Аннотация к эпизоду
На Святки подружки собираются погадать у Дуни. Слово за слово, и начинается ссора, вроде бы мирно закончившаяся. Тем временем в усадьбе Тумановских Глаша и Варвара тоже решают погадать у зеркала. В час, когда грань между мирами столь тонка, а люди полны темных страстей, опасно заглядывать в коридор бесчисленных отражений – Варя видит убийство. Девушка попытается предотвратить несчастье, вот только успеет ли?- Это уж как барин решит! – миловидная Устя смахнула согнутой ладонью сухой горох в глиняную миску. – Давеча батюшка обещался позволения испросить и опосля княжеской нашу свадебку и отгулять. Стёпа уж и тройку снарядил, хвастал мне. Матушка позволила глянуть.
- Батюшка, матушка! Сама-то, чай, не терпишь в чужой дом уйти! – чернобровая и черноглазая Дуня, считавшаяся одной из красивейших девиц Студёной, перекинула с плеча на плечо роскошную, цвета воронова крыла, косу.
Отец её, Пантелей Еремеич, куплен был покойным хозяином в Малороссии, и южная кровь искусного кузнеца, особо ценимого за умение быстро и добротно подковать любого коня, вылилась в итоге в девятерых детей и звание самого удачливого кулачного бойца в округе. Против него боялись выходить даже молодые соперники, и старый князь Тумановский щедро отсыпал своему Пантелешке от выигранных ставок, немало способствуя росту благосостояния большой семьи. Люди поговаривали, что Пантелей кровей не русских, а басурманских, а не то и вовсе цыганских, уж больно кудреватый и темнолицый. Пел так, что птицы заслушивались, а уж с лошадками шептался, куда бывалому возчику! Без надобности и в кузню не совались – верили, что нечистый помогает Пантелею делать самую тонкую, самую трудную работу.
Любимая дочь кузнеца – Евдокия Пантелеевна, осталось последним ребенком, не обзаведшимся пока собственной семьей, и отец не торопился выдавать её замуж, придирчиво разбирая достоинства и недостатки каждого жениха. Да и то сказать, желающих заполучить в жены статную красавицу было немало. Тумановские редко вмешивались в матримониальные планы своих крепостных, предоставляя людям свободу в делах сердечных, однако засидевшаяся в девках Дуня, сама того не желая, или желая, но тщательно тая брачные замыслы, стала весьма раздражать жителей Студёной, имеющих сходного возраста дочерей. Кое-кто уже подумывал пожалобиться Петру Кириллычу.
Вот и сейчас Устя кинула злой взгляд на вьющийся у изящного ушка чёрный локон – Дуня вся была соткана из милых мужскому сердцу прелестей. Полные сочные губы, нежный румянец на чистой гладкой коже, соболиные брови, одним движением вышибающие дух из впечатлительных ухажёров, – как не завидовать этакому богатству? Переняв от отца глубокий красивый голос, кузнецова дочка смело выходила в хоровод и запевала звонко, привлекая в круг праздных зевак. Пела она даже в самую жаркую страду, перевязывая снопы или сгребая сено. Устинья петь отродясь не умела.
- Отчего же не терплю? – будущая невеста вскинула подбородок. – Я не ты, в женихах как в сору не роюсь! Стёпушка мне по сердцу. Домовитый он, да и на других, – в этом месте Устя выразительно посмотрела на дочь кузнеца, – глаза не пялит.
Две других девушки – Маруся и Василиса, чуя назревающую ссору, замерли и только переводили взгляды с одной подруги на другую. Устя тоже считалась красавицей и отменной работницей, завидной невестой.
- Ишь! Не пялит! А кто мне надысь руки заламывал да к дровнице прижимал? Уж не он ли, соколик твой?
Лицо Усти пошло багровыми пятнами, но она дала себе время остыть, прежде чем нанесла ответный удар:
- Знамо дело, всяк в деревне тебя жмёт, да и куда деваться – замуж не идёшь, так хоть потешиться! С чего мне на Стёпушку обиду держать, коли дружки его того же самого отведали. Мужик он. Опосля свадьбы меня жать будет.
Маруся и Василиса даже с лавки привстали, чтобы не пропустить ни одного движения, ни единого словечка. Однако Дуня громко захохотала, хлопнув Устинью по плечу:
- Ох, подруженька! Каждое лыко в строку! Уморила!
