Будучи немцем, Вольфганг стремился к постоянному идеализму, он хотел стать выше, лучше, излучать уверенность и надеяться, что на него будут равняться, и очень не любил, когда подобное происходило с другими. В Германии основной религией был католицизм, хотя хватало и протестантов, которых Вольфганг не переносил на дух. «Ленивые христиане», — называл он их пренебрежительно. Особенно он ненавидел баптистов, с этими их плясками и пениями. Цирк.
В Германии протестантов было примерно столько же, сколько и католиков, а вот в США наблюдался явный перевес в сторону «циркачей». Различных церквей у них было столько, что становилось сомнительно, действительно ли они преданы религии или просто пытаются перещеголять друг друга в более идиотском названии церкви. Все они больше походили на секты.
И самое ужасное из всего этого — это считалось нормой.
А тут еще неожиданно узаконили бордели с продажными девками. Религиозный мир ответил незамедлительно, что заставило священника ликовать: еще не все потеряно. Но радоваться слишком рано — плохая примета. Высказавшись категорически против, католики и представители других конфессий, побузили еще пару месяцев и, не найдя особой поддержки, смерились с фактом развращения общества.
Как только Вольфганга рукоположили в сан пресвитера, он тут же рванул в утопающую в ереси Америку. Но поехал он туда не только потому, что хотел наставить всех на путь истинный, но и по более эгоистичным мотивам. Если где-то очень много протестантов, а он будет их вовсю поносить, — его точно заметят. Оставаться простым священником надолго он не собирался, надеясь в скором времени получить сан епископа, вот тогда его точно признают все, а там... Слишком мало среди римских пап было немцев, а вот итальяшек целый ворох, каждый третий, и это не считая римлян.
Вольфгангу понадобилось около месяца, чтобы его невзлюбили все, кто о нем слышал. Ярый противник протестантства, он то и дело обзывал их еретиками, атеистами, противниками Христа и Бога, сектантами и ально сатанистами. Даже американские католики, поначалу довольно тепло его принявшие, начали неодобрительно на него поглядывать, прося уняться. «Уняться? — гневно отвечал он. — Да если все так оставить, лет через десять все люди будут лишь носить крестик на шее раз в неделю, и считать, что этого достаточно, чтобы тебя считали истинным верующим. Я не для этого проучился полжизни!»
Но его не слушали. Конечно, у него были и немногочисленные сторонники, но с каждым его выступлением их становилось все меньше. Мечты о сане архиерея рассыпались на глазах, не говоря уже про архиепископа. Слово «консерватизм» стало оскорбительным, а традиционные доктрины превратились в свод пожеланий, которые соблюдать не обязательно, а если очень хочется, можно вообще создать новую церковь с любыми правилами, какими захочешь. И это тоже все считали нормальным и богоугодным.
В тот день Вольфганг Зельвейзер молился в своей аскетически обставленной келье при соборе. Молился неистово, стоя коленями на жестком полу и сжимая ладони так, что побелели костяшки пальцев рук. Он читал молитвы на немецком и английском, на латыни и греческом, в надежде, что Бог его услышит и подаст знак, укажет дальнейший путь. Он считал себя единственным верным, а раз так, Господь просто обязан откликнуться на его молитвы, либо сейчас, либо никогда.
Сначала почувствовался легкий толчок, словно кто-то грохнул дверью, и вибрации прошли по полу. Вольфганг не обратил на это внимания: молитву ничто не должно прерывать, особенно если она читается в келье. Однако вторая тряска оказалась чуть значительней, и священник все же был вынужден прервать свое моление.
Он прислушался. В соборе кто-то бегал и что-то кричал. Вольфганг, подобрав полы сутаны, вышел наружу.
— Что случилось? — спросил он у пробегающего мимо клирика.
— Отец Зельвейзер! Землетрясение! Все бегут в бункер под собором, поторопитесь! — и он убежал, даже не дождавшись ответа.
Землетрясение? В Нью-Йорке? И это в час молитвы о знаке свыше? Вольфганга переполняли эмоции. Если Бог услышал его молитвы, то это и есть тот самый знак, иначе быть не может.
