ГЛАВА 1. Страх
Очередной кошмар надвигался чёрной вязкой стеной. Катя металась во сне, била руками по воздуху и куда-то бежала, пытаясь обогнать угрозу. Фёдор соскочил с кровати и прошлёпал босыми ногами в кухню. Не в первый и не в последний раз его жена заходилась в крике посреди ночи. Он налил в высокий стакан воды и вернулся в спальню, но женщина уже спала. В этот раз Катерина Балашова сама справилась со своими страхами. Фёдор поставил стакан на тумбочку у кровати и направился в комнату дочери. Кудрявая светлая головка покоилась на розовой с оборками подушке. Ночник в виде нескольких крупных жёлтых звезд тускло светил с потолка. Маленькие кулачки лежали по обе стороны от головы. Поза безмятежного спящего младенца. Совсем недавно маленькая Маша произнесла долгожданные первые слова и теперь уверенно звала родителей по очереди – па и ма. В центре контроля детского развития им несколько раз предлагали помощь специалистов – девочке скоро три года — и при очередном отказе могли обязать родителей в обязательном порядке приводить Машу на занятия, однако ребенок справился сам и заговорил. Это не избавило родителей от пристального внимания кураторов, но, поскольку в остальные аспекты развития девочки соответствовали возрастной норме, семью на время оставили в покое.
Отец поправил одеяльце и поцеловал свою красавицу в лоб. Завтра. Нет, уже сегодня они отправятся в виртуальный зоопарк, и он непременно покажет ей павлина, который так поразил девочку в новой книжке. За плотно задёрнутыми шторами бесновалась зима, и колкие порывы ветра налетали на оконное стекло в бессильной ярости. Фёдор вытянулся на постели и заложил руки за голову. Мерное дыхание жены отчего-то не успокаивало, как это обычно бывало. Их жизнь только в последнее время стала похожа на мирное существование. Устаканилась ситуация с работой, они смогли найти хорошую добросовестную няню. И даже тягостные воспоминания о страшном последнем переходе накрывали всё реже, и чаще Катю, чем его. Им было о чём сожалеть, но они, не сговариваясь, решили жить настоящим и пытаться строить своё семейное убежище.
Уже брезжило утро, а Фёдор так и не сомкнул глаз. Зашевелилась и перевернулась на спину Катя. Она заметила взгляд мужа, улыбнулась.
— Доброе утро!
— Доброе!
Встали каждый со своей кровати, и Фёдор чмокнул жену в лоб. Единственная ласка, которую Катя воспринимала без отторжения. Воскресный день начинался с метели. Нужно приготовить девочкам завтрак. Омлет с беконом для жены и творожок с тёртым яблоком для дочки.
Они уже допивали кофе, когда из своей комнаты появилась маленькая Маша, синие глаза, ещё припухшие, никак не желающие открываться, прятались за длинными, загнутыми кверху ресничками. Малышка, похоже, досыпала на ходу и даже наткнулась на руку отца вместо того, чтобы привычно нырнуть в его объятия.
— Па! – пухлые пальчики потянулись к его губам. Фёдор по очереди поцеловал ладошки своей дамы сердца и, подхватив её на руки, с шутками-прибаутками отправился умывать прелестное личико. Кружка с кофе замерла в воздухе: Катя сглотнула комок, вставший в горле, и запретила себе думать о синих глазах.
***
Крепко ухватив маму за палец, мальчик направился к корзинке с игрушками. Маленькие ножки еще не слишком твёрдо стояли на земле, но упорства ребёнку было не занимать. Он тянул за собой, вперёд, и мать шла, подчиняясь воле единственного любимого человека. Роды были тяжелыми, мучительными. Страх не отпускал ее еще несколько дней, а потом, когда стало ясно, что мальчик не похож на сверстников, навсегда поселился в материнском сердце. За окнами бушевала снежная вьюга, не желающая освобождать дорогу весне, но в доме было тепло. Вот Всемила устало опустилась на лавку. Сын гремел по полу, покрытому половиком, деревянной лошадкой, и голова уставшей матери потихоньку начинала раскалываться от боли.