Напряжение разом спало, хоть не ушло окончательно, и девушки продолжили разбирать горох, дожидаясь, когда взрослые дадут им, наконец, спокойно погадать. Святки были в самом разгаре, по домам ходили ряженые, испрашивая у хозяев пирогов и бражки. Считалось, что чем более одаришь просителей, тем больше грехов со своей спины на них скинешь. А меж тем Дуня продолжала:
- Жать-то умеючи надобно, девоньки. Не всяк муж умелец. Иная и взвоет после свадьбы, что пёс цепной, да куда деваться! Тут умение надобно, это не сопли рукавом отирать.
Не желающая сдаваться Устя, буркнула:
- Уж ты-то ведаешь, небось, как надобно!
- Ведаю! – мечтательно улыбнулась Дуня. – Есть и у меня дружок сердечный. Уж как загребёт в охапку, как поцелует в уста, так и сердечко вон!
- Это какой же дружок? – не сдержалась Василиса, подавшись вперёд.
- А уж такой, Васенька, какой тебе и в снах не являлся! – подружка медленно облизала губы, заворожённые девушки затаили дыхание, ожидая новых подробностей.
Но тут в горницу ввалился изрядно хмельной Пантелей Еремеич, крепко прижимающий к себе худую и выглядящую гораздо старше своих лет бессловесную супругу.
- Что разнюнились, краснощёкие? Воля вам вышла, к своякам идём. Чай Святки, не пост! Токмо баню не запалите с гаданиями, а то за косы оттаскаю! – и кузнец расхохотался над своей шуткой. – За полночь приду, чтобы духу вашего не было! Слыхала, Дунька?!
- Слыхала, батюшка! – улыбнулась девушка пьяному родителю.
Как только хлопнула дверь сеней, горох безжалостно и безо всякого разбору был ссыпан обратно в мешок и закинут за печь.
- Петуха тащить? – возбуждённо спросила Дуня подружек.
- Колечко! – крикнула Василиса.
- Нет уж, неси петушка! – возразила Маруся.
- А давайте-ка по полешкам погадаем, а? Кому какой жених выпадет.
- Так твой-то известен! – фыркнула Вася в лицо Усте. – Чего гадать-то?
- А того, что Дунькиного суженого выгадаем! А, Дуняша? Боязно, что правду выпытаем?
- Вот еще! Идем во двор, полешки так полешки!
Глафира с явным неудовольствием наблюдала, как барышня убирает за ухо с таким трудом завитые букли.
- Это что же вы, Варвара Александровна, вовсе меня не цените? Или ваши хранцузские куаферы лучше моего волосы чешут?
Варя недовольно поморщилась:
- Полно, Глаша! Перестань говорить деревенским языком. Мало книжек читала? С каждым днём ты становишься всё более похожа на дворовую девчонку. Что за нелепость?
- Дворовая и есть. – вдруг потупилась горничная. – Вон у князя прислуги сколько, повенчаетесь и выгоните меня. И локоны спрямили напрочь. Кому я, косорукая, пригожусь?
Поведение Глаши вот уже неделю беспокоило Варвару, но никакие заверения и утешения на горничную не действовали, она уверовала в то, что став замужней дамой, хозяйка выгонит верную служанку вон.
- Ну что ты! Я хочу попроще, Глаша. Греческого такого знаешь, с лентами. Или вовсе косу, как ты плести умеешь, от височков. Никто подобного не сделает!
- Скажете, барышня! – горничная немного успокоилась. – А и давайте косу! Святки же, самое веселье! Эх! Вот бы Анастасия Григорьевна куда в гости уехала, ведь не даст погадать, ей бог не даст! – Глаша разбирала прежнюю прическу и, бережно разделив медовые волосы на проборы, принялась плести замысловатую косу.
- А мы дверь запрём! – Варя хитро прищурилась, глядя на Глашино отражение.
- Верно! Вы как хотите? Ярым воском ли зеркалами? Зеркалами? Да что вы, барышня, меня путаете! – горничная резко остановилась. – Вам ли суженого не знать. А мне боязно, вдруг какой немощный глянет.
- Хм, так я за тебя и посмотрю. Можно так? Мне не страшно ни чуточки.
- Уж и не знаю… Имя мое разве только назовёте…
- Назову, назову, заплетай быстрее!
