?.. Пойду я, дяденька.
Смелость бабушки всегда поражала. Например, вечером она спокойно могла выйти из подъезда нашего дома, чтобы наехать на нетрезвую компанию под окнами, мешающую всем спать. В первый же день войны пыталась сбежать на фронт, да председатель колхоза перехватил по дороге. В одиночку возила зарплату лесорубам в леспромхоз, вооружившись берданкой, верхом на лошади и в сопровождении одного только злющего пса–волкодава, – и это в 1953 году, после летней амнистии, когда был прямой риск столкнуться в лесу с бывшими уголовниками! К слову сказать, и столкнулась, и стреляла, и рука не дрогнула… В одиночку справилась со здоровенным быком, вырвавшемся из сарая на улицу, где играли дети, среди которых была и моя будущая мама…
Запахнулась бабуля в своё пальтишко и побежала в общагу. Пальтишко это, между прочим, было сшито аж в одна тысяча девятьсот тринадцатом году, носилось бабушкиной мамой, бабушкиной старшей сестрой, а потом перешло, так сказать, к сестре младшей. Вещь была качественная, соболем отделанная, но время неумолимо. Латано, перелатано, шито, перешито и зашито снова. Революция и все прочие нововведения подарили гражданкам прекрасную возможность задействовать всю свою фантазию и умелые ручки, чтобы реанимировать старьё.
И вот, бежит бабушка, валенками перебирает, торопится, подмерзает, бежать всего два квартала осталось… Как вдруг – на тебе! – раздался позади свист.
– Эй, молодуха!
Улица пуста. Весь Бийск тридцатых годов – частный сектор, и спать там ложатся рано, и ворота запирают. Бабушка и не подумала останавливаться, прибавив ходу.
– Да стой, кому говорят!
Скрип снега, тяжёлые шаги сзади… тяжёлые шаги сбоку… один догоняет сзади, второй выбегает из переулка… Бабушку загоняют в какую–то подворотню двое мужиков. Лиц не разглядеть, темно, да и одеты они так, что не рассмотришь: шапки на лоб, воротники подняты.
«Пропала», – думает бабушка.
– Ты чё, глухая? – злобно спрашивает один и с силой толкает бабушку в бок. – Сымай пальто!
– Не сниму! – бабушка прижимается к забору. – У меня больше нет ничего, дядечки! Я ж пропаду!
Второй молча берётся за воротник пальто, тряхнув жертву как следует и… вещь, сшитая до эпохи исторического материализма, медленно умирает, оставляя воротник в руках грабителя.
– Одна рвань, тьфу! – матюгнулся один из преследователей.
– Ты что сделал, гад?! – бабушка перешла в наступление и… услышала щелчок раскрывшегося ножа.
– Всё одно сымай.
Сняла, трясясь от страха, ярости и холода.
– Подавись.
– То–то…
Быстро удаляющийся скрип шагов по снегу. Мороз. Стучала бабушка в запертые ворота, стучала в одни, другие, никто не открыл. Завернулась плотнее в шаль, да и побежала к общаге. Осталось всего ничего…
– Эй, молодуха!
Возвращаются?! Раз не сгодилось рваное пальто, что ещё с девки взять?! Когда бабушка поняла, что могут взять эти двое, она приготовилась сражаться ни на жизнь, а насмерть. Кричать бесполезно, никто не выйдет, раз уже не вышел.
Она схватила какую–то палку и прижалась к стене дома.
– Ну, чего?!
– Да ничего. Давай, одевайся, рвань! И чтоб больше мы тебя тут не видели. В следующий раз вместе со шкурой отдашь…
Кинули ей под ноги какой–то свёрток и, неспешно развернувшись, ушли. Не веря своему счастью, схватила бабуля своё пальто и…
… не пальто это вовсе. Под руками что–то пушистое, нежное, тяжёлое… Шуба?! Такого меха бабушка отродясь не видела. Но не звать же бандитов обратно?! Бабушка, дрожа, с трудом попадая в рукава, натянула на себя эту шубу, и давай, Бог, ноги! Рванула так, что до самого общежития дух не перевела, влетела в сени и упала там замертво.
