«И тени их качались на пороге,
Безмолвный разговор они вели,
Красивые и мудрые, как боги,
И грустные, как жители Земли…»
Булат Окуджава
Не могу сказать, что отношусь к типу чувствительных людей, на которых вид кладбища действует угнетающе. Но… эти ровные ряды могил, эти пластиковые цветы… Эти заброшенные памятники, указывающие на то, что питающая родственную связь нить поколений давно прервалась… Это молчание птиц и вечный холодный ветер открытых пространств… Эта обитель грусти. А ведь Северное кладбище города Перми – самая большая обитель грусти в Европе.
Дело было ранней осенью, в один из погожих сентябрьских дней, которым нужно было непременно воспользоваться, чтобы съездить в обитель грусти – прибраться на могилах близких. Да, близкие уходят… Их так много здесь: бабушки, дедушка, двоюродный брат… А ведь есть ещё и дальняя родня… Так и ездим: живая составляющая города навещает своих мёртвых, протягивая за Каму множество ниточек памяти и скорби. И порой мне кажется, что вся Пермь, каждый её район, каждый дом опутан этими нитями, преимущественно тёмных цветов. Вот потянулась чёрная нитка – скорбь по рано ушедшему любимому. Вот синяя – светлая грусть по пожилому члену семьи, мирно отошедшему в своей постели. Вот серая – безразличие после казённых похорон того, у кого и родни–то нет на белом свете… А вот ярко-оранжевая, что это?! Ах, да… малыш грустит по деду. Мама говорит, дед уехал, и малыш ничего пока не знает, поэтому нить памяти имеет такой яркий и свежий оттенок. Но дед не вернётся, и мама скажет правду, и тогда эта нить станет другой, утратив краски ожидания.
И ветер играет на этих нитях, как на струнах, и вся обитель грусти звенит на разные, тихие и печальные голоса.
Я обошла всех своих. Пора уходить, тем более, что погода портится: небо набухает серыми тучами, и если оно прольётся, берегись, путник без зонта! Пермский дождь – это до вечера. Я заторопилась, и решила немного срезать дорогу, пройдя квадрат наискосок. До сих пор не знаю, почему вдруг моё внимание привлёк скромный памятник из мраморной крошки, ничем не отличающийся от многих других. Меня заставило остановиться фото на памятнике. Молодой мужчина, похожий на юного Блока, сидел на венском стуле, небрежно опираясь рукой на спинку. Необычное фото, изумляющее своей жизнерадостностью, как будто сделанное вчера, как будто тёплое касание чужой, давно прожитой жизни. Когда этот человек ушёл, ему было за семьдесят, но родственники решили иначе, и на фото он остался молодым, красивым, загадочно улыбающимся из глубины своего неизвестного прошлого, которое в моих глазах дерзко потеснило серую могильную плиту.
Тяжёлая холодная капля дождя, предвестница снежных поветрий, упала мне на щеку, и я поёжилась.
– Милая барышня, – раздался откуда–то сбоку властный, и в то же время – тёплый женский голос, – как вы носите берет?..
Я вздрогнула и резко обернулась. Знаете, есть такие старушки, которых назвать старушками не поворачивается язык?.. Пожилая дама, старая леди, дама в годах – всё, что угодно, но не старушка. Так вот, рядом со мной стояла пожилая дама в стареньком, но когда–то модном сером пальто. Лунного цвета волосы пушатся вокруг головы, в ушах – серебряные серьги в виде кофейных зёрен, лицо такое строгое и изысканное, как у стареющей королевы. Губы подкрашены; в пальцах, когда–то, несомненно, изящных и тонких, а теперь изъеденных артритом, зажата тонкая сигарета. И этот запах! Запах табака, карамели и строгих духов напомнил мне о бабушке. Дама легко улыбнулась, сделала шаг вперёд, и не успела я опомниться, как она одним точным движением руки что–то сделала с моим беретом. Я замерла на месте, не зная, как реагировать – с детства не терплю таких вторжений в личное пространство! А дама, между прочим, отступила назад, вынула из сумочки карманное зеркальце (старое, в узорчатой эмалевой оправе, Боже мой!!!) и протянула мне:
– Ну что, барышня, убедитесь теперь и скажите мне спасибо.