Через десять минут Варя довольно кивнула.
- Экая ты мастерица, Глашенька! Неси свечку!
Девушки торопились, чтобы успеть до прихода тетушки, которая ведь непременно заглянет, чтобы напомнить об ужине.
Напротив большого зеркала было приставлено к спинке стула второе – ручное, зажжена свеча, и Варя принялась всматриваться в бесконечно множащиеся зеркальные отражения.
- Да не молчите, барышня, спрашивать надобно!
- Суженый Глашин, ряженый, покажись!
- Не частите, Варвара Александровна!
- Суженый… Глашин…, ряженый…, - медленно принялась выговаривать Варя, раз за разом засматриваясь на колышущийся свечной огонёк.
Вдруг пламя взвилось, испустив струйку дыма, и в зеркальном коридоре показался мужчина со светлыми, чуть вьющимися волосами, короткой опрятной бородкой и густыми красивой формы усами.
- Вижу! – сдавленно пискнула Варя, схватив горничную за руку. – Русый, с бородой и усами, высокий. Молодой, Глаша, красивый!
- Богатый? – с замиранием сердца смотрела на барышню Глафира.
- Ой, пропал! – расстроенно проговорила Варя.
Обмахиваясь передником, горничная опустилась на стул.
- И то, Варвара Александровна, с вами и гадать – покой терять!
- Ты еще меня ведьмой назови!
- Да уж не ведьма, знамо дело, ворожея. – Глаша сложила брови просительным домиком. – Гляньте еще разочек, барышня, вдруг покажется побольше?
Варвара улыбнулась и принялась всматриваться в отражение, приговаривая и подперев кулаком подбородок. Чуть заскучав, не заметила момента, когда зеркало заволокло черным дымом, расступившимся посередине. Лицо мужчины на этот раз было скрыто в невесть откуда набежавшем непроглядном тумане. Но вот он притянул к себе девичью фигуру в красивом синем сарафане и расшитой узорами рубашке. Мужская ладонь стыдно прошлась по полным грудям, зацепилась мизинцем за яхонтовые дорогие бусы и сдавила горло. Тонкие женские руки взметнулись к шее, крупные бусины потекли ручейком вниз, тёмная блестящая коса повисла на плече. Тело незнакомки дрогнуло и осело вниз. Мужчина постоял еще какое-то время, нагнулся, вытер окровавленное лезвие ножа о расшитый рукав и пропал.
- Что же, что же, барышня? Кто там! – нетерпеливо спрашивала Глафира, заметив, как изменилось лицо хозяйки. – Этак и помереть можно со страху-то. Что там?
- Смертоубийство будет, Глашенька! – Варя развернулась к собеседнице, роняя купные слёзы с ресниц. – Непременно будет! Господи!
Мать была чудо как хороша на этом портрете. Художник сумел уловить её зарождающуюся улыбку, которой она усмиряла самых буйных спорщиков, и чудный оттенок глаз, напоминающий болотную густую тину. Как у Вареньки. Да, вот она уже и Варенька. Пётр усмехнулся и положил миниатюру на место. Девочка совсем, дерзкая непоседливая егоза. И как он решился жениться на такой, если всю жизнь в каждой женщине искал вторую Елизавету Тумановскую, с ее царской осанкой, молочно-белыми плечами и умением одним своим появлением вносить сумятицу в мужские умы. Византийской принцессой звал её отец, не думавший в присутствии жены даже посмотреть на других женщин. После вторых неудачных родов, когда его обожаемая Лиза чуть не отдала богу душу, Кирилл Тумановский почти убил самого лейб-медика, требуя железных гарантий жизни любимой. Врач проблеял что-то о том, что княгине больше нельзя беременеть, и тихо вынырнул из медвежьих объятий оцепеневшего князя. Сын, находящийся подле отца и еще не вполне понимающий, о чем ведут речь взрослые, испугался, расплакался навзрыд, полагая, что матушка при смерти. С тех самых пор Пётр стал относиться к матери, как к божеству, и начал бояться любого медицинского вмешательства в здоровье близких. Безотчётный страх он испытал и тогда, когда Варя занемогла и слегла в лихорадке.
