Глава 1
Вагон первого класса «Стального Феникса» дышал сдержанной роскошью, непривычной для Александры Ландо. Здесь не было оглушительного грохота третьего класса — лишь подспудный гул огромных колес, дробящих рельсы, вибрировал в полированных панелях красного дерева и толстом бордовом ковре под ногами. Воздух пах дорогой кожей, воском для дерева и едва уловимым цветочным шлейфом духов дамы, покинувшей купе на предыдущей станции.
Александра сидела в одиночестве. Ее фигура в строгом дорожном платье из темно- синего бархата казалась миниатюрной в глубоком кресле, обитом плотной зеленой тканью. Высокая спинка и широкие подлокотники из темного дерева давали ощущение уединения. Большие окна, обрамленные тяжелыми шторами, пропускали скупой свет хмурого дня. На столике перед ней стоял недопитый стакан воды; капли конденсата стекали по гладкой поверхности.
Невысокая, с тонкими, почти прозрачными на вид запястьями, она прижималась лбом к прохладному стеклу. Светлые волосы, собранные в аккуратный пучок, отливали бледным золотом в свете ламп. Лицо ее, с правильными, тонкими чертами, могло бы считаться красивым, если бы не мертвенная бледность. Тени под янтарными глазами говорили о глубокой усталости. В них не было интереса к роскоши салона — взгляд был прикован к мелькающему за окном миру.
В руках, спрятанных в складках платья, она сжимала маленький круглый предмет. Холодное серебро складного зеркальца впивалось в кожу ладони, узор витиеватой оправы отпечатывался на ней. Она не видела в нем своего отражения. Она видела за стеклом бескрайние изумрудные луга, расчерченные темными линиями каменных изгородей; белые точки овец, неподвижных под начинающимся мелким дождем, и тяжелые, сытые фигуры коров; серебристую змейку реки Сторн и темнеющий на холме силуэт Гримвуда — леса, хранившего ее детские тайны и страхи.
Дом.
Слово прозвучало в ее сознании не радостным колокольчиком, а глухим ударом гонга. Двенадцать лет. Двенадцать лет бегства в шумный, безликий Лэнгдон, в попытках стать кем-то другим, забыть. И вот этот роскошный кокон на колесах вез ее обратно. В самое сердце Грэйстоуна. В самое сердце ее боли.
Этот вид… Он был одновременно родным до щемящей тоски и чужим до отчаяния. Здесь, за чистым стеклом первого класса, простирался мир, где она была так же безумно счастлива, как и глубоко несчастна. Мир, где остались ее самые яркие солнечные воспоминания и самые черные, бездонные пропасти горя. Мир, который забрал у нее всё. Не сразу, нет. Отца она не помнила — лишь смутное ощущение теплой руки и запах табака, унесенные смертью, когда ей было четыре. Мать угасала медленно… оставив двух девочек в пустеющем доме, полном теней и долгов.
И Мэди… Ее Мэди. Весь ее мир, сжавшийся до хрупкой фигуры старшей сестры. Ее защитница, лучший друг, мать, отец — всё в одном лице. Мэди, чьи мечты о палитрах и академии изящных искусств похоронила жестокая необходимость. В девятнадцать лет на ее плечи легла опека над двенадцатилетней Алекс, управление рушащейся жизнью и борьба с ненасытными кредиторами. Она стала взрослой за одну ночь, отложив свои краски и надежды.
Александра крепче сжала зеркальце, чувствуя, как холод серебра проникает глубже. Дождь за окном усилился, превращая знакомые поля в размытую акварель. Капли стекали по стеклу, как слезы, которые она не позволяла себе пролить.
Мэди исчезла навсегда.
Слова констеблей в темно-синих мундирах всплыли в памяти, резкие и безжалостные: «Сбежала мисс Ландо. Явное дело. Молода, груз непосильный. Наверняка махнула рукой, отправилась искать счастья, сбросила оковы». Их голоса звучали так уверенно, так… обыденно. Они избегали смотреть в глаза двенадцатилетней Александре, оставшейся совершенно одной. И Алекс… Алекс цеплялась за их версию. О, как она цеплялась! Мысли о Мэди, рисующей закаты на скалах Корвиолла или смеющейся в солнечной мастерской на берегу океана, были ее спасательным кругом. Эти картины грели ее в холодной квартире тети, куда ее определили органы опеки. Они давали силы вставать, учить чужих детей, терпеть снисходительные взгляды работодателей. Мэди жива. Мэди свободна. Она счастлива где-то там, без этого кошмара. Без Александры. Эта сладкая ложь держала ее на плаву все эти годы.