Она была права! Берет смотрелся не в пример лучше, чем до вмешательства в моё личное пространство. Может, она и не в своём уме, но знает толк в головных уборах. Я сконфуженно пробормотала слова благодарности. Как бы уйти, и не обидеть её?.. Странная женщина, как будто не от мира сего…
Старушка наклонилась, одарила меня ещё одной мимолётной улыбкой и с нежностью погладила фото молодого мужчины, сидящего на венском стуле. Она внимательно посмотрела на меня своими прозрачно–серыми глазами, в которых не было и тени безумия.
– Не уходите, барышня… Мне так хочется поговорить…
Я кивнула. У меня вся жизнь впереди, могу уделить внимание той, у которой она почти позади…
– Володеньке нравилось, как я ношу берет… – проговорила седовласая королева, и поднесла к губам сигарету, но так и не затянулась. – Мы тогда учились в школе, но он был старше на целых три года. Мы познакомились в середине тридцатых годов, да. У меня было чудесное голубое пальто и голубой беретик… А улицы?.. Вы знаете, голубушка, какие тогда были грязные улицы? Однажды, около школы, я пыталась пройти мимо большой весенней лужи, и упала прямо в грязь. Мамочка у меня была строгая, и не выносила неряшливого вида. Реву около лужи, и не могу решиться пойти домой. И тут ко мне подходит этот взрослый мальчишка, ко мне, малявке, и начинает смахивать грязь с моего пальто.
Она затянулась, выдохнула тонкими ноздрями сигаретный дым, снова погладила фото.
– Он повёл меня к себе домой, по дороге мы познакомились, и выяснилось, что учимся в одной школе. А потом мама и сестра Володи отмывали и сушили моё пальтишко, поили меня чаем, а после – отвели домой, чтобы мне не попало за позднее возвращение. Вот так и началась дружба.
Я взглянула на фото: да, пожалуй, этот человек имел в душе хороший заряд доброты, иначе не стал бы оттирать от уличной грязи пальто незнакомой мелкой девчонки. Пожилая женщина вздохнула, и около её глаз на миг собрались улыбчивые морщинки воспоминаний.
– С тех пор жизнь моя стала другой. Эта странная дружба почти взрослого парня со мной, тринадцатилетней девочкой, раздражала всех вокруг, включая мою мать. К тому же Володя был из семьи музыкантов, да ещё и беспартийных, так что поводов для раздражения было достаточно. Он был другой, нежели те молодые люди, с которыми было принято водить дружбу в те годы. Он носил очки, не занимался спортом, и почти ничего не умел делать руками по дому. Но как он играл на скрипке!.. А на рояле!
Она на секунду умолкла, давая мне возможность самой представить каждое мгновенье этой странной то ли дружбы, то ли любви. Девочка взрослела, каждый день, открывая для себя новые оттенки женской сущности. Она слушала своё взрослеющее тело и ужасалась откликам чувств, которые начали пробуждать в этом теле соки грядущего плодородия. Она уже хотела большего, нежели дружба.
… Володя закончил десять классов в тридцать восьмом, а она ещё училась. Он готовился поступать в Московскую консерваторию и собирался уезжать, и тогда их дружба перешла в близость, скрытую от всех глаз – и близких, и посторонних. Они предчувствовали разлуку и отдавались друг другу с пылом и неумением юности, и были счастливы этот краткий миг, но… Арестовали отца Володи, – обычное дело для кровавой карусели репрессий конца тридцатых. И тогда юноша остался в Перми, чтобы устроиться на завод и кормить семью – об отце они так больше ничего и не узнали. Одна из многих похожих историй, как будто отпечатанных на одном страшном станке.
Мать всячески запрещала девочке общаться с «сыном врага народа», но разве можно запретить то, что давно состоялось?.. Они тайно жили, как муж и жена, пока ей не исполнилось восемнадцать. И вот тогда они поженились, и были светло и открыто счастливы, не пряча свою радость – целый год и три месяца, пока не началась война.
– Володенька ушёл на фронт. Я ждала, ждала – как и многие сотни тысяч женщин в стране, и замирала у репродуктора, и плакала по ночам, выстояв двенадцатичасовую смену на заводе. Были и письма–треугольники, и безумный страх за него, и детский крестик, извлечённый из забвения…
И похоронка, полученная в сорок третьем. И тупая боль в груди, которую не может унять ни голод, ни усталость, ни призрак надежды: «Я знаю, ты вернёшься»! Он не вернулся, и нить памяти постепенно обрела цвет старой золы. Остались только фотографии, письма – и ничего более.