Варя…
Князь мотнул головой и встал, разглядывая себя в зеркале. Приглашены гости, уже приготовлены комнаты, нужно проверить, всё ли учтено и подано. Пётр взглянул на неоконченное письмо управляющему, вздохнул и мысленно сосчитал дни до возвращения Алексея. Скорее бы уж! Прикоснувшись к ручке двери, мужчина успел среагировать и сделать шаг назад – в комнату ворвалась Варвара Шупинская, и её лицо не сулило князю никакого спокойствия.
- Ой! – Маруся поглаживала гладкое, без единого сучка сухое полено. – Ровненькое! Красивый будет! Ой! – она прижала предвестника счастливого замужества к груди, замотанной теплым платком – стоял приличный морозец.
- Моя череда! – Вася отвернулась, сунула руку в дровницу, вскрикнула и вытянула полено, тут же бросив его наземь. В большом пальце, выдавив капельку крови, красовалась приличная заноза. – Как же? – всхлипнула девушка, поддела и вытащила щепу, принялась посасывать ранку. – Не пойду об этом годе замуж! Удавлюсь, не пойду!
Засмеявшаяся Дуня зажмурилась, выбрала и потянула полено на себя. Девушки умолкли, испуганные увиденным: по гладкому древесному боку жуки выгрызли кривоватый крест, да и ладно бы только это – чуть ниже пугающего знака красовался обломанный сук, весьма напоминавший формой рукоять ножа. Дуня сглотнула и тут же засмеялась.
- В попадьях мне ходить! Вот радость-то!
Но никто не разделял нарочитого веселья. Устя опустила масляный фонарь:
- Идёмте ужо в баню, петуха пустим, чего взялись с этой дровницей, будто других гаданий не ведаем. Идёмте, подруженьки! – и она подтолкнула девушек по очереди в спины.
В бане они затеплили свечи и расстелили старую скатерть, разложили на ней зерно, золу, пару медных копеек, налили в миску воды.
- Пойду за петухом! – поднялась с колен Дуня и выскочила в предбанник.
- Видали, что ей выпало? – с волнением заглядывая в лица подруг спросила Маруся. – Никак помрёт, муж-то. Вдовой останется.
- А чего плохого во вдовьей доле, коли богата? Другого найдёт. Дуньку, хоть вдовую, любой за себя возьмёт. – угрюмо откликнулась Устя. – Зеркало! Зеркальце забыли, как же! Побегу-ка!
Время шло, Василиса не выдержала:
- Уж не к соседям ли пошли, пойду клинку. Не спи! – толкнула она клюющую носом Марусю.
Девушка зевнула и потерла глаза, а в следующий миг подскочила от страшного крика. Плотнее запахнув зипун, она выскочила из бани и побежала на голос Василисы, которая всё кричала и кричала.
Прямо перед сараем, раскинув руки в стороны, лежала Дуня, а вокруг неё, по дурости склёвывая янтарные бусины, выхаживал растерянный петух.
Жеребец почуял звериный запах, повел головой, заплясал, заволновался.
- Ну-ну, Булат! – похлопывая коня по шее, Тихонов оглянулся: волки трусили сзади, не отставая, в жёлтых глазах светился лютый голод. – Всякого зверья видывали! Не чета заморышам этим.
Мужчина глянул по сторонам, замечая серые тени, идущие в обход, нагнулся и спокойно попросил:
- Вывози, родимый!
Перекупить этого коня пытались многие. Вороной с удивительно красивым изгибом шеи прославился злобным нравом и крепкими жеребятами, ни один из которых не пал. Но только хозяина слушался буян беспрекословно, только с его рук подбирал чуть подсоленные горбушки и кусочки колотого сахара. Вот и сейчас, спасая себя и седока, взрывая мощными копытами слежавшийся снег, Булат мчал к усадьбе, оставляя позади голодных волков. Однако и серые хищники просто так сдаваться намерены не были: одинокий всадник посреди лесной дороги – слишком заманчивая добыча. Отчаяние гнало стаю по незаметным тропам, и когда Тихонов свернул, следуя легкому изгибу просеки, крупный бурый зверь сиганул с пригорка, метя в конскую шею, но не долетев совсем чуть-чуть. Булат чуть сбавил шаг, попятился и расплющил копытами волчью морду, а потом рванул вперёд, оставляя на снегу красные оттиски подков.
- Еремей! – гаркнул Тихонов и соскочил с коня. – Еремей!
Заспанный конюх вывалился из пустого денника, и перехватил повод.