Муж задерживался. Женщина с громким вздохом подхватила малыша на руки, поцеловала в чуть влажный лоб. На столе стоял недоеденный с обеда кисель, и ребёнок потянулся к нему, хватая пухлой ладошкой края миски. Всемила попыталась воспрепятствовать хулиганству, но в ходе непродолжительной и неравной борьбы кисель был вывален на стол, а глиняная посуда с грохотом упала и разбилась. Из глаз сами собой потекли слёзы. Сын шлёпал ладошками по киселю, разбрасывая плотные сочные капли по сторонам, громко лопотал на одному ему понятном языке. Еле удерживая подвижное тельце, Всемила пыталась собрать кисель со стола, подобрать осколки, но это удавалась плохо. Маленькие пальчики принялись протискиваться к лицу матери, пытаясь исследовать влагу, текущую по щекам, но Всемила отворачивалась, стесняясь своей истерики и раздражаясь на неугомонного исследователя.
Скрипнула дверь, повеяло морозным холодом — в дом вошел хозяин. Всемила не обернулась, никак не поприветствовала супруга. Она отпустила на пол ребёнка и постаралась незаметно утереть слёзы, отвернулась к печке.
— Так-то мужа встречаешь? — тяжёлый овчинный тулуп полетел на пол, следом отправились сапоги. Высокий грузный чернобородый мужчина прошёл в горницу. — Голоден я, неси на стол! Да поворачивайся быстрей!
Сильный шлепок пониже спины, больше похожий на удар, подтолкнул Всемилу, и она чуть не выронила горячий горшок с репником. Смахнув тряпкой остатки киселя в ладонь, быстро накрыла стол, стараясь не попадать под мужнину руку. Но после того, как еда была выложена в деревянную миску, женщину крепко схватили за локоть и силком усадили на одно колено. Грубая ладонь, царапая кожу, залезла в вырез рубахи.
— Скучала?
Всемила еле перетерпела боль от щипка и, не гладя в хмельные глаза, кивнула головой.
— Врёшь! – неожиданная оплеуха снесла ее на пол. Ребёнок испуганно заплакал, и мужчина заорал: — Уйми щенка, не то прибью!
Схватив плачущего сына, женщина ползком перебралась за печку, где дала мальчику грудь. Муж с издевкой звал мальчика сосунком. Еще бы! В его годы ребятня ложками кашу зачерпывает, а он титьку просит! Малыш пытался высасывать жидкое пустое молоко, куксился, но вскоре мерно засопел и уснул. Всемила гладила тёмную головку, закусив губу и стараясь не шуметь. Синяки от предыдущих побоев еще не зажили, незачем ярить мужа снова. Осторожно поднялась и переложила спящего сына в ставшую очень тесной плетёную люльку укрыла меховым одеялом: под утро печка остынет, и в избе будет холодно.
Муж шумно ел, громко выпуская отрыжку. Всемила постелила на лавку жидкую перинку и замерла, ожидая момента, когда нужно будет убрать со стола, но мужчина не торопился. Веки закрывались сами собой, от сильной усталости головная боль давила в виски, но сидевший внутри страх не давал расслабиться. Наконец на стол полетела деревянная ложка.
— Поди сюда! Поди, говорю!
Всемила робко подошла, не смея поднять глаза. Мужские руки развернули и швырнули на стол. Голову накрыла старая залатанная юбка, а потом сверху больно придавило большое тяжелое тело. И она снова терпела, благо всё кончилось быстро. Княгиня по праву крови, а ныне простая баба, одергивала подол, когда муж, уже натянувший штаны, схватил ее за подбородок.
— Что? Что морду воротишь, дура? Только лавку обтирать и умеешь! — и первый удар прилетел прямо в лицо.
Последнее, что увидела Всемила, это нога в меховом чулке, занесенная над животом.
Пришла в себя дочь Могуты от громкого храпа. Попыталась подняться, но голова закружилась, и несчастная женщина смогла встать лишь на четвереньки. На губах запеклась кровь, и завтра на всё лицо снова разольётся синяк. Немного помедлив, она опёрлась о лавку и на дрожащих руках подняла своё измученное тело. Шатаясь, вышла во двор. Резкий ветер, казалось, собирался еще раз сбить её с ног, но, видать, пожалел, и обессилевшая Всемила зачерпнула пригоршню колкого сухого снега в ладони, как могла обтёрла кровь и продолжала стоять, не боясь застынуть: мороза не чувствовала.