Вместо подвального бункера, он уверенными шагами направился к выходу. И тут снова тряхануло. Посыпалась штукатурка, светильники, свисающие с огромного купольного потолка, закачались, лавочки задвигались, скребя по полу. Пресвитер заторопился; Бог ждать не привык.
Выбежав на улицу, он увидел бегающих людей, гудящие возле собора автомобили, некоторые из которых столкнулись, перекрыв проезд, настоящий кошмар. Он выбежал почти на самую середину дороги, остановился и оглянулся на собор, такой большой, но при этом неимоверно крохотный на фоне серых многоэтажек вокруг, однако превосходящий их все по своему неподражаемому великолепию.
И тут земля сотряслась снова, да так сильно, что Вольфганг не удержался на ногах и упал прямо на стоящее за спиной в аварии желтое такси, ударившись затылком о крыло. В глазах тут же залетали точки, бесконечно черные, как его сутана, и вместе с ними вспыхивающие яркими красками блики, а дальше начался сущий ад.
В глазах двоилось, и Вольфганг с трудом осознавал происходящее. В ушах стоял натуральный грохот, словно это звучат трубы всадников Апокалипсиса, а может, так оно и было. Люди падали и кричали, иногда казалось, что орут они прямо в уши, а иногда, что они очень далеко. Что-то разбивалось и падало, земля под пресвитером бугрилась и разламывалась неровными паутинами трещин. Он увидел, как одна из машин провалилась под изрыгающую пар или дым землю, не иначе в ад, ведь это настоящий Апокалипсис. Однако Вольфганг сомневался в том, что заслуживает рая, ведь свою миссию он не завершил, но старания ему точно зачтутся. Однако, несмотря на это, он безумно боялся умереть, даже во имя Христа, чье второе пришествие он сейчас наблюдает.
Он поднял взгляд к небу, но вместо него увидел падающий на него шпиль собора. «Я не хочу», — подумал он перед тем, как его окутала тьма.
Вольфганг очнулся в отделении реанимации. Белый потолок, белые стены, что-то пикает и жужжит, заверяя, что это не рай, слышен топот ног и пульсирующая в голове кровь. При попытке подняться, ничего не получается, лишь чувствуется боль, словно все тело раздавило под прессом. Либо это больница, либо ад.
— Доктор, он пришел в сознание, — послышался откуда-то сбоку слегка встревоженный женский голос. Над Вольфгангом нависло мужское лицо, худощавое, в морщинах, белые усы под длинным носом, седина и в коротких волосах.
— Вы быстро идете на поправку, голубчик, — проговаривает он, доставая фонарик и светя в глаза, заставляя жмуриться. — Удивительно быстро. Три дня, а уже в сознании. Удивительно.
— Что случилось? — выдавил из себя пресвитер.
Доктор заохал, мотая головой.
— Даже не знаю, что и ответить. Землетрясения, цунами, извержения вулканов, настоящий конец света. Связь до сих пор не восстановлена до конца, мы даже не знаем, как обстоят дела на других концах мира.
Вольфганг слушал, не веря своим ушам. Неужели это и в самом деле Апокалипсис? Вряд ли, а иначе за три дня не осталось бы не вознесшихся на небеса или не низвергнутых в геенну огненную. Хотелось спросить: был ли огонь с небес? видел ли кто-нибудь Всадников? воскресали ли мертвецы? являлись ли ангелы? Но будь оно так, доктор точно бы не умолчал.
Был еще один немаловажный вопрос.
— Что со мной?
— Ну, — врач взял в руки табличку с историей болезни. — Сотрясение мозга, — начал он перечислять, — переломы правой руки и обеих ног, так, еще несколько ребер, селезенку и одну почку пришлось удалить, травма грудной клетки, несколько трещин в позвоночнике. И еще по мелочи. Честно говоря, мы очень сомневались, что вы выживите. Конечно, необходим еще не один десяток операций, но с вашим здоровьем, они вряд ли будут проблемой.
Как оказалось, пациентов было столько, что они не поместились ни в одних больницах и госпиталях. Их размещали прямо на улицах, а самого Вольфганга поместили в общую палату не только потому, что он был тяжелораненым, но и из-за его сана священника. Хорошо, что я был в сутане, подумал он.