На шум выбежали сокурсники:
– Гля, Клавка вернулась!
– Чего с ней, жива?
– А что на ней?!
Бабушку привели в чувство и растормошили. Услышав сбивчивый рассказ, охали и ахали, ощупывая бандитский подарок и так, и этак. Шуба оказалась из чернобурки…Стали совет держать, что с шубой делать. Носить её нельзя, краденая же, понятно. Студенты – народ ушлый. Всех подробностей я не знаю, но, исходя из рассказа бабушки, под утро вопрос уже решился. Каким–то хитрым «макаром» чернобурку сменяли на овчинный тулуп с доплатой, а на оставшиеся деньги устроили вечером следующего дня пир.
Вот так бабушка утеплилась. Тулуп этот она тоже носила долго, до сорок второго года. Потом отдала семье инженера, эвакуированного на Алтай. Приехали городские в таких одёжках, что хоть плачь – ни валенок тебе, ни чего потеплее. Такая была бабушка, легко отдавала даже последнее.
ЛУЖА
В пять лет я начала заниматься в классе хореографии. Год тяжелейших уроков не прошёл даром, и первый концерт, в котором удалось поучаствовать в Доме пионеров Индустриального района Перми, принёс массу как приятных волнений, так и не менее приятных аплодисментов.
После концерта я со всех ног бегу за кулисы, где ждёт бабушка.
– Она у вас молодец! – хвалит хореограф, гладя меня по голове.
Бабушка мной довольна, но не в её правилах это показывать при людях, и вообще – демонстрировать гордость за внучку лишний раз.
Она молча кивает хореографу и берёт меня за руку.
Едем мы домой на трамвае. Я наотрез отказалась снимать костюм, в котором выступала, – благо, тёплые майские дни позволили. И вот, я в своём воздушно–бело–розовом, зефирном платье, с белыми бантами, в белых гольфах и туфельках. Мне кажется, на меня все смотрят, и я всем нравлюсь. По выходу из трамвая мне будет куплено вожделенное мороженое (кто помнит советский пломбир за двадцать копеек?!).
И вот, выходим мы из трамвая. Порыв ветра треплет зефирный подол моего платья, я поднимаю руку с трамвайным билетом и разжимаю кулачок, с любопытством наблюдая, как кусочек бумаги превращается в мотылька.
Он летит, совершает странное кружащееся движение, будто и впрямь живой, и… завершает свой путь на поверхности большущей лужи на краю тротуара, в самом центре.
– Подними. – Говорит бабушка.
– Ну, Ба–а, – восклицаю я. – Он же в луже!
– А кто его туда кинул? – строго спрашивает Ба.
– Ветер!
Бабушка берёт меня за плечо и останавливает, указывая на лужу:
– Не ветер. Ты. Не для того тут дворники чистили, чтобы девочки с бантиками мусорили.
Я с сомнением смотрю на маслянисто–грязную поверхность, досадуя, что трамвайный билет не желает тонуть.
– Там грязно. Там всё равно грязно, даже если я заберу бумажку!
– Чтобы грязно не было, не мусори. Подними.
Я хорошо знаю этот спокойный голос, не послушаться его нельзя… Бабушка не будет кричать или ругаться, она посмотрит так, что взгляд вывернет меня наизнанку, и мне станет стыдно. Как тому мальчишке на ступеньках школы, который играл булкой в футбол. Достаточно было бабушке тихонько сказать слово «подними» и посмотреть своим особым взглядом, и мальчишка послушался, покраснев до корней волос…
Но я не хочу в лужу! А придётся туда залезть, потому что рукой не дотянуться! Я прибегаю к известному детскому средству – слезам, начиная хлюпать носом и тереть глаза. Вокруг меня сразу собирается десяток тётушек:
– Подумаешь, бумажку в лужу кинула! Разве можно заставлять ребёнка лезть в грязь! Такую нарядную девочку!
– Ребёнок плохо сделал. – Пожимает плечами бабуля.
Женщины возмущённо кудахчут, но бабушка неумолима. И вот, я в своих туфельках и ажурных гольфах, вступаю на территорию необъятной лужи, чтобы поднять ненавистный трамвайный билет. Под сочувствующими взорами зрителей несу в урну, а потом возвращаюсь к бабушке, уже держащей наготове носовой платок:
– Сначала вытирай глаза, потом руки. И никогда больше нигде не мусори.
