БАБУШКА
«Её боятся все на свете пираты,
И по праву гордятся ей,
За то, что бабушка грабит
И жжёт их фрегаты,
Но щадит стариков и детей…»
Гарик Сукачёв, «Моя бабушка курит трубку»
Если бы пираты встретили мою бабушку, то бежали бы без оглядки. В восемнадцать лет бабушка уже работала агрономом машинно-тракторной станции. А когда стала главным агрономом совхоза в пятидесятых годах, её до икоты боялись трактористы, бывшие фронтовики, а не то, что какие-то там пираты…
Моя бабушка не курила трубку, она предпочитала «Беломор», да так, что в замкнутом помещении можно было смело вешать топор, или другой тяжёлый предмет без боязни, что он упадёт на пол. Каждая выкуренная «беломорина» заедалась бабушкой карамелькой-«подушечкой», поэтому запас данного лакомства у нас дома всегда имелся. После смерти бабушки я каждый день ловила себя на мысли, что нужно зайти и купить боевое отравляющее средство, без которого бабуля не могла прожить и нескольких часов. Вообще же, с этой вредной привычкой связана одна забавная история, свидетелем которой я стала, но об этом чуть позже.
Родилась моя бабуля, Клавдия Семёновна, в девичестве Шарапова, а в замужестве Буткеева, в одна тысяча девятьсот двадцатом году, в селе Верх-Бехтемир Марушинского района, Алтайского края, в добропорядочной мещанской семье. Это после революции слово «мещане» стало ругательным, а когда-то оно означало «средний класс».
Фамилия – Шараповы, – имеет определённое происхождение, корни её монгольские, и в переводе слово «шарап» означает «большой разбой». Кое-кто из бабушкиных предков выходил с кистенём на Чуйский тракт, грабя торговых людей и экспроприируя их собственность. Ну, это дело прошлое, а кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон.
Когда я смотрю на старинные семейные фото конца девятнадцатого – начала двадцатого века, я жадно вглядываюсь в лица тех, чья кровь течёт и в моих жилах. Вся большая семья в сборе: женщины в нарядных платьях, мужчины – в костюмах-тройках. Прабабушка, Евдокия, забилась в третий ряд, она была скромницей. Прадедушка, Семён, с щегольскими усиками и лукавой улыбкой – в первом ряду, рядом со своим братом, цирковым борцом. Все такие красивые, счастливые… Одна тысяча девятьсот десятый год. Эти люди ещё не знают, что впереди будет Первая Мировая война, затем – революция, затем – Гражданская война, и тех, кто имеет счастье уцелеть в трёх кровавых мясорубках, добьют лагеря в конце тридцатых.
Из всех детей, рождённых в семье Шараповых, доживут до старости только моя бабушка и её старшая сестра, Анна… Остальным судьба не даст такого шанса, многие погибнут молодыми. Старшие дети, родившиеся до одна тысяча девятьсот тринадцатого года, знали другую жизнь. Бабушка родилась последней, когда её маме было уже около тридцати…
ПАЛЬТО
Бабушка училась в Бийском сельскохозяйственном техникуме, чтобы получить специальность «агроном». Держу в руках её табель с оценками, всё больше «хорошо», но есть и «посредственно». Отметка «посредственно», например, по новой истории, и скорее всего, по причине особого взгляда бабушки на эту самую историю. Бабушка никогда не пыталась схитрить или высказать то, чего не чувствовала. Ну, не об оценках речь. Хочу рассказать о событиях одной странной и жуткой зимней ночи. Случилось это в 1935 году, когда бабушка училась на первом курсе техникума.
Общежитие для студентов располагалось не рядом с техникумом, а совсем даже на другом конце города. И получилось так, что бабуля (точнее, тогда – пятнадцатилетняя девчонка, самая молоденькая на курсе) засиделась до позднего вечера, разбирая гербарии, чтобы завтра спокойно сдать экзамен по предмету «защита растений». Засиделась до темноты, а криминальная обстановка в Бийске тогда была не ахти. Грабили прохожих на улице, снимая верхние вещи и отбирая всё мало-мальски ценное. И никак бандитов выловить не могли.