В сорок девятом она, поддавшись на уговоры матери и подруг, решила снова выйти замуж. Тихое семейное бытие стало лишь слабым подобием пережитой бури огня и любви. Новый муж был не из простых, заводское начальство… Он настоял, чтобы она бросила работу, заботился, делал подарки. «Чего тебе надо, дура!» – кричала мать, когда оставалась наедине с дочерью. Квартира на Комсомольском проспекте, специальный паёк, красивые вещи – чего тебе ещё?! Любви захотела? Так нет её, как нет твоего очкарика! Нет…
Спустя год она получила письмо от сестры Владимира, уехавшей после смерти матери куда–то под Смоленск, к родне. Как громом поразила весть, что он жив и здоров! Оказалось, был тяжело ранен, попал в окружение, и до конца войны пробыл в одном из лагерей на территории Чехии. После освобождения в сорок пятом Родина, а точнее те, кто посмел выступать от имени Родины, присудили ему два года исправительных работ на шахтах. Как неблагонадёжному, побывавшему в плену у немцев.
Ничего не сказав мужу, она с бьющимся сердцем собрала чемодан и сбежала навстречу прошлому, которое так не хотело отступать. Ей казалось, что счастье ждёт в маленьком городке, в белом домике с зелёными ставнями, окружённом пеной цветущей сирени. Всё было верно: домик, ставни, сирень! Всё, как она мечтала! Даже Володя, куривший на крыльце, показался ей прежним, разве что похудел, поседел, да ссутулился немного… Только вот две детали никак не вписывались в мозаику счастья: маленькая рыжая женщина со вздёрнутым носиком, да малыш в одеяльце. Она была тут лишняя. Просто развернулась и пошла, даже не успев поставить на землю свой чемодан.
А потом понеслись письма, его и её, и объяснения, и раскаяние, и слёзы. Шли годы, и дети уже держали обоих крепче, чем столбы с колючей проволокой. Двадцать лет они не виделись, двадцать лет! Потом Владимир потерял жену и приехал в Пермь, город детства и первой любви – чтобы встретиться с той, от которой давно остался лишь призрак девочки в голубом пальто. Пермь изменилась. Потеряли твёрдость пальцы. Утратило нежность лицо любимой женщины…
В девяносто шестом его не стало. Нити памяти перепутались, как всё в этой земной жизни.
Пожилая женщина удалялась с прямой осанкой королевы, а я стояла столбом и смотрела ей вслед, пока не услышала запыхавшийся старческий голос. Из–за пламенеющих рябин выскочила маленькая толстенькая бабулька и кинулась ко мне:
– Девушка, милая! Не видала ли ты тут одну такую, седую, в сером пальто?!
– Да…
Бабулька как–то понимающе на меня посмотрела и перевела взгляд на памятник из серой мраморной крошки.
– Ох, Валентина моя, туды её, растуды! Байки травила про любовь, поди–ка?
Меня осенила смутная догадка.
– Откуда вы знаете?
– «Откуда»! – передразнила бабка. – Да оттуда! Как приедем сюда, так удерёт, блаженная, от меня, выберет могилку с фото попригляднее, и давай сказки рассказывать!
– Так… не было ничего? – вцепилась я в ускользающий шлейф мечты. – Но она так подробно…
– Ай, девушка! В жизни у неё не было никого и ничего, так и живёт пустоцветом, ни мужа, ни детей! Молодая–то была, так всем врала про прынцев всяких и любовь до гроба, а старая–то ещё дурнее стала! Куда пошла–то она?
Я молча указала рукой в нужную сторону, и маленькая бабулька засеменила прочь, на ходу кляня и свои старческие ноги, и свою более шуструю подругу… Вот как, значит, сказки… Сказки…
Дождь набирал силу. Я стряхнула с себя очарование несуществующей мечты и пошла к остановке, запинаясь на каждом шагу о тысячи переплетённых нитей памяти и думая о седой женщине, унёсшей в лунных волосах ореол своих странных историй, туда, где осень смыкается с небом…
Сентябрь 2000, Пермь. Сентябрь 2017, Сургут.