Пока одной ночью все не изменилось.
Темное, как смоль, воспоминание нахлынуло с такой силой, что Александра едва сдержала вздох. Сердце бешено заколотилось. Она отвела взгляд от залитого дождем окна, уставившись на собственное бледное отражение в раскрытом круглом зеркальце. Оно было связью с Мэди и единственным ключом к правде, которая оказалась куда страшнее самой горькой лжи о побеге.
Поезд сбавлял ход, ритм колес менялся. За окном сумерки, сгущенные тучами и ливнем, поглотили последние краски дня. Мелькали ставшие родными ориентиры — крутой поворот дороги, старая мельница с неподвижными крыльями на берегу Сторна, первые мокрые крыши домов у подножия холма. Вдалеке, в пелене дождя, угадывались темные очертания башенок и крыш самого Грэйстоуна. Желтые огни фонарей на приближающейся платформе станции «Грэйстоун-Хилл» расплывались в дождевых потоках, как призрачные маяки.
Почти дома, — пронеслось в голове, не принося ничего, кроме ледяной тяжести в груди. Не радость возвращения, не ностальгия, а лишь гнетущее чувство неминуемого падения в бездну прошлого. Она возвращалась не к дому, а к месту памяти, где каждый камень был свидетелем и счастья, и невыносимой потери. Где ее ждали не стены, а призраки. И где ответ, которого она так боялась и так искала все эти долгие двенадцать лет, наконец должен был явиться ей из мрака и дождя. Пальцы судорожно сжали холодное серебро зеркальца. Грэйстоун ждал.
Кэб, запряженный усталой гнедой кобылой, покинул идиллический центр Грэйстоуна. Там, на мощенных гладким камнем улицах, высились шикарные особняки с резными ставнями и цветущими палисадниками. Магические лампы на столбах излучали мягкий, устойчивый свет, озаряя чистые тротуары и нарядные вывески. Кэб миновал сквер с подстриженными кустарниками, где фонтаны журчали под присмотром каменных грифонов, и свернул на спуск, мощеный грубым булыжником. Благополучие осталось позади, растворившись как мираж. Теперь экипаж громыхал по неровной мостовой окраинной улицы.
За окном проплывал другой Грэйстоун, погруженный в предвечернюю муть. Это была не парадная сторона города, а его изнанка — рабочая, закопченная, дышащая вековой усталостью. Воздух, просачивавшийся в щели кэба, нес сложную мелодию запахов: едкую гарь из труб небольшой чугунолитейной мастерской в конце улицы, сладковато-гнилостное дыхание сточной канавы, вьющейся вдоль тротуара, пыль, смешанную с запахом мокрой шерсти от редких овечьих отар на ближнем выгоне, и вездесущий, въевшийся в камень запах дегтя и сырости.
Дома жались друг к другу, словно ища тепла и опоры. Двухэтажные, из темно-серого, почти черного местного камня, с маленькими, глубоко посаженными окнами, похожими на прищуренные глаза. Черепичные крыши, многие из которых давно нуждались в ремонте, потемнели от времени и копоти. На первых этажах некоторых домов ютились заведения: лавка угольщика с вечно черным от пыли порогом, скромная пекарня, уже закрывшаяся на ночь, но все еще источавшая теплый дух хлеба, и мрачноватый трактир «У Старой Ветрянки», из распахнутой двери которого лился тусклый свет лампы, гомон голосов и запах дешевого пива и табака. Над крышами возвышалась темная громада собора Святого Кутберта — его готический шпиль, устремленный в свинцовое небо, казался гигантским, мрачным перстом. Витражи, тускло мерцавшие изнутри редкими огоньками свечей, были подобны чешуе некоего исполинского существа, светящейся из глубины. Колокол пробил тяжело и глухо, отмеряя час, когда добрые люди должны быть дома.