Сторож предлагал бабуле остаться и переночевать в лаборантской, чтобы не идти по тёмным улицам в тридцатиградусный мороз. Но бабушка фыркнула:
– Чего с меня взять-то?.. Пойду я, дяденька.
Смелость бабушки всегда поражала. Например, вечером она спокойно могла выйти из подъезда нашего дома, чтобы наехать на нетрезвую компанию под окнами, мешающую всем спать. В первый же день войны пыталась сбежать на фронт, да председатель колхоза перехватил по дороге. В одиночку возила зарплату лесорубам в леспромхоз, вооружившись берданкой, верхом на лошади и в сопровождении одного только злющего пса-волкодава, – и это в 1953 году, после летней амнистии, когда был прямой риск столкнуться в лесу с бывшими уголовниками! К слову сказать, и столкнулась, и стреляла, и рука не дрогнула… В одиночку справилась со здоровенным быком, вырвавшемся из сарая на улицу, где играли дети, среди которых была и моя будущая мама…
Запахнулась бабуля в своё пальтишко и побежала в общагу. Пальтишко это, между прочим, было сшито аж в одна тысяча девятьсот тринадцатом году, носилось бабушкиной мамой, бабушкиной старшей сестрой, а потом перешло, так сказать, к сестре младшей. Вещь была качественная, соболем отделанная, но время неумолимо. Латано, перелатано, шито, перешито и зашито снова. Нововведения подарили гражданкам прекрасную возможность задействовать всю свою фантазию и умелые ручки, чтобы реанимировать старьё.
И вот, бежит бабушка, валенками перебирает, торопится, подмерзает, бежать всего два квартала осталось… Как вдруг – на тебе! – раздался позади свист.
– Эй, молодуха!
Улица пуста. Весь Бийск тридцатых годов – частный сектор, и спать там ложатся рано, и ворота запирают. Бабушка и не подумала останавливаться, прибавив ходу.
– Да стой, кому говорят!
Скрип снега, тяжёлые шаги сзади… тяжёлые шаги сбоку… один догоняет сзади, второй выбегает из переулка… Бабушку загоняют в какую-то подворотню двое мужиков. Лиц не разглядеть, темно, да и одеты они так, что не рассмотришь: шапки на лоб, воротники подняты.
«Пропала», – думает бабушка.
– Ты чё, глухая? – злобно спрашивает один и с силой толкает бабушку в бок. – Сымай пальто!
– Не сниму! – бабушка прижимается к забору. – У меня больше нет ничего, дядечки! Я ж пропаду!
Второй молча берётся за воротник пальто, тряхнув жертву как следует и… вещь, сшитая до эпохи исторического материализма, медленно умирает, оставляя воротник в руках грабителя.
– Одна рвань, тьфу! – матюгнулся один из преследователей.
– Ты что сделал, гад?! – бабушка перешла в наступление и… услышала щелчок раскрывшегося ножа.
– Всё одно сымай.
Сняла, трясясь от страха, ярости и холода.
– Подавись.
– То-то…
Быстро удаляющийся скрип шагов по снегу. Мороз. Стучала бабушка в запертые ворота, стучала в одни, другие, никто не открыл. Завернулась плотнее в шаль, да и побежала к общаге. Осталось всего ничего…
– Эй, молодуха!
Возвращаются?! Раз не сгодилось рваное пальто, что ещё с девки взять?! Когда бабушка поняла, что могут взять эти двое, она приготовилась сражаться не на жизнь, а насмерть. Кричать бесполезно, никто не выйдет, раз уже не вышел. Она схватила какую-то палку и прижалась к стене дома.
– Ну, чего?!
– Да ничего. Давай, одевайся, рвань! И чтоб больше мы тебя тут не видели. В следующий раз вместе со шкурой отдашь…
Кинули ей под ноги какой-то свёрток, и, неспешно развернувшись, ушли. Не веря своему счастью, схватила бабуля своё пальто и…
… не пальто это вовсе. Под руками что-то пушистое, нежное, тяжёлое… Шуба?! Такого меха бабушка отродясь не видела. Но не звать же бандитов обратно?! Бабушка, дрожа, с трудом попадая в рукава, натянула на себя эту шубу, и давай, Бог, ноги! Рванула так, что до самого общежития дух не перевела, влетела в сени и упала там замертво.