Безмолвный разговор они вели,
Красивые и мудрые, как боги,
И грустные, как жители Земли…»
Булат Окуджава
Не могу сказать, что отношусь к типу чувствительных людей, на которых вид кладбища действует угнетающе. Но… эти ровные ряды могил, эти пластиковые цветы… Эти заброшенные памятники, указывающие на то, что питающая родственную связь нить поколений давно прервалась… Это молчание птиц и вечный холодный ветер открытых пространств… Эта обитель грусти. А ведь Северное кладбище города Перми – самая большая обитель грусти в Европе.
Дело было ранней осенью, в один из погожих сентябрьских дней, которым нужно было непременно воспользоваться, чтобы съездить в обитель грусти – прибраться на могилах близких. Да, близкие уходят… Их так много здесь: бабушки, дедушка, двоюродный брат… А ведь есть ещё и дальняя родня… Так и ездим: живая составляющая города навещает своих мёртвых, протягивая за Каму множество ниточек памяти и скорби. И порой мне кажется, что вся Пермь, каждый её район, каждый дом опутан этими нитями, преимущественно тёмных цветов. Вот потянулась чёрная нитка – скорбь по рано ушедшему любимому. Вот синяя – светлая грусть по пожилому члену семьи, мирно отошедшему в своей постели. Вот серая – безразличие после казённых похорон того, у кого и родни–то нет на белом свете… А вот ярко-оранжевая, что это?! Ах, да… малыш грустит по деду. Мама говорит, дед уехал, и малыш ничего пока не знает, поэтому нить памяти имеет такой яркий и свежий оттенок. Но дед не вернётся, и мама скажет правду, и тогда эта нить станет другой, утратив краски ожидания.
И ветер играет на этих нитях, как на струнах, и вся обитель грусти звенит на разные, тихие и печальные голоса.
Я обошла всех своих. Пора уходить, тем более, что погода портится: небо набухает серыми тучами, и если оно прольётся, берегись, путник без зонта! Пермский дождь – это до вечера. Я заторопилась, и решила немного срезать дорогу, пройдя квадрат наискосок. До сих пор не знаю, почему вдруг моё внимание привлёк скромный памятник из мраморной крошки, ничем не отличающийся от многих других. Меня заставило остановиться фото на памятнике. Молодой мужчина, похожий на юного Блока, сидел на венском стуле, небрежно опираясь рукой на спинку. Необычное фото, изумляющее своей жизнерадостностью, как будто сделанное вчера, как будто тёплое касание чужой, давно прожитой жизни. Когда этот человек ушёл, ему было за семьдесят, но родственники решили иначе, и на фото он остался молодым, красивым, загадочно улыбающимся из глубины своего неизвестного прошлого, которое в моих глазах дерзко потеснило серую могильную плиту.
Тяжёлая холодная капля дождя, предвестница снежных поветрий, упала мне на щеку, и я поёжилась.
– Милая барышня, – раздался откуда–то сбоку властный, и в то же время – тёплый женский голос, – как вы носите берет?..
Я вздрогнула и резко обернулась. Знаете, есть такие старушки, которых назвать старушками не поворачивается язык?.. Пожилая дама, старая леди, дама в годах – всё, что угодно, но не старушка. Так вот, рядом со мной стояла пожилая дама в стареньком, но когда–то модном сером пальто. Лунного цвета волосы пушатся вокруг головы, в ушах – серебряные серьги в виде кофейных зёрен, лицо такое строгое и изысканное, как у стареющей королевы. Губы подкрашены; в пальцах, когда–то, несомненно, изящных и тонких, а теперь изъеденных артритом, зажата тонкая сигарета. И этот запах! Запах табака, карамели и строгих духов напомнил мне о бабушке. Дама легко улыбнулась, сделала шаг вперёд, и не успела я опомниться, как она одним точным движением руки что–то сделала с моим беретом. Я замерла на месте, не зная, как реагировать – с детства не терплю таких вторжений в личное пространство! А дама, между прочим, отступила назад, вынула из сумочки карманное зеркальце (старое, в узорчатой эмалевой оправе, Боже мой!!!) и протянула мне:
– Ну что, барышня, убедитесь теперь и скажите мне спасибо.