- С возвращеньицем! – закивал он приехавшему мужчине и заискивающе спросил: - Случилось чего?
- Булат захромал, помоги! – сбросив заплечный мешок, Тихонов подхватил переднюю ногу жеребца и согнул в колене. – Так и есть! Да держи же крепче! Зуб! Вот незадача! Ничего, дружок, ничего! Кузнеца позовём! Ничего.
- Батюшка, матушка! Сама-то, чай, не терпишь в чужой дом уйти! – чернобровая и черноглазая Дуня, считавшаяся одной из красивейших девиц Студёной, перекинула с плеча на плечо роскошную, цвета воронова крыла, косу.
Отец её, Пантелей Еремеич, куплен был покойным хозяином в Малороссии, и южная кровь искусного кузнеца, особо ценимого за умение быстро и добротно подковать любого коня, вылилась в итоге в девятерых детей и звание самого удачливого кулачного бойца в округе. Против него боялись выходить даже молодые соперники, и старый князь Тумановский щедро отсыпал своему Пантелешке от выигранных ставок, немало способствуя росту благосостояния большой семьи. Люди поговаривали, что Пантелей кровей не русских, а басурманских, а не то и вовсе цыганских, уж больно кудреватый и темнолицый. Пел так, что птицы заслушивались, а уж с лошадками шептался, куда бывалому возчику! Без надобности и в кузню не совались – верили, что нечистый помогает Пантелею делать самую тонкую, самую трудную работу.
Любимая дочь кузнеца – Евдокия Пантелеевна, осталось последним ребенком, не обзаведшимся пока собственной семьей, и отец не торопился выдавать её замуж, придирчиво разбирая достоинства и недостатки каждого жениха. Да и то сказать, желающих заполучить в жены статную красавицу было немало. Тумановские редко вмешивались в матримониальные планы своих крепостных, предоставляя людям свободу в делах сердечных, однако засидевшаяся в девках Дуня, сама того не желая, или желая, но тщательно тая брачные замыслы, стала весьма раздражать жителей Студёной, имеющих сходного возраста дочерей. Кое-кто уже подумывал пожалобиться Петру Кириллычу.
Вот и сейчас Устя кинула злой взгляд на вьющийся у изящного ушка чёрный локон – Дуня вся была соткана из милых мужскому сердцу прелестей. Полные сочные губы, нежный румянец на чистой гладкой коже, соболиные брови, одним движением вышибающие дух из впечатлительных ухажёров, – как не завидовать этакому богатству? Переняв от отца глубокий красивый голос, кузнецова дочка смело выходила в хоровод и запевала звонко, привлекая в круг праздных зевак. Пела она даже в самую жаркую страду, перевязывая снопы или сгребая сено. Устинья петь отродясь не умела.
- Отчего же не терплю? – будущая невеста вскинула подбородок. – Я не ты, в женихах как в сору не роюсь! Стёпушка мне по сердцу. Домовитый он, да и на других, – в этом месте Устя выразительно посмотрела на дочь кузнеца, – глаза не пялит.
Две других девушки – Маруся и Василиса, чуя назревающую ссору, замерли и только переводили взгляды с одной подруги на другую. Устя тоже считалась красавицей и отменной работницей, завидной невестой.
- Ишь! Не пялит! А кто мне надысь руки заламывал да к дровнице прижимал? Уж не он ли, соколик твой?
Лицо Усти пошло багровыми пятнами, но она дала себе время остыть, прежде чем нанесла ответный удар:
- Знамо дело, всяк в деревне тебя жмёт, да и куда деваться – замуж не идёшь, так хоть потешиться! С чего мне на Стёпушку обиду держать, коли дружки его того же самого отведали. Мужик он. Опосля свадьбы меня жать будет.
Маруся и Василиса даже с лавки привстали, чтобы не пропустить ни одного движения, ни единого словечка. Однако Дуня громко захохотала, хлопнув Устинью по плечу:
- Ох, подруженька! Каждое лыко в строку! Уморила!
Напряжение разом спало, хоть не ушло окончательно, и девушки продолжили разбирать горох, дожидаясь, когда взрослые дадут им, наконец, спокойно погадать. Святки были в самом разгаре, по домам ходили ряженые, испрашивая у хозяев пирогов и бражки. Считалось, что чем более одаришь просителей, тем больше грехов со своей спины на них скинешь. А меж тем Дуня продолжала:
- Жать-то умеючи надобно, девоньки. Не всяк муж умелец. Иная и взвоет после свадьбы, что пёс цепной, да куда деваться! Тут умение надобно, это не сопли рукавом отирать.