На шум выбежали сокурсники:
– Гля, Клавка вернулась!
– Чего с ней, жива?
– А что на ней?!
Бабушку привели в чувство и растормошили. Услышав сбивчивый рассказ, охали и ахали, ощупывая бандитский подарок и так, и этак. Шуба оказалась из чернобурки…Стали совет держать, что с шубой делать. Носить её нельзя, краденая же, понятно. Студенты – народ ушлый. Всех подробностей я не знаю, но, исходя из рассказа бабушки, под утро вопрос уже решился. Каким-то хитрым «макаром» чернобурку сменяли на овчинный тулуп с доплатой, а на оставшиеся деньги устроили вечером следующего дня пир.
Вот так бабушка утеплилась. Тулуп этот она тоже носила долго, до сорок второго года. Потом отдала семье инженера, эвакуированного на Алтай. Приехали городские в таких одёжках, что хоть плачь – ни валенок тебе, ни чего потеплее. Такая была бабушка, легко отдавала даже последнее.
ЛУЖА
В пять лет я начала заниматься в классе хореографии. Год тяжелейших уроков не прошёл даром, и первый концерт, в котором удалось поучаствовать в Доме пионеров Индустриального района Перми, принёс массу как приятных волнений, так и не менее приятных аплодисментов.
После концерта я со всех ног бегу за кулисы, где ждёт бабушка.
– Она у вас молодец! – хвалит хореограф, гладя меня по голове.
Бабушка мной довольна, но не в её правилах это показывать при людях, и вообще – демонстрировать гордость за внучку лишний раз.
Она молча кивает хореографу и берёт меня за руку.
Едем мы домой на трамвае. Я наотрез отказалась снимать костюм, в котором выступала, – благо, тёплые майские дни позволили. И вот, я в своём воздушно-бело-розовом, зефирном платье, с белыми бантами, в белых гольфах и туфельках. Мне кажется, на меня все смотрят, и я всем нравлюсь. По выходу из трамвая мне будет куплено вожделенное мороженое (кто помнит советский пломбир за двадцать копеек?!).
И вот, выходим мы из трамвая. Порыв ветра треплет зефирный подол моего платья, я поднимаю руку с трамвайным билетом и разжимаю кулачок, с любопытством наблюдая, как кусочек бумаги превращается в мотылька. Он летит, совершает странное кружащееся движение, будто и впрямь живой, и… завершает свой путь на поверхности большущей лужи на краю тротуара, в самом центре.
– Подними. – Говорит бабушка.
– Ну, Ба–а, – восклицаю я. – Он же в луже!
– А кто его туда кинул? – строго спрашивает Ба.
– Ветер!
Бабушка берёт меня за плечо и останавливает, указывая на лужу:
– Не ветер. Ты. Не для того тут дворники чистили, чтобы девочки с бантиками мусорили.
Я с сомнением смотрю на маслянисто-грязную поверхность, досадуя, что трамвайный билет не желает тонуть.
– Там грязно. Там всё равно грязно, даже если я заберу бумажку!
– Чтобы грязно не было, не мусори. Подними.
Я хорошо знаю этот спокойный голос, не послушаться его нельзя… Бабушка не будет кричать или ругаться, она посмотрит так, что взгляд вывернет меня наизнанку, и мне станет стыдно. Как тому мальчишке на ступеньках школы, который играл булкой в футбол. Достаточно было бабушке тихонько сказать слово «подними» и посмотреть своим особым взглядом, и мальчишка послушался, покраснев до корней волос…
Но я не хочу в лужу! А придётся туда залезть, потому что рукой не дотянуться! Я прибегаю к известному детскому средству – слезам, начиная хлюпать носом и тереть глаза. Вокруг меня сразу собирается десяток тётушек:
– Подумаешь, бумажку в лужу кинула! Разве можно заставлять ребёнка лезть в грязь! Такую нарядную девочку!
– Ребёнок плохо сделал. – Пожимает плечами бабуля.