Она была права! Берет смотрелся не в пример лучше, чем до вмешательства в моё личное пространство. Может, она и не в своём уме, но знает толк в головных уборах. Я сконфуженно пробормотала слова благодарности. Как бы уйти, и не обидеть её?.. Странная женщина, как будто не от мира сего…
Старушка наклонилась, одарила меня ещё одной мимолётной улыбкой и с нежностью погладила фото молодого мужчины, сидящего на венском стуле. Она внимательно посмотрела на меня своими прозрачно–серыми глазами, в которых не было и тени безумия.
– Не уходите, барышня… Мне так хочется поговорить…
Я кивнула. У меня вся жизнь впереди, могу уделить внимание той, у которой она почти позади…
– Володеньке нравилось, как я ношу берет… – проговорила седовласая королева, и поднесла к губам сигарету, но так и не затянулась. – Мы тогда учились в школе, но он был старше на целых три года. Мы познакомились в середине тридцатых годов, да. У меня было чудесное голубое пальто и голубой беретик… А улицы?.. Вы знаете, голубушка, какие тогда были грязные улицы? Однажды, около школы, я пыталась пройти мимо большой весенней лужи, и упала прямо в грязь. Мамочка у меня была строгая, и не выносила неряшливого вида. Реву около лужи, и не могу решиться пойти домой. И тут ко мне подходит этот взрослый мальчишка, ко мне, малявке, и начинает смахивать грязь с моего пальто.
Она затянулась, выдохнула тонкими ноздрями сигаретный дым, снова погладила фото.
– Он повёл меня к себе домой, по дороге мы познакомились, и выяснилось, что учимся в одной школе. А потом мама и сестра Володи отмывали и сушили моё пальтишко, поили меня чаем, а после – отвели домой, чтобы мне не попало за позднее возвращение. Вот так и началась дружба.
Я взглянула на фото: да, пожалуй, этот человек имел в душе хороший заряд доброты, иначе не стал бы оттирать от уличной грязи пальто незнакомой мелкой девчонки. Пожилая женщина вздохнула, и около её глаз на миг собрались улыбчивые морщинки воспоминаний.
– С тех пор жизнь моя стала другой. Эта странная дружба почти взрослого парня со мной, тринадцатилетней девочкой, раздражала всех вокруг, включая мою мать. К тому же Володя был из семьи музыкантов, да ещё и беспартийных, так что поводов для раздражения было достаточно. Он был другой, нежели те молодые люди, с которыми было принято водить дружбу в те годы. Он носил очки, не занимался спортом, и почти ничего не умел делать руками по дому. Но как он играл на скрипке!.. А на рояле!
Она на секунду умолкла, давая мне возможность самой представить каждое мгновенье этой странной то ли дружбы, то ли любви. Девочка взрослела, каждый день, открывая для себя новые оттенки женской сущности. Она слушала своё взрослеющее тело и ужасалась откликам чувств, которые начали пробуждать в этом теле соки грядущего плодородия. Она уже хотела большего, нежели дружба.
… Володя закончил десять классов в тридцать восьмом, а она ещё училась. Он готовился поступать в Московскую консерваторию и собирался уезжать, и тогда их дружба перешла в близость, скрытую от всех глаз – и близких, и посторонних. Они предчувствовали разлуку и отдавались друг другу с пылом и неумением юности, и были счастливы этот краткий миг, но… Арестовали отца Володи, – обычное дело для кровавой карусели репрессий конца тридцатых. И тогда юноша остался в Перми, чтобы устроиться на завод и кормить семью – об отце они так больше ничего и не узнали. Одна из многих похожих историй, как будто отпечатанных на одном страшном станке.
Мать всячески запрещала девочке общаться с «сыном врага народа», но разве можно запретить то, что давно состоялось?.. Они тайно жили, как муж и жена, пока ей не исполнилось восемнадцать. И вот тогда они поженились, и были светло и открыто счастливы, не пряча свою радость – целый год и три месяца, пока не началась война.
– Володенька ушёл на фронт. Я ждала, ждала – как и многие сотни тысяч женщин в стране, и замирала у репродуктора, и плакала по ночам, выстояв двенадцатичасовую смену на заводе. Были и письма–треугольники, и безумный страх за него, и детский крестик, извлечённый из забвения…
И похоронка, полученная в сорок третьем. И тупая боль в груди, которую не может унять ни голод, ни усталость, ни призрак надежды: «Я знаю, ты вернёшься»! Он не вернулся, и нить памяти постепенно обрела цвет старой золы. Остались только фотографии, письма – и ничего более.