Люди тащили из своих уцелевших квартир матрасы, подушки, одеяла и даже ковры с занавесками, чтобы подкладывать их под раненых и накрывать. Кто-то даже потрошил уже бесполезные изорванные диваны и кресла, сдирая с них обивку. Армия целыми грузовиками подвозила медикаменты, а в те места, куда невозможно было проехать, их сбрасывали с вертолетов и самолетов, активно использовались беспилотники и мультикоптеры. Помимо медицинских препаратов и продуктов с бельем, на парашютах пребывали и врачи, подключили даже лишенных лицензии, заключенных и ветеринаров.
Ничто так не объединяет людей, как общее несчастье.
Число погибших шло на тысячи, десятки тысяч, и это только по предварительным данным. Даже если катастрофа коснулась лишь одного Нью-Йорка, ее уже можно считать самой ужасной за всю историю человечества.
Вольфганг лежал, буравя взглядом трещину, пересекающую весь потолок, и пытался думать. Что это было? Ни одна даже самая ярая молитва не могла привести к таким последствиям, на его памяти, последствий не было никогда, ни хороших, ни плохих. Если это действительно знак свыше, то предназначался он не для него, точнее, не только для него.
И если так, то что он значил? Жизнь ничего не стоит? Сегодня ты стремишься изменить мир, а завтра мир изменяет тебя, превратив из священника в поломанную куклу, которой оборвали нити. Но может, это и есть свобода, со всеми ее последствиями?
Вольфганг выжил, и это было главным. Сломанные руки, ноги, ребра — это лишь еще одно испытание, вот только пройдешь ты его или нет, зависит не от тебя. Кто его устроил? Бог? «Но не была ли вся моя жизнь сплошным испытанием?» Вольфганг не знал, как на это реагировать, ему нужно было подумать, долго подумать, пожалуй, времени на реабилитацию должно хватить.
— И еще, — вдруг заговорил доктор после долгой паузы, словно не решался. Он перечислил все его травмы, не считая душевной, что может быть хуже? — Вы знали о своей болезни?
— Болезни? — тупо переспросил пресвитер.
Доктор замялся.
— Мы брали у вас кровь, чтобы узнать группу, резус-фактор и тому подобное, и анализы выявили болезнь. Мы думали, вы знаете.
— Не томите, — прокряхтел Вольфганг.
— Она называется болезнью Гюнтера.
— Я не силен в медицине.
— Если простым языком, вам нельзя подвергаться воздействию солнца, да и вообще любого яркого света, поэтому окна здесь занавешены плотной тканью, не пошедшей на импровизированные лежаки и оделяла для пациентов на улице.
Сам Вольфганг видел прекрасно, чуть ли не лучше, чем до попадания в больницу, хотя считал, что ему просто кажется из-за пережитого шока, а свет если и приглушен, то не настолько сильно, как можно было подумать со слов врача.
Болезнь Гюнтера звучала иронично, да и сама ее суть сквозила иронией. Вольфганг был немцем, и болезнь, судя по всему, названа в честь немца, а яркий свет так и вовсе являлся несколько чуждым для служителей церкви, в том смысле, что в соборах и церквях всегда царит полутьма, а в кельях и подавно, и зачастую абсолютную тьму разгоняет лишь несколько свечей.
И все же священника обуял гнев, Ira, один из семи смертных грехов, который, в купе с предметом этого чувства, являлся ужасным деянием, особенно если его источник — служитель церкви; а целью его является — Бог.
«Я готов был смериться с тем, что на долгие месяцы останусь инвалидом, не способным самостоятельно ходить, возможно, на полное восстановление уйдут годы, пусть, но это?! Это знак? Знак, что я не должен выходить на свет, ни в прямом, ни в переносном смысле? Это мое наказание? Тогда оно слишком жестоко для всемилостивого и всепрощающего Господа. Я просил знака свыше, который укажет мне путь, а вместо этого получил наказание за неведомые мне проступки. И если это знак, единственное его значение — сидеть на заднице и не рыпаться. Нужен ли мне такой Бог?»