Женщины возмущённо кудахчут, но бабушка неумолима. Представляю, какую бы вонь сейчас подняли "яжмамки", звоня чуть ли не в ювенальную юстицию или прокуратуру... И вот, я в своих туфельках и ажурных гольфах, вступаю на территорию необъятной лужи, чтобы поднять ненавистный трамвайный билет. Под сочувствующими взорами зрителей несу в урну, а потом возвращаюсь к бабушке, уже держащей наготове носовой платок:
– Сначала вытирай глаза, потом руки. И никогда больше нигде не мусори.
Действительно, больше я такого себе не позволяла. Никогда. А если порой не нахожу взглядом урну, чтобы выбросить билет по выходу из транспорта, просто кладу в карман. Потому что слышу одно слово, сказанное этим тихим и спокойным голосом: «Подними»…
Зачем я про это вспоминаю? Да затем, чтобы объяснить: для бабушки не было полутонов в поступках. Своим внучкам она никогда поблажек не делала, придерживаясь чёткого правила: «проступок – ответственность». Она не принимала решений под горячую руку, всегда разбираясь досконально и устанавливая меру вины. В детстве я была драчуньей и фантазёркой, вполне способной увлечь команду легковерных соратников в поход в Антарктиду. На меня порой приходили жаловаться, и если, например, мама сразу начинала меня ругать, а папа разрешал мне всё, то бабушка выясняла все подробности, выслушивала обе стороны лицом к лицу, а потом делала выводы. У неё было обострённое чувство справедливости.
БАБУШКА И КЛАССИКА
Бабушка любила читать. В основном она это делала по ночам на кухне, поскольку страдала бессонницей и категорически отказывалась принимать снотворные. Именно бабушка прививала мне любовь к чтению, равно как и учила читать. Правда, мнение бабули о персонажах и их поступках частенько расходились с мнениями литературных критиков:
– Чацкий?.. Ну и где ж тут ум-то, от которого горе? Наташенька, одно из достоинств умного человека – никогда не метать бисер перед свиньями. А чем этот Чацкий занимается всю пьесу? Мечет и мечет… Нету тут ума, одна глупость и болтовня его.
– Чичиков?.. Ну, такого бы ко мне в колхоз, так, глядишь, всё бы районное начальство уболтал, и детали бы на комбайны выбил. Цены бы не было!
– Павка Корчагин?.. Дрейфло!
Я недоумеваю и требую пояснений. А как же та самая сталь, которая закалялась, а?.. Бабушкино высказывание опять ставит меня в тупик.
– А ты вспомни, вспомни сцену, где он с девушкой в камере! Она прекрасно знает, что скоро её изнасилуют казаки, и просит Корчагина, чтобы он был у неё первым. Просит, как о милости, чтобы расстаться с невинностью хотя бы в видимости взаимности. Просит, как мужчину. А он отказал ей и повёл себя, как…
В середине восьмидесятых про толерантность мы и слыхом не слыхивали, но вырвавшееся у бабушки словцо я классифицирую сейчас как крайне не толерантное определение мужской сущности. Припечатала бабушка Павку Корчагина, да и не его одного…
– Мушкетёры?.. Выпивохи, бездельники, да ещё и убийцы в придачу. Где тут романтика, я не вижу. Ришелье Францию тянул один, без короля-растяпы, а эти неслухи ему мешали только оттого, что он на королеву глаз положил!
– Анна Каренина?.. Да что ты, Наташа, какая же это трагедия, нечего раздувать. Избалованная бездельем светская бабёнка наставила мужу, порядочному человеку, рога, бросила сына, погубила репутацию семьи, а потом в кусты, значит? Под поезд?.. Расписалась в собственном бессилии и ручки умыла – мол, пусть другие расхлёбывают последствия моих жалких поступков. Можно жертвовать жизнью ради близких, Родины, друзей… Но руки на себя наложить, как бы тебе не было плохо, вот – последняя постыдная слабость, и прощения ей нет...
– «Гранатовый браслет»?.. Опять нытик-самоубийца? Да ещё и богохульник, сладко расписывающий замужней женщине «да святится имя твое»?.. Это не чистая любовь. Это жажда обладания исподтишка. Бежать надо от такой любви, и нечего тут сожалеть… Куприн вообще тот ещё жук. Рассказ «Анафема» не читала, нет? А ты почитай.