По тротуарам сновали редкие, торопливые фигуры. Рабочий в замасленной кожанке, спешащий к трактиру; старуха, кутавшаяся в поношенную шаль, тащившая вязанку хвороста; пара констеблей в темно-синих мундирах, неспешно обходивших дозором, — их лица в сгущающихся сумерках были неразличимы. Они бросали беглые, оценивающие взгляды на проезжающий кэб — чужой экипаж в этом квартале был редкостью.
Александра сидела, вцепившись пальцами в край сиденья; костяшки побелели. Вид знакомых, но таких чужих и унылых улиц не вызывал ностальгии — он лишь усиливал жуткое, всепоглощающее чувство надвигающейся катастрофы. Ком в горле превратился в камень, а в висках застучал молот. Сначала тихо, навязчиво. Потом громче, яростнее, с каждым ударом колеса о камень.
Боль.
Она накатывала волнами, лишая разума. Это была не просто головная боль. Это был живой зверь, вцепившийся клыками в череп, разрывающий мозг на части изнутри. Каждый нерв, каждое волокно в ее теле кричало. Мурашки, холодные и колючие, пробегали по коже, сменяясь приступами жара, бросавшего ее в липкий пот. Суставы ломило, как в сильнейшей лихорадке. В животе скручивало спазмами, вызывая тошноту, подкатывавшую к самому горлу. Мир за окном поплыл, краски смешались в грязное месиво.
Четверть часа. Всего четверть часа, — бормотала Александра про себя, стараясь дышать. Глубоко. Размеренно. Вдох через нос. Выдох через рот. Но воздух словно не доходил до легких. Грудная клетка сжималась стальными обручами. Она закрыла глаза, пытаясь отгородиться от мутного ужаса за стеклом и еще большего ужаса внутри.
И тогда она почувствовала теплое, соленое, медленное течение под носом. Открыла глаза. Капля. Темно-алая, тяжелая. Упала на темно-синий бархат платья, расплываясь зловещим пятном. Еще одна. Сердце Александры бешено колотилось, гнало кровь сквозь лопнувшие от напряжения сосуды.
Нет! — мысленный вопль. Александра снова закинула голову, инстинктивно. Дрожащей рукой полезла в карман платья, нащупала льняной платок. Прижала к носу. Ткань мгновенно пропиталась теплой влагой. Еще один спазм боли, острый, как нож между глаз. Перехватило дыхание. Звезды вспыхнули перед закрытыми веками. Пальцы другой руки впились в обивку сиденья так, что ногти гнулись, грозя сломаться. Все тело свело судорогой.
Кэб резко остановился. Скрип тормозов отозвался в ее черепе новым ударом молота. Дверца распахнулась, впуская порцию холодного, влажного воздуха, смешанного с запахами улицы.
— Мы приехали, мисс. Холливэлл-Лейн, коттедж «Ласточка», — голос пожилого кучера, с лицом, изборожденным морщинами, словно карта этих мест, был тусклым и усталым. Он протянул руку, чтобы помочь Александре выйти. И замер.
Его глаза, выцветшие, но все еще цепкие, расширились от ужаса. Он увидел ее лицо — мертвенно-белое, с синевой под огромными, дикими от боли глазами. Увидел окровавленный платок, прижатый к лицу, и страшные темные пятна на дорогом, но помятом бархате ее платья.
— Боже правый! Мисс! Вам… вам плохо? Позвать ли лекаря? Сейчас же, я съезжу! — голос его дрожал, в нем звучала искренняя тревога. Он сделал шаг назад, оглядываясь в поисках помощи на пустынной улице.
— Нет! — хрип вырвался из ее пересохшего горла. Александра собрала последние крохи силы, чтобы говорить внятно, сквозь платок, сквозь боль, сквозь панику. — Не надо. Просто… помогите… дойти до двери. И чемодан… пожалуйста.
Кучер колебался, явно сомневаясь. Но вид ее, беспомощной и настойчивой, заставил его кивнуть. Осторожно, как хрустальную вазу, он взял Алекс под локоть, поддерживая. Ее ноги подкашивались, каждый шаг по неровной тропинке к крошечному коттеджу давался с невероятным трудом. Боль пульсировала с каждым ударом сердца, кровь сочилась сквозь платок. Она едва могла дышать.