Вольфганг испугался собственных мыслей, но быстро пришел в себя. Ему не нужны долгие месяцы, чтобы все обдумать, он уже знает, какой сделать выбор, и плевать, если он кому-то покажется неверным.
Доктор продолжал что-то говорить о редкости болезни, тем более в таком возрасте, об экспериментальных способах лечения, что-то там с костным мозгом, но пресвитер — бывший пресвитер — его уже не слушал. Он гадал, что делать дальше. Все, что он умел, — быть служителем церкви. Многие годы учебы, изучение святых писаний, заучивание сотен молитв и клятв наизусть. Помимо прочего, это говорило о его устремленности. Стать богословом? Вольфганг больше не желал иметь дело с католицизмом. Превратиться в активного и ярого атеиста? Вольфганг знал множество несоответствий в религии как таковой, противоречия и переиначивание смыслов, ни один теолог не смог бы выиграть с ним прямой спор.
Все это было детским лепетом, мысли гордого мальчишки, желающего отомстить превосходящему его врагу, врагу, у которого в подчинении больше миллиарда последователей, а его самого, вероятно, и нет вовсе. Это как воевать с тенью, только меньше шансов победить.
Спустя два месяца он выписался из больницы. Хотел и раньше, но врачи просто не могли поверить, что он так быстро пошел на поправку, называя это чудом. Если и так, то Бог участия в нем точно не принимал.
Через неделю после того, как он очнулся, его пришли навестить сам архиепископ и другие служители собора, их достали из бункера, раскопав руины, целыми и невредимыми, отчего Вольфганг чувствовал себя идиотом, но не за свой поступок, а за веру в силу молитвы и знаки свыше. Несмотря на все уговоры, он сложил с себя полномочия священника. Его бывшие братья удалились расстроенными, бывший пресвитер ничего не стал им объяснять, все равно не поймут, он это знал по себе.
За те два месяца, что он пробыл на лечении, мир изменился кардинально. Разрушенные дома, истерзанная трещинами земля, затопленные города, все это было лишь видимой катастрофой, истинная же зародилась в людских сердцах.
Вольфганг перестал быть священником и вообще верующим, но многие годы учебы невозможно просто взять и выбросить. Чистый лист новый жизни зачастую является лишь изнаночной стороной листа уже исписанного. И чем сильнее был нажим ручки, тем больше чернила проступают с оборотной стороны. Вольфганг понимал, что его познания и мысли никуда не делись, и на мир он будет глядеть глазами эрудированного человека, сильно волнующегося о своей душе, и чуть менее сильно — о душах других людей.
Они разбиты, подавлены, многие потеряли кров, но еще хуже — родственников и друзей. Сам Вольфганг рос в детдоме, а потому о родных, если они и были, он ничего не знал, да и знать не хотел.
Но больше всего его поразила волна преступности по всему миру. Грабители, убийцы, насильники, им не было числа, словно катастрофа открыла в людях их потаенные темные стороны. Довольно часто сообщалось о случаях людоедства, хотя еды хватало. Каждодневно правилась статистика погибших и пропавших без вести. Вольфганг все еще сомневался, не попал ли он в ад.
Он жил в соборе, но теперь от собора остались лишь развалины, даже если бы он и продолжал стоять, места ему там больше не найти.
В Германии протестантов было примерно столько же, сколько и католиков, а вот в США наблюдался явный перевес в сторону «циркачей». Различных церквей у них было столько, что становилось сомнительно, действительно ли они преданы религии или просто пытаются перещеголять друг друга в более идиотском названии церкви. Все они больше походили на секты.
И самое ужасное из всего этого — это считалось нормой.
А тут еще неожиданно узаконили бордели с продажными девками. Религиозный мир ответил незамедлительно, что заставило священника ликовать: еще не все потеряно. Но радоваться слишком рано — плохая примета. Высказавшись категорически против, католики и представители других конфессий, побузили еще пару месяцев и, не найдя особой поддержки, смерились с фактом развращения общества.