«Её боятся все на свете пираты,
И по праву гордятся ей,
За то, что бабушка грабит
И жжёт их фрегаты,
Но щадит стариков и детей…»
Гарик Сукачёв, «Моя бабушка курит трубку»
Если бы пираты встретили мою бабушку, то бежали бы без оглядки. В восемнадцать лет бабушка уже работала агрономом машинно-тракторной станции. А когда стала главным агрономом совхоза в пятидесятых годах, её до икоты боялись трактористы, бывшие фронтовики, а не то, что какие-то там пираты…
Моя бабушка не курила трубку, она предпочитала «Беломор», да так, что в замкнутом помещении можно было смело вешать топор, или другой тяжёлый предмет без боязни, что он упадёт на пол. Каждая выкуренная «беломорина» заедалась бабушкой карамелькой-«подушечкой», поэтому запас данного лакомства у нас дома всегда имелся. После смерти бабушки я каждый день ловила себя на мысли, что нужно зайти и купить боевое отравляющее средство, без которого бабуля не могла прожить и нескольких часов. Вообще же, с этой вредной привычкой связана одна забавная история, свидетелем которой я стала, но об этом чуть позже.
Родилась моя бабуля, Клавдия Семёновна, в девичестве Шарапова, а в замужестве Буткеева, в одна тысяча девятьсот двадцатом году, в селе Верх-Бехтемир Марушинского района, Алтайского края, в добропорядочной мещанской семье. Это после революции слово «мещане» стало ругательным, а когда-то оно означало «средний класс».
Фамилия – Шараповы, – имеет определённое происхождение, корни её монгольские, и в переводе слово «шарап» означает «большой разбой». Кое-кто из бабушкиных предков выходил с кистенём на Чуйский тракт, грабя торговых людей и экспроприируя их собственность. Ну, это дело прошлое, а кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон.
Когда я смотрю на старинные семейные фото конца девятнадцатого – начала двадцатого века, я жадно вглядываюсь в лица тех, чья кровь течёт и в моих жилах. Вся большая семья в сборе: женщины в нарядных платьях, мужчины – в костюмах-тройках. Прабабушка, Евдокия, забилась в третий ряд, она была скромницей. Прадедушка, Семён, с щегольскими усиками и лукавой улыбкой – в первом ряду, рядом со своим братом, цирковым борцом. Все такие красивые, счастливые… Одна тысяча девятьсот десятый год. Эти люди ещё не знают, что впереди будет Первая Мировая война, затем – революция, затем – Гражданская война, и тех, кто имеет счастье уцелеть в трёх кровавых мясорубках, добьют лагеря в конце тридцатых.
Из всех детей, рождённых в семье Шараповых, доживут до старости только моя бабушка и её старшая сестра, Анна… Остальным судьба не даст такого шанса, многие погибнут молодыми. Старшие дети, родившиеся до одна тысяча девятьсот тринадцатого года, знали другую жизнь. Бабушка родилась последней, когда её маме было уже около тридцати…
ПАЛЬТО
Бабушка училась в Бийском сельскохозяйственном техникуме, чтобы получить специальность «агроном». Держу в руках её табель с оценками, всё больше «хорошо», но есть и «посредственно». Отметка «посредственно», например, по новой истории, и скорее всего, по причине особого взгляда бабушки на эту самую историю. Бабушка никогда не пыталась схитрить или высказать то, чего не чувствовала. Ну, не об оценках речь. Хочу рассказать о событиях одной странной и жуткой зимней ночи. Случилось это в 1935 году, когда бабушка училась на первом курсе техникума.
Общежитие для студентов располагалось не рядом с техникумом, а совсем даже на другом конце города. И получилось так, что бабуля (точнее, тогда – пятнадцатилетняя девчонка, самая молоденькая на курсе) засиделась до позднего вечера, разбирая гербарии, чтобы завтра спокойно сдать экзамен по предмету «защита растений». Засиделась до темноты, а криминальная обстановка в Бийске тогда была не ахти. Грабили прохожих на улице, снимая верхние вещи и отбирая всё мало-мальски ценное. И никак бандитов выловить не могли.