Не желающая сдаваться Устя, буркнула:
- Уж ты-то ведаешь, небось, как надобно!
- Ведаю! – мечтательно улыбнулась Дуня. – Есть и у меня дружок сердечный. Уж как загребёт в охапку, как поцелует в уста, так и сердечко вон!
- Это какой же дружок? – не сдержалась Василиса, подавшись вперёд.
- А уж такой, Васенька, какой тебе и в снах не являлся! – подружка медленно облизала губы, заворожённые девушки затаили дыхание, ожидая новых подробностей.
Но тут в горницу ввалился изрядно хмельной Пантелей Еремеич, крепко прижимающий к себе худую и выглядящую гораздо старше своих лет бессловесную супругу.
- Что разнюнились, краснощёкие? Воля вам вышла, к своякам идём. Чай Святки, не пост! Токмо баню не запалите с гаданиями, а то за косы оттаскаю! – и кузнец расхохотался над своей шуткой. – За полночь приду, чтобы духу вашего не было! Слыхала, Дунька?!
- Слыхала, батюшка! – улыбнулась девушка пьяному родителю.
Как только хлопнула дверь сеней, горох безжалостно и безо всякого разбору был ссыпан обратно в мешок и закинут за печь.
- Петуха тащить? – возбуждённо спросила Дуня подружек.
- Колечко! – крикнула Василиса.
- Нет уж, неси петушка! – возразила Маруся.
- А давайте-ка по полешкам погадаем, а? Кому какой жених выпадет.
- Так твой-то известен! – фыркнула Вася в лицо Усте. – Чего гадать-то?
- А того, что Дунькиного суженого выгадаем! А, Дуняша? Боязно, что правду выпытаем?
- Вот еще! Идем во двор, полешки так полешки!
***
Глафира с явным неудовольствием наблюдала, как барышня убирает за ухо с таким трудом завитые букли.
- Это что же вы, Варвара Александровна, вовсе меня не цените? Или ваши хранцузские куаферы лучше моего волосы чешут?
Варя недовольно поморщилась:
- Полно, Глаша! Перестань говорить деревенским языком. Мало книжек читала? С каждым днём ты становишься всё более похожа на дворовую девчонку. Что за нелепость?
- Дворовая и есть. – вдруг потупилась горничная. – Вон у князя прислуги сколько, повенчаетесь и выгоните меня. И локоны спрямили напрочь. Кому я, косорукая, пригожусь?
Поведение Глаши вот уже неделю беспокоило Варвару, но никакие заверения и утешения на горничную не действовали, она уверовала в то, что став замужней дамой, хозяйка выгонит верную служанку вон.
- Ну что ты! Я хочу попроще, Глаша. Греческого такого знаешь, с лентами. Или вовсе косу, как ты плести умеешь, от височков. Никто подобного не сделает!
- Скажете, барышня! – горничная немного успокоилась. – А и давайте косу! Святки же, самое веселье! Эх! Вот бы Анастасия Григорьевна куда в гости уехала, ведь не даст погадать, ей бог не даст! – Глаша разбирала прежнюю прическу и, бережно разделив медовые волосы на проборы, принялась плести замысловатую косу.
- А мы дверь запрём! – Варя хитро прищурилась, глядя на Глашино отражение.
- Верно! Вы как хотите? Ярым воском ли зеркалами? Зеркалами? Да что вы, барышня, меня путаете! – горничная резко остановилась. – Вам ли суженого не знать. А мне боязно, вдруг какой немощный глянет.
- Хм, так я за тебя и посмотрю. Можно так? Мне не страшно ни чуточки.
- Уж и не знаю… Имя мое разве только назовёте…
- Назову, назову, заплетай быстрее!
Через десять минут Варя довольно кивнула.
- Экая ты мастерица, Глашенька! Неси свечку!
Девушки торопились, чтобы успеть до прихода тетушки, которая ведь непременно заглянет, чтобы напомнить об ужине.
Напротив большого зеркала было приставлено к спинке стула второе – ручное, зажжена свеча, и Варя принялась всматриваться в бесконечно множащиеся зеркальные отражения.