Действительно, больше я такого себе не позволяла. Никогда. А если порой не нахожу взглядом урну, чтобы выбросить билет по выходу из транспорта, просто кладу в карман. Потому что слышу одно слово, сказанное этим тихим и спокойным голосом: «Подними»…
Зачем я про это вспоминаю? Да затем, чтобы объяснить: для бабушки не было полутонов в поступках. Своим внучкам она никогда поблажек не делала, придерживаясь чёткого правила: «проступок – ответственность». Она не принимала решений под горячую руку, всегда разбираясь досконально и устанавливая меру вины. В детстве я была драчуньей и фантазёркой, вполне способной увлечь команду легковерных соратников в поход в Антарктиду. На меня порой приходили жаловаться, и если, например, мама сразу начинала меня ругать, а папа разрешал мне всё, то бабушка досконально выясняла все подробности, выслушивала обе стороны лицом к лицу, а потом делала выводы. У неё было обострённое чувство справедливости.
БАБУШКА И КЛАССИКА
Бабушка любила читать. В основном она это делала по ночам на кухне, поскольку страдала бессонницей и категорически отказывалась принимать снотворные. Именно бабушка прививала мне любовь к чтению, равно как и учила читать. Правда, мнение бабули о персонажах и их поступках частенько расходились с мнениями литературных критиков:
– Чацкий?.. Ну и где ж тут ум–то, от которого горе? Наташенька, одно из достоинств умного человека – никогда не метать бисер перед свиньями. А чем этот Чацкий занимается всю пьесу? Мечет и мечет… Нету тут ума, одна глупость и болтовня его.
– Чичиков?.. Ну, такого бы ко мне в колхоз, так, глядишь, всё бы районное начальство уболтал, и детали бы на комбайны выбил. Цены бы не было!
– Павка Корчагин?.. Дрейфло!
Я недоумеваю и требую пояснений. А как же та самая сталь, которая закалялась, а?.. Бабушкино высказывание опять ставит меня в тупик.
– А ты вспомни, вспомни сцену, где он с девушкой в камере! Она прекрасно знает, что скоро её изнасилуют казаки, и просит Корчагина, чтобы он был у неё первым. Просит, как о милости, чтобы расстаться с невинностью хотя бы в видимости взаимности. Просит, как мужчину. А он отказал ей и повёл себя, как…
В середине восьмидесятых про толерантность мы и слыхом не слыхивали, но вырвавшееся у бабушки словцо я классифицирую сейчас как крайне не толерантное определение мужской сущности. Припечатала бабушка Павку Корчагина, да и не его одного…
– Мушкетёры?.. Выпивохи, бездельники, да ещё и убийцы в придачу. Где тут романтика, я не вижу. Ришелье Францию тянул один, без короля–растяпы, а эти неслухи ему мешали только оттого, что он на королеву глаз положил!
– Анна Каренина?.. Да что ты, Наташа, какая же это трагедия, нечего раздувать. Избалованная бездельем светская бабёнка наставила мужу, порядочному человеку, рога, бросила сына, погубила репутацию семьи, а потом в кусты, значит? Под поезд?.. Расписалась в собственном бессилии и ручки умыла – мол, пусть другие расхлёбывают последствия моих жалких поступков. Можно жертвовать жизнью ради близких, Родины, друзей… Но руки на себя наложить, как бы тебе не было плохо, вот – последняя постыдная слабость, и прощения ей нет...
– «Гранатовый браслет»?.. Опять нытик–самоубийца? Да ещё и богохульник, сладко расписывающий замужней женщине «да святится имя твое»?.. Это не чистая любовь. Это жажда обладания исподтишка. Бежать надо от такой любви, и нечего тут сожалеть… Куприн вообще тот ещё жук. Рассказ «Анафема» не читала, нет? А ты почитай. Там Куприн просто солгал. Официальный публичный чин объявления церковной анафемы тогда уже был десять лет как отменён, и Куприн не мог этого не знать. Стыдно ради красного словца привирать–то…