Сторож предлагал бабуле остаться и переночевать в лаборантской, чтобы не идти по тёмным улицам в тридцатиградусный мороз. Но бабушка фыркнула:
– Чего с меня взять-то?.. Пойду я, дяденька.
Смелость бабушки всегда поражала. Например, вечером она спокойно могла выйти из подъезда нашего дома, чтобы наехать на нетрезвую компанию под окнами, мешающую всем спать. В первый же день войны пыталась сбежать на фронт, да председатель колхоза перехватил по дороге. В одиночку возила зарплату лесорубам в леспромхоз, вооружившись берданкой, верхом на лошади и в сопровождении одного только злющего пса-волкодава, – и это в 1953 году, после летней амнистии, когда был прямой риск столкнуться в лесу с бывшими уголовниками! К слову сказать, и столкнулась, и стреляла, и рука не дрогнула… В одиночку справилась со здоровенным быком, вырвавшемся из сарая на улицу, где играли дети, среди которых была и моя будущая мама…
Запахнулась бабуля в своё пальтишко и побежала в общагу. Пальтишко это, между прочим, было сшито аж в одна тысяча девятьсот тринадцатом году, носилось бабушкиной мамой, бабушкиной старшей сестрой, а потом перешло, так сказать, к сестре младшей. Вещь была качественная, соболем отделанная, но время неумолимо. Латано, перелатано, шито, перешито и зашито снова. Нововведения подарили гражданкам прекрасную возможность задействовать всю свою фантазию и умелые ручки, чтобы реанимировать старьё.
И вот, бежит бабушка, валенками перебирает, торопится, подмерзает, бежать всего два квартала осталось… Как вдруг – на тебе! – раздался позади свист.
– Эй, молодуха!
Улица пуста. Весь Бийск тридцатых годов – частный сектор, и спать там ложатся рано, и ворота запирают. Бабушка и не подумала останавливаться, прибавив ходу.
– Да стой, кому говорят!
Скрип снега, тяжёлые шаги сзади… тяжёлые шаги сбоку… один догоняет сзади, второй выбегает из переулка… Бабушку загоняют в какую-то подворотню двое мужиков. Лиц не разглядеть, темно, да и одеты они так, что не рассмотришь: шапки на лоб, воротники подняты.
«Пропала», – думает бабушка.
– Ты чё, глухая? – злобно спрашивает один и с силой толкает бабушку в бок. – Сымай пальто!
– Не сниму! – бабушка прижимается к забору. – У меня больше нет ничего, дядечки! Я ж пропаду!
Второй молча берётся за воротник пальто, тряхнув жертву как следует и… вещь, сшитая до эпохи исторического материализма, медленно умирает, оставляя воротник в руках грабителя.
– Одна рвань, тьфу! – матюгнулся один из преследователей.
– Ты что сделал, гад?! – бабушка перешла в наступление и… услышала щелчок раскрывшегося ножа.
– Всё одно сымай.
Сняла, трясясь от страха, ярости и холода.
– Подавись.
– То-то…
Быстро удаляющийся скрип шагов по снегу. Мороз. Стучала бабушка в запертые ворота, стучала в одни, другие, никто не открыл. Завернулась плотнее в шаль, да и побежала к общаге. Осталось всего ничего…
– Эй, молодуха!
Возвращаются?! Раз не сгодилось рваное пальто, что ещё с девки взять?! Когда бабушка поняла, что могут взять эти двое, она приготовилась сражаться не на жизнь, а насмерть. Кричать бесполезно, никто не выйдет, раз уже не вышел. Она схватила какую-то палку и прижалась к стене дома.
– Ну, чего?!
– Да ничего. Давай, одевайся, рвань! И чтоб больше мы тебя тут не видели. В следующий раз вместе со шкурой отдашь…
Кинули ей под ноги какой-то свёрток, и, неспешно развернувшись, ушли. Не веря своему счастью, схватила бабуля своё пальто и…
… не пальто это вовсе. Под руками что-то пушистое, нежное, тяжёлое… Шуба?! Такого меха бабушка отродясь не видела. Но не звать же бандитов обратно?! Бабушка, дрожа, с трудом попадая в рукава, натянула на себя эту шубу, и давай, Бог, ноги! Рванула так, что до самого общежития дух не перевела, влетела в сени и упала там замертво.