- Да не молчите, барышня, спрашивать надобно!
- Суженый Глашин, ряженый, покажись!
- Не частите, Варвара Александровна!
- Суженый… Глашин…, ряженый…, - медленно принялась выговаривать Варя, раз за разом засматриваясь на колышущийся свечной огонёк.
Вдруг пламя взвилось, испустив струйку дыма, и в зеркальном коридоре показался мужчина со светлыми, чуть вьющимися волосами, короткой опрятной бородкой и густыми красивой формы усами.
- Вижу! – сдавленно пискнула Варя, схватив горничную за руку. – Русый, с бородой и усами, высокий. Молодой, Глаша, красивый!
- Богатый? – с замиранием сердца смотрела на барышню Глафира.
- Ой, пропал! – расстроенно проговорила Варя.
Обмахиваясь передником, горничная опустилась на стул.
- И то, Варвара Александровна, с вами и гадать – покой терять!
- Ты еще меня ведьмой назови!
- Да уж не ведьма, знамо дело, ворожея. – Глаша сложила брови просительным домиком. – Гляньте еще разочек, барышня, вдруг покажется побольше?
Варвара улыбнулась и принялась всматриваться в отражение, приговаривая и подперев кулаком подбородок. Чуть заскучав, не заметила момента, когда зеркало заволокло черным дымом, расступившимся посередине. Лицо мужчины на этот раз было скрыто в невесть откуда набежавшем непроглядном тумане. Но вот он притянул к себе девичью фигуру в красивом синем сарафане и расшитой узорами рубашке. Мужская ладонь стыдно прошлась по полным грудям, зацепилась мизинцем за яхонтовые дорогие бусы и сдавила горло. Тонкие женские руки взметнулись к шее, крупные бусины потекли ручейком вниз, тёмная блестящая коса повисла на плече. Тело незнакомки дрогнуло и осело вниз. Мужчина постоял еще какое-то время, нагнулся, вытер окровавленное лезвие ножа о расшитый рукав и пропал.
- Что же, что же, барышня? Кто там! – нетерпеливо спрашивала Глафира, заметив, как изменилось лицо хозяйки. – Этак и помереть можно со страху-то. Что там?
- Смертоубийство будет, Глашенька! – Варя развернулась к собеседнице, роняя купные слёзы с ресниц. – Непременно будет! Господи!
***
Мать была чудо как хороша на этом портрете. Художник сумел уловить её зарождающуюся улыбку, которой она усмиряла самых буйных спорщиков, и чудный оттенок глаз, напоминающий болотную густую тину. Как у Вареньки. Да, вот она уже и Варенька. Пётр усмехнулся и положил миниатюру на место. Девочка совсем, дерзкая непоседливая егоза. И как он решился жениться на такой, если всю жизнь в каждой женщине искал вторую Елизавету Тумановскую, с ее царской осанкой, молочно-белыми плечами и умением одним своим появлением вносить сумятицу в мужские умы. Византийской принцессой звал её отец, не думавший в присутствии жены даже посмотреть на других женщин. После вторых неудачных родов, когда его обожаемая Лиза чуть не отдала богу душу, Кирилл Тумановский почти убил самого лейб-медика, требуя железных гарантий жизни любимой. Врач проблеял что-то о том, что княгине больше нельзя беременеть, и тихо вынырнул из медвежьих объятий оцепеневшего князя. Сын, находящийся подле отца и еще не вполне понимающий, о чем ведут речь взрослые, испугался, расплакался навзрыд, полагая, что матушка при смерти. С тех самых пор Пётр стал относиться к матери, как к божеству, и начал бояться любого медицинского вмешательства в здоровье близких. Безотчётный страх он испытал и тогда, когда Варя занемогла и слегла в лихорадке.
Варя…
Князь мотнул головой и встал, разглядывая себя в зеркале. Приглашены гости, уже приготовлены комнаты, нужно проверить, всё ли учтено и подано. Пётр взглянул на неоконченное письмо управляющему, вздохнул и мысленно сосчитал дни до возвращения Алексея. Скорее бы уж! Прикоснувшись к ручке двери, мужчина успел среагировать и сделать шаг назад – в комнату ворвалась Варвара Шупинская, и её лицо не сулило князю никакого спокойствия.