Когда была, да и была ли та жизнь, в которой она спала на пуховых перинах и завтракала перепелами, запечёнными в яблоках? Где ее шитые золотом и речным жемчугом уборы? Где бахромчатые косники и шёлковые ленты, что украшали длинную косу? Где люди, что кланялись ей в пояс? Внизу живота вспыхнула острая боль; оступившись назад, Всемила опёрлась спиной о ледяные брёвна. Похоже, опять скинет ребёнка. По ногам заструились горячие ручейки, и новый спазм согнул тело пополам. На утоптанном снегу расползалось серое в свете тусклой луны пятно. Поляницкая княгиня обхватила себя руками и направилась к маленькой чёрной бане. Муж у нее был человеком не бедным и мог позволить себе мыться, не выходя со своего двора. Их дом стоял на краю большой деревни, почти у самого леса. Они поселились здесь сразу после скоротечной свадьбы, муж собирался перестроить избу и подворье, завести скотину и даже нанять работников. Ему удалось многое: он, не сам, конечно, засеял богатые наделы пшеницей и горохом, выстроил баню и чувствовал себя богачом. Еще бы! Приданое у подпорченной дочери князя было богатое!
Соседство с лесной чащей аукалось кражей кур — лисы и хорьки ловко обходили любые ловушки, а собаки, что могли бы отваживать пушистых воришек, на дворе долго не жили. Некоторых загрызли волки, иных в хмельном угаре или в гневе убивал сам хозяин, часть просто сбегала от человеческой жестокости, улучив подходящий момент.
О крутом норове нового жителя деревни соседи узнали почти сразу после знакомства. Большинство жалели Всемилу, особенно, когда видели ее с синяками на худом лице и руках. Были свидетели и у жестоких избиений, но никто не лез ни с осуждениями, ни с помощью. Мужчина в семье закон устанавливает и блюдёт так, как умеет.
Кровь не останавливалась, а натекала большой лужей, холодели кончики пальцев, в ушах шумело, и только мысль о сынишке не давала упасть в тёмное забытьё окончательно. Всемила осознавала, что в этот раз всё серьёзно. Что будет с сыночком — Птахой, когда она обескровленная замерзнет на полу выстуженной бани, не вышвырнет ли муж ребёнка в сугроб, как обещал неоднократно? Кому нужен мальчик, в свои неполные три года не умеющий того, что умеют другие, не говорящий, нетвердо стоящий на ногах? Отчаяние и ужас овладевали женщиной всё больше, но сил двигаться уже не было, очень хотелось спать, и Всемила готова была сдаться, как вдруг прямо перед ней на дощатый пол бани уселась маленькая серая мышка. Чёрненькие глазки бусинками поблескивали в полумраке, дверь за хозяйкой не закрылась до конца, и тусклый лунный свет пробивался через щель. Откуда-то из глубины затухающего сознания всплыли слова:
Стелися волк травою, лети сокол стрелою,
Приходи ко мне на погляд Арысь-поле...
Губы уже не слушались, но она досказала до конца старинный заговор. Мышка подбежала ближе, понюхала воздух, а затем испуганно юркнула за большую кадку: приоткрывая мордой тяжёлую дверь, в баню неловко заскочил трёхлапый чёрный пёс, а следом за ним, развязывая засыпанный мелким вьюжным снегом платок, появилась женщина, тут же склонившаяся над умирающей княгиней.
— Голубка моя, не смей и думать, не отпущу, отговорю, отшепчу! Нашли мы тебя, голубка, нашли, а ведь и не чаяли!
Мышка высунулась из-за укрытия. Вошедшая женщина достала из кармана огниво и узелок с трутом, отыскала глазами масляную лампу и принялась высекать искру. Через несколько минут затеплился огонь в печи, и первый чёрный дымок потянулся под потолок. Собака лежала в позе сфинкса у ног Всемилы и тихо поскуливала, наблюдая за тем, как ведунья доставала из большой сумы горшочки, свёрточки с травами и притирками. А когда на разложенный холст легли железные, отполированные лопаточки и крюки, завыла вполголоса.