На шум выбежали сокурсники:
– Гля, Клавка вернулась!
– Чего с ней, жива?
– А что на ней?!
Бабушку привели в чувство и растормошили. Услышав сбивчивый рассказ, охали и ахали, ощупывая бандитский подарок и так, и этак. Шуба оказалась из чернобурки…Стали совет держать, что с шубой делать. Носить её нельзя, краденая же, понятно. Студенты – народ ушлый. Всех подробностей я не знаю, но, исходя из рассказа бабушки, под утро вопрос уже решился. Каким-то хитрым «макаром» чернобурку сменяли на овчинный тулуп с доплатой, а на оставшиеся деньги устроили вечером следующего дня пир.
Вот так бабушка утеплилась. Тулуп этот она тоже носила долго, до сорок второго года. Потом отдала семье инженера, эвакуированного на Алтай. Приехали городские в таких одёжках, что хоть плачь – ни валенок тебе, ни чего потеплее. Такая была бабушка, легко отдавала даже последнее.
ЛУЖА
В пять лет я начала заниматься в классе хореографии. Год тяжелейших уроков не прошёл даром, и первый концерт, в котором удалось поучаствовать в Доме пионеров Индустриального района Перми, принёс массу как приятных волнений, так и не менее приятных аплодисментов.
После концерта я со всех ног бегу за кулисы, где ждёт бабушка.
– Она у вас молодец! – хвалит хореограф, гладя меня по голове.
Бабушка мной довольна, но не в её правилах это показывать при людях, и вообще – демонстрировать гордость за внучку лишний раз.
Она молча кивает хореографу и берёт меня за руку.
Едем мы домой на трамвае. Я наотрез отказалась снимать костюм, в котором выступала, – благо, тёплые майские дни позволили. И вот, я в своём воздушно-бело-розовом, зефирном платье, с белыми бантами, в белых гольфах и туфельках. Мне кажется, на меня все смотрят, и я всем нравлюсь. По выходу из трамвая мне будет куплено вожделенное мороженое (кто помнит советский пломбир за двадцать копеек?!).
И вот, выходим мы из трамвая. Порыв ветра треплет зефирный подол моего платья, я поднимаю руку с трамвайным билетом и разжимаю кулачок, с любопытством наблюдая, как кусочек бумаги превращается в мотылька. Он летит, совершает странное кружащееся движение, будто и впрямь живой, и… завершает свой путь на поверхности большущей лужи на краю тротуара, в самом центре.
– Подними. – Говорит бабушка.
– Ну, Ба–а, – восклицаю я. – Он же в луже!
– А кто его туда кинул? – строго спрашивает Ба.
– Ветер!
Бабушка берёт меня за плечо и останавливает, указывая на лужу:
– Не ветер. Ты. Не для того тут дворники чистили, чтобы девочки с бантиками мусорили.
Я с сомнением смотрю на маслянисто-грязную поверхность, досадуя, что трамвайный билет не желает тонуть.
– Там грязно. Там всё равно грязно, даже если я заберу бумажку!
– Чтобы грязно не было, не мусори. Подними.
Я хорошо знаю этот спокойный голос, не послушаться его нельзя… Бабушка не будет кричать или ругаться, она посмотрит так, что взгляд вывернет меня наизнанку, и мне станет стыдно. Как тому мальчишке на ступеньках школы, который играл булкой в футбол. Достаточно было бабушке тихонько сказать слово «подними» и посмотреть своим особым взглядом, и мальчишка послушался, покраснев до корней волос…
Но я не хочу в лужу! А придётся туда залезть, потому что рукой не дотянуться! Я прибегаю к известному детскому средству – слезам, начиная хлюпать носом и тереть глаза. Вокруг меня сразу собирается десяток тётушек:
– Подумаешь, бумажку в лужу кинула! Разве можно заставлять ребёнка лезть в грязь! Такую нарядную девочку!
– Ребёнок плохо сделал. – Пожимает плечами бабуля.