Как только Вольфганга рукоположили в сан пресвитера, он тут же рванул в утопающую в ереси Америку. Но поехал он туда не только потому, что хотел наставить всех на путь истинный, но и по более эгоистичным мотивам. Если где-то очень много протестантов, а он будет их вовсю поносить, — его точно заметят. Оставаться простым священником надолго он не собирался, надеясь в скором времени получить сан епископа, вот тогда его точно признают все, а там... Слишком мало среди римских пап было немцев, а вот итальяшек целый ворох, каждый третий, и это не считая римлян.
Вольфгангу понадобилось около месяца, чтобы его невзлюбили все, кто о нем слышал. Ярый противник протестантства, он то и дело обзывал их еретиками, атеистами, противниками Христа и Бога, сектантами и ально сатанистами. Даже американские католики, поначалу довольно тепло его принявшие, начали неодобрительно на него поглядывать, прося уняться. «Уняться? — гневно отвечал он. — Да если все так оставить, лет через десять все люди будут лишь носить крестик на шее раз в неделю, и считать, что этого достаточно, чтобы тебя считали истинным верующим. Я не для этого проучился полжизни!»
Но его не слушали. Конечно, у него были и немногочисленные сторонники, но с каждым его выступлением их становилось все меньше. Мечты о сане архиерея рассыпались на глазах, не говоря уже про архиепископа. Слово «консерватизм» стало оскорбительным, а традиционные доктрины превратились в свод пожеланий, которые соблюдать не обязательно, а если очень хочется, можно вообще создать новую церковь с любыми правилами, какими захочешь. И это тоже все считали нормальным и богоугодным.
В тот день Вольфганг Зельвейзер молился в своей аскетически обставленной келье при соборе. Молился неистово, стоя коленями на жестком полу и сжимая ладони так, что побелели костяшки пальцев рук. Он читал молитвы на немецком и английском, на латыни и греческом, в надежде, что Бог его услышит и подаст знак, укажет дальнейший путь. Он считал себя единственным верным, а раз так, Господь просто обязан откликнуться на его молитвы, либо сейчас, либо никогда.
Сначала почувствовался легкий толчок, словно кто-то грохнул дверью, и вибрации прошли по полу. Вольфганг не обратил на это внимания: молитву ничто не должно прерывать, особенно если она читается в келье. Однако вторая тряска оказалась чуть значительней, и священник все же был вынужден прервать свое моление.
Он прислушался. В соборе кто-то бегал и что-то кричал. Вольфганг, подобрав полы сутаны, вышел наружу.
— Что случилось? — спросил он у пробегающего мимо клирика.
— Отец Зельвейзер! Землетрясение! Все бегут в бункер под собором, поторопитесь! — и он убежал, даже не дождавшись ответа.
Землетрясение? В Нью-Йорке? И это в час молитвы о знаке свыше? Вольфганга переполняли эмоции. Если Бог услышал его молитвы, то это и есть тот самый знак, иначе быть не может.
Вместо подвального бункера, он уверенными шагами направился к выходу. И тут снова тряхануло. Посыпалась штукатурка, светильники, свисающие с огромного купольного потолка, закачались, лавочки задвигались, скребя по полу. Пресвитер заторопился; Бог ждать не привык.
Выбежав на улицу, он увидел бегающих людей, гудящие возле собора автомобили, некоторые из которых столкнулись, перекрыв проезд, настоящий кошмар. Он выбежал почти на самую середину дороги, остановился и оглянулся на собор, такой большой, но при этом неимоверно крохотный на фоне серых многоэтажек вокруг, однако превосходящий их все по своему неподражаемому великолепию.
И тут земля сотряслась снова, да так сильно, что Вольфганг не удержался на ногах и упал прямо на стоящее за спиной в аварии желтое такси, ударившись затылком о крыло. В глазах тут же залетали точки, бесконечно черные, как его сутана, и вместе с ними вспыхивающие яркими красками блики, а дальше начался сущий ад.
В глазах двоилось, и Вольфганг с трудом осознавал происходящее. В ушах стоял натуральный грохот, словно это звучат трубы всадников Апокалипсиса, а может, так оно и было. Люди падали и кричали, иногда казалось, что орут они прямо в уши, а иногда, что они очень далеко. Что-то разбивалось и падало, земля под пресвитером бугрилась и разламывалась неровными паутинами трещин. Он увидел, как одна из машин провалилась под изрыгающую пар или дым землю, не иначе в ад, ведь это настоящий Апокалипсис. Однако Вольфганг сомневался в том, что заслуживает рая, ведь свою миссию он не завершил, но старания ему точно зачтутся. Однако, несмотря на это, он безумно боялся умереть, даже во имя Христа, чье второе пришествие он сейчас наблюдает.