— А ну! Рано её хоронить! Не смей мне тут смертные песни затягивать! Ишь, развылся… — Любава ругалась больше для того, чтобы унять собственный ужас. Перед ней лежала не красавица Всемила, а какая-то очень худая незнакомка с почерневшим от кровоподтёков лицом, в старой залатанной одежде, к тому же только что пережившая выкидыш. Руки ведуньи сновали быстро и умело, но выживет ли несчастная?
Любопытная маленькая мышка никогда не видела такого. Она возбужденно шевелила усиками, забегала то с одной, то с другой стороны, пока, в конце концов, согревшись, не уснула в лапах чёрной собаки. Пёс не тронул непоседливого грызуна. Лишь ткнул носом в серую шкурку, чуть сдвинул культю передней лапы и продолжил внимательно наблюдать за происходящим.
Использовав все свои притирки и снадобья, все свои знания и умения, большего Любава сделать не могла, теперь оставалось только ждать. Светлело небо на востоке, баня остывала — долго дышать дымом было невозможно, и ведунья потушила огонь. Но Всемила, укрытая тёплой шубой и согреваемая лежащей в ногах большой собакой, всё ещё оставалась в забытьи. Нужно было думать, что делать дальше. Как спасать княгиню и малолетнего наследника Поляницкого престола? Любава, глотавшая свежий воздух с улицы, оглянулась: на бледном лице Всемилы начинал проступать слабый румянец, отогрелась, стало быть. Ведунья направилась к воротам, за которыми вот уже несколько часов стояла ее кобыла, запряжённая в небольшие сани. Хорошо, что в запасе была еще одна шуба, которой в поездках укрывала ноги, иначе отогрев Всемилу, Любава замёрзла бы сама. Женщина просунула руку под попону – тепло. Кобылка мотнула головой и фыркнула.
— Ну-ну, ласточка моя, не замёрзла же. Потерпи ещё чуточек!
И, заслышав скип снега под торопливыми шагами, облегчённо вздохнула:
— Вот и ты!
Привязавший коня к саням мужчина обнял ведунью за плечи и поцеловал в нос.
— Торопился, как мог, Любавушка! – Ватута поправил шапку. – Как только вести от тебя получил, так в путь и тронулся. Где она?
— В бане. Дитя скинула, — у Любавы дрогнули губы, но она сдержалась. — Ты без подмоги?
— Ещё двое сотоварищей следом едут. Други старые, боевые. Ноне за сохой ходят, цыплят кормят. Эх!..
— Будет тебе, идём скорее! — ведунья на секунду уткнулась в мужское плечо и тут же направилась к воротам.
***
— Ой, девка, замудрила ты дела, закрутила. Ну что тебе взамуж-то не шлось? Сидела бы сейчас в белокаменном тереме у князя Светозара, да и бед не знала бы! Весь Муром у твоих ног лежал бы! Горе ты луковое, а не купеческая дочь! — большой горбатый нос с шумом втянул влажный пар, поднимавшийся от горшка с похлебкой. Яга вытянула его из печи, закрыла заслон. — Пусть студится ишшо.
На лавке у стены, вытянув босые ноги и прикрыв глаза, сидел раскрасневшийся обнажённый молодой мужчина. Светлые, потемневшие от влаги, курчавые волосы зачесаны были назад, глаза прикрыты, красивые, вразлет брови чуть хмурились. Тело богатыря, налитое изрядной нечеловеческой силой, блестело испариной. Бёдра слегка прикрывал кусок старого, а потому уже мягкого и хорошо впитывающего влагу холста.
— Исподнее надень, эка расселся тут!
Оборотник Вольга усмехнулся в пшеничные усы:
— Что, баушка, любоваться надело?
— И посильнее тебя богатырей видывала, касатик. Да и посметливее, — добавила бабка уже вполголоса.
Вольга встал и с хрустом потянулся. Уж что-что, а баню топить Яга умела! Каждая косточка, словно смазанная маслом, встала на свое место, и все тело теперь было легким, ладным и отдохнувшим.
— Васёна где?
— Да где ей быть-то, жар после тебя пережидала, пока ты храпом ворон распугивал, сейчас ополоснется, да и ужинать сядем.