Женщины возмущённо кудахчут, но бабушка неумолима. Представляю, какую бы вонь сейчас подняли "яжмамки", звоня чуть ли не в ювенальную юстицию или прокуратуру... И вот, я в своих туфельках и ажурных гольфах, вступаю на территорию необъятной лужи, чтобы поднять ненавистный трамвайный билет. Под сочувствующими взорами зрителей несу в урну, а потом возвращаюсь к бабушке, уже держащей наготове носовой платок:
– Сначала вытирай глаза, потом руки. И никогда больше нигде не мусори.
Действительно, больше я такого себе не позволяла. Никогда. А если порой не нахожу взглядом урну, чтобы выбросить билет по выходу из транспорта, просто кладу в карман. Потому что слышу одно слово, сказанное этим тихим и спокойным голосом: «Подними»…
Зачем я про это вспоминаю? Да затем, чтобы объяснить: для бабушки не было полутонов в поступках. Своим внучкам она никогда поблажек не делала, придерживаясь чёткого правила: «проступок – ответственность». Она не принимала решений под горячую руку, всегда разбираясь досконально и устанавливая меру вины. В детстве я была драчуньей и фантазёркой, вполне способной увлечь команду легковерных соратников в поход в Антарктиду. На меня порой приходили жаловаться, и если, например, мама сразу начинала меня ругать, а папа разрешал мне всё, то бабушка выясняла все подробности, выслушивала обе стороны лицом к лицу, а потом делала выводы. У неё было обострённое чувство справедливости.
БАБУШКА И КЛАССИКА
Бабушка любила читать. В основном она это делала по ночам на кухне, поскольку страдала бессонницей и категорически отказывалась принимать снотворные. Именно бабушка прививала мне любовь к чтению, равно как и учила читать. Правда, мнение бабули о персонажах и их поступках частенько расходились с мнениями литературных критиков:
– Чацкий?.. Ну и где ж тут ум-то, от которого горе? Наташенька, одно из достоинств умного человека – никогда не метать бисер перед свиньями. А чем этот Чацкий занимается всю пьесу? Мечет и мечет… Нету тут ума, одна глупость и болтовня его.
– Чичиков?.. Ну, такого бы ко мне в колхоз, так, глядишь, всё бы районное начальство уболтал, и детали бы на комбайны выбил. Цены бы не было!
– Павка Корчагин?.. Дрейфло!
Я недоумеваю и требую пояснений. А как же та самая сталь, которая закалялась, а?.. Бабушкино высказывание опять ставит меня в тупик.
– А ты вспомни, вспомни сцену, где он с девушкой в камере! Она прекрасно знает, что скоро её изнасилуют казаки, и просит Корчагина, чтобы он был у неё первым. Просит, как о милости, чтобы расстаться с невинностью хотя бы в видимости взаимности. Просит, как мужчину. А он отказал ей и повёл себя, как…
В середине восьмидесятых про толерантность мы и слыхом не слыхивали, но вырвавшееся у бабушки словцо я классифицирую сейчас как крайне не толерантное определение мужской сущности. Припечатала бабушка Павку Корчагина, да и не его одного…
– Мушкетёры?.. Выпивохи, бездельники, да ещё и убийцы в придачу. Где тут романтика, я не вижу. Ришелье Францию тянул один, без короля-растяпы, а эти неслухи ему мешали только оттого, что он на королеву глаз положил!
– Анна Каренина?.. Да что ты, Наташа, какая же это трагедия, нечего раздувать. Избалованная бездельем светская бабёнка наставила мужу, порядочному человеку, рога, бросила сына, погубила репутацию семьи, а потом в кусты, значит? Под поезд?.. Расписалась в собственном бессилии и ручки умыла – мол, пусть другие расхлёбывают последствия моих жалких поступков. Можно жертвовать жизнью ради близких, Родины, друзей… Но руки на себя наложить, как бы тебе не было плохо, вот – последняя постыдная слабость, и прощения ей нет...
– «Гранатовый браслет»?.. Опять нытик-самоубийца? Да ещё и богохульник, сладко расписывающий замужней женщине «да святится имя твое»?.. Это не чистая любовь. Это жажда обладания исподтишка. Бежать надо от такой любви, и нечего тут сожалеть… Куприн вообще тот ещё жук. Рассказ «Анафема» не читала, нет? А ты почитай.