В сорок девятом она, поддавшись на уговоры матери и подруг, решила снова выйти замуж. Тихое семейное бытие стало лишь слабым подобием пережитой бури огня и любви. Новый муж был не из простых, заводское начальство… Он настоял, чтобы она бросила работу, заботился, делал подарки. «Чего тебе надо, дура!» – кричала мать, когда оставалась наедине с дочерью. Квартира на Комсомольском проспекте, специальный паёк, красивые вещи – чего тебе ещё?! Любви захотела? Так нет её, как нет твоего очкарика! Нет…
Спустя год она получила письмо от сестры Владимира, уехавшей после смерти матери куда–то под Смоленск, к родне. Как громом поразила весть, что он жив и здоров! Оказалось, был тяжело ранен, попал в окружение, и до конца войны пробыл в одном из лагерей на территории Чехии. После освобождения в сорок пятом Родина, а точнее те, кто посмел выступать от имени Родины, присудили ему два года исправительных работ на шахтах. Как неблагонадёжному, побывавшему в плену у немцев.
Ничего не сказав мужу, она с бьющимся сердцем собрала чемодан и сбежала навстречу прошлому, которое так не хотело отступать. Ей казалось, что счастье ждёт в маленьком городке, в белом домике с зелёными ставнями, окружённом пеной цветущей сирени. Всё было верно: домик, ставни, сирень! Всё, как она мечтала! Даже Володя, куривший на крыльце, показался ей прежним, разве что похудел, поседел, да ссутулился немного… Только вот две детали никак не вписывались в мозаику счастья: маленькая рыжая женщина со вздёрнутым носиком, да малыш в одеяльце. Она была тут лишняя. Просто развернулась и пошла, даже не успев поставить на землю свой чемодан.
А потом понеслись письма, его и её, и объяснения, и раскаяние, и слёзы. Шли годы, и дети уже держали обоих крепче, чем столбы с колючей проволокой. Двадцать лет они не виделись, двадцать лет! Потом Владимир потерял жену и приехал в Пермь, город детства и первой любви – чтобы встретиться с той, от которой давно остался лишь призрак девочки в голубом пальто. Пермь изменилась. Потеряли твёрдость пальцы. Утратило нежность лицо любимой женщины…
В девяносто шестом его не стало. Нити памяти перепутались, как всё в этой земной жизни.
Пожилая женщина удалялась с прямой осанкой королевы, а я стояла столбом и смотрела ей вслед, пока не услышала запыхавшийся старческий голос. Из–за пламенеющих рябин выскочила маленькая толстенькая бабулька и кинулась ко мне:
– Девушка, милая! Не видала ли ты тут одну такую, седую, в сером пальто?!
– Да…
Бабулька как–то понимающе на меня посмотрела и перевела взгляд на памятник из серой мраморной крошки.
– Ох, Валентина моя, туды её, растуды! Байки травила про любовь, поди–ка?
Меня осенила смутная догадка.
– Откуда вы знаете?
– «Откуда»! – передразнила бабка. – Да оттуда! Как приедем сюда, так удерёт, блаженная, от меня, выберет могилку с фото попригляднее, и давай сказки рассказывать!
– Так… не было ничего? – вцепилась я в ускользающий шлейф мечты. – Но она так подробно…
– Ай, девушка! В жизни у неё не было никого и ничего, так и живёт пустоцветом, ни мужа, ни детей! Молодая–то была, так всем врала про прынцев всяких и любовь до гроба, а старая–то ещё дурнее стала! Куда пошла–то она?
Я молча указала рукой в нужную сторону, и маленькая бабулька засеменила прочь, на ходу кляня и свои старческие ноги, и свою более шуструю подругу… Вот как, значит, сказки… Сказки…
Дождь набирал силу. Я стряхнула с себя очарование несуществующей мечты и пошла к остановке, запинаясь на каждом шагу о тысячи переплетённых нитей памяти и думая о седой женщине, унёсшей в лунных волосах ореол своих странных историй, туда, где осень смыкается с небом…
Сентябрь 2000, Пермь. Сентябрь 2017, Сургут.