***
- Ой! – Маруся поглаживала гладкое, без единого сучка сухое полено. – Ровненькое! Красивый будет! Ой! – она прижала предвестника счастливого замужества к груди, замотанной теплым платком – стоял приличный морозец.
- Моя череда! – Вася отвернулась, сунула руку в дровницу, вскрикнула и вытянула полено, тут же бросив его наземь. В большом пальце, выдавив капельку крови, красовалась приличная заноза. – Как же? – всхлипнула девушка, поддела и вытащила щепу, принялась посасывать ранку. – Не пойду об этом годе замуж! Удавлюсь, не пойду!
Засмеявшаяся Дуня зажмурилась, выбрала и потянула полено на себя. Девушки умолкли, испуганные увиденным: по гладкому древесному боку жуки выгрызли кривоватый крест, да и ладно бы только это – чуть ниже пугающего знака красовался обломанный сук, весьма напоминавший формой рукоять ножа. Дуня сглотнула и тут же засмеялась.
- В попадьях мне ходить! Вот радость-то!
Но никто не разделял нарочитого веселья. Устя опустила масляный фонарь:
- Идёмте ужо в баню, петуха пустим, чего взялись с этой дровницей, будто других гаданий не ведаем. Идёмте, подруженьки! – и она подтолкнула девушек по очереди в спины.
В бане они затеплили свечи и расстелили старую скатерть, разложили на ней зерно, золу, пару медных копеек, налили в миску воды.
- Пойду за петухом! – поднялась с колен Дуня и выскочила в предбанник.
- Видали, что ей выпало? – с волнением заглядывая в лица подруг спросила Маруся. – Никак помрёт, муж-то. Вдовой останется.
- А чего плохого во вдовьей доле, коли богата? Другого найдёт. Дуньку, хоть вдовую, любой за себя возьмёт. – угрюмо откликнулась Устя. – Зеркало! Зеркальце забыли, как же! Побегу-ка!
Время шло, Василиса не выдержала:
- Уж не к соседям ли пошли, пойду клинку. Не спи! – толкнула она клюющую носом Марусю.
Девушка зевнула и потерла глаза, а в следующий миг подскочила от страшного крика. Плотнее запахнув зипун, она выскочила из бани и побежала на голос Василисы, которая всё кричала и кричала.
Прямо перед сараем, раскинув руки в стороны, лежала Дуня, а вокруг неё, по дурости склёвывая янтарные бусины, выхаживал растерянный петух.
***
Жеребец почуял звериный запах, повел головой, заплясал, заволновался.
- Ну-ну, Булат! – похлопывая коня по шее, Тихонов оглянулся: волки трусили сзади, не отставая, в жёлтых глазах светился лютый голод. – Всякого зверья видывали! Не чета заморышам этим.
Мужчина глянул по сторонам, замечая серые тени, идущие в обход, нагнулся и спокойно попросил:
- Вывози, родимый!
Перекупить этого коня пытались многие. Вороной с удивительно красивым изгибом шеи прославился злобным нравом и крепкими жеребятами, ни один из которых не пал. Но только хозяина слушался буян беспрекословно, только с его рук подбирал чуть подсоленные горбушки и кусочки колотого сахара. Вот и сейчас, спасая себя и седока, взрывая мощными копытами слежавшийся снег, Булат мчал к усадьбе, оставляя позади голодных волков. Однако и серые хищники просто так сдаваться намерены не были: одинокий всадник посреди лесной дороги – слишком заманчивая добыча. Отчаяние гнало стаю по незаметным тропам, и когда Тихонов свернул, следуя легкому изгибу просеки, крупный бурый зверь сиганул с пригорка, метя в конскую шею, но не долетев совсем чуть-чуть. Булат чуть сбавил шаг, попятился и расплющил копытами волчью морду, а потом рванул вперёд, оставляя на снегу красные оттиски подков.
***
- Еремей! – гаркнул Тихонов и соскочил с коня. – Еремей!
Заспанный конюх вывалился из пустого денника, и перехватил повод.
- С возвращеньицем! – закивал он приехавшему мужчине и заискивающе спросил: - Случилось чего?
- Булат захромал, помоги! – сбросив заплечный мешок, Тихонов подхватил переднюю ногу жеребца и согнул в колене. – Так и есть! Да держи же крепче! Зуб! Вот незадача! Ничего, дружок, ничего! Кузнеца позовём! Ничего.