— Ключ… под кашпо… с геранью… — прошептала она, указывая на глиняный горшок у порога.
Кучер нашел ключ, вставил его в замочную скважину. Щелчок — и дверь открылась. Он щелкнул пальцами, и в узком коридоре вспыхнули два магических светильника на стенах — крошечные сферы, заправленные эфирной пылью, залили пространство желтоватым сиянием, отбрасывая резкие тени. Кучер бережно провел Александру дальше, в маленькую гостиную, усадил, а потом почти уложил на потертый диван у холодного камина. Следом принес ее небольшой, но тяжелый чемодан.
Александра, едва дыша, отстегнула кошель, висевший у пояса. Дрожащими пальцами вынула серебряную монету — слишком щедрую плату за короткую поездку. Протянула кучеру.
— Возьмите… за помощь…
Кучер мялся, монета горела у него в ладони.
— Мисс, мне неловко… оставлять вас одну… в таком… Может, все же…
Она заставила свои губы растянуться в подобие улыбки. Собрала все остатки самообладания, все актерское мастерство, выработанное годами сокрытия.
— Все хорошо. Спасибо. Просто… устала с дороги. Все пройдет. Доброй ночи.
Он смотрел на нее с нескрываемым сомнением, жалостью и страхом, но после паузы кивнул, неловко поклонился и вышел, тихо притворив дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел.
Тишина. Только бешеный стук собственного сердца в ушах и всесокрушающий грохот боли в голове. Спазм скрутил Александру снова, вырвав стон. Она упала на бок, свернувшись калачиком на диване. Движения были резкими, неконтролируемыми. Трясущимися руками она открыла потайное отделение кошеля. Внутри лежал крошечный стеклянный флакон с темной, почти черной жидкостью. Ее «лекарство». Ее спасение. Ее проклятие.
Нужно открыть. Нужно капнуть. Мысли путались, сознание уплывало на волнах агонии. Боль парализовала, каждый вдох давался с трудом, как будто грудь сдавили тисками. Она сжала флакон в кулаке, пытаясь унять дрожь. Пальцы скользили по гладкому стеклу. Еле-еле, скрипя зубами от напряжения, Алекс сумела провернуть крошечную крышечку с пипеткой. Рука дернулась, флакон чуть не выскользнул. Слезы боли и отчаяния застилали взгляд.
Она запрокинула голову, широко открыла рот. Капля. Одна-единственная капля вязкой, черной жидкости упала на язык. Омерзительная. Удушающе горьковато-сладкая. Знакомая до тошноты.
Еле живые пальцы кое-как закрутили крышку обратно. Александра уронила флакон себе на грудь, рядом с пятном крови. И обмякла.
Эффект был почти мгновенным, как удар током, но обратным. Александру накрыла волна ледяного, неестественного облегчения. Зверь в голове разжал клыки и отступил в темноту. Боль, секунду назад лишавшая разума, исчезла, словно ее и не было. Судороги в мышцах ослабли, сменившись теплой, ватной слабостью. Дыхание выровнялось, стало глубоким, но неестественно медленным. Зрачки расширились, поглощая янтарь радужки, превращая глаза в черные, бездонные колодцы. Мелкая дрожь еще пробегала по кончикам пальцев Александры, но все тело погружалось в океан апатии.
Сознание Алекс не прояснилось — оно уплывало. Мир вокруг потерял резкость, краски поблекли, звуки стали далекими, приглушенными. На смену адской боли пришла тяжелая одурманенность и эйфория. Пустота. Отсутствие всего. Ни боли, ни страха, ни памяти, ни Грэйстоуна, ни Мэди. Только теплая, черная волна, уносящая на дно. Последняя мысль Александры перед тем, как тьма поглотила ее полностью, была невыразимо горькой:
Спасение…
Тело окончательно расслабилось, дыхание стало поверхностным. Алекс лежала на диване в чужом, холодном коттедже, с пятнами крови на платье и крошечным флаконом на груди, погруженная в наркотический сон. Возвращение домой началось не с воспоминаний, а с падения в бездну. И бездна эта была внутри нее самой.