Он поднял взгляд к небу, но вместо него увидел падающий на него шпиль собора. «Я не хочу», — подумал он перед тем, как его окутала тьма.
Вольфганг очнулся в отделении реанимации. Белый потолок, белые стены, что-то пикает и жужжит, заверяя, что это не рай, слышен топот ног и пульсирующая в голове кровь. При попытке подняться, ничего не получается, лишь чувствуется боль, словно все тело раздавило под прессом. Либо это больница, либо ад.
— Доктор, он пришел в сознание, — послышался откуда-то сбоку слегка встревоженный женский голос. Над Вольфгангом нависло мужское лицо, худощавое, в морщинах, белые усы под длинным носом, седина и в коротких волосах.
— Вы быстро идете на поправку, голубчик, — проговаривает он, доставая фонарик и светя в глаза, заставляя жмуриться. — Удивительно быстро. Три дня, а уже в сознании. Удивительно.
— Что случилось? — выдавил из себя пресвитер.
Доктор заохал, мотая головой.
— Даже не знаю, что и ответить. Землетрясения, цунами, извержения вулканов, настоящий конец света. Связь до сих пор не восстановлена до конца, мы даже не знаем, как обстоят дела на других концах мира.
Вольфганг слушал, не веря своим ушам. Неужели это и в самом деле Апокалипсис? Вряд ли, а иначе за три дня не осталось бы не вознесшихся на небеса или не низвергнутых в геенну огненную. Хотелось спросить: был ли огонь с небес? видел ли кто-нибудь Всадников? воскресали ли мертвецы? являлись ли ангелы? Но будь оно так, доктор точно бы не умолчал.
Был еще один немаловажный вопрос.
— Что со мной?
— Ну, — врач взял в руки табличку с историей болезни. — Сотрясение мозга, — начал он перечислять, — переломы правой руки и обеих ног, так, еще несколько ребер, селезенку и одну почку пришлось удалить, травма грудной клетки, несколько трещин в позвоночнике. И еще по мелочи. Честно говоря, мы очень сомневались, что вы выживите. Конечно, необходим еще не один десяток операций, но с вашим здоровьем, они вряд ли будут проблемой.
Как оказалось, пациентов было столько, что они не поместились ни в одних больницах и госпиталях. Их размещали прямо на улицах, а самого Вольфганга поместили в общую палату не только потому, что он был тяжелораненым, но и из-за его сана священника. Хорошо, что я был в сутане, подумал он.
Люди тащили из своих уцелевших квартир матрасы, подушки, одеяла и даже ковры с занавесками, чтобы подкладывать их под раненых и накрывать. Кто-то даже потрошил уже бесполезные изорванные диваны и кресла, сдирая с них обивку. Армия целыми грузовиками подвозила медикаменты, а в те места, куда невозможно было проехать, их сбрасывали с вертолетов и самолетов, активно использовались беспилотники и мультикоптеры. Помимо медицинских препаратов и продуктов с бельем, на парашютах пребывали и врачи, подключили даже лишенных лицензии, заключенных и ветеринаров.
Ничто так не объединяет людей, как общее несчастье.
Число погибших шло на тысячи, десятки тысяч, и это только по предварительным данным. Даже если катастрофа коснулась лишь одного Нью-Йорка, ее уже можно считать самой ужасной за всю историю человечества.
Вольфганг лежал, буравя взглядом трещину, пересекающую весь потолок, и пытался думать. Что это было? Ни одна даже самая ярая молитва не могла привести к таким последствиям, на его памяти, последствий не было никогда, ни хороших, ни плохих. Если это действительно знак свыше, то предназначался он не для него, точнее, не только для него.
И если так, то что он значил? Жизнь ничего не стоит? Сегодня ты стремишься изменить мир, а завтра мир изменяет тебя, превратив из священника в поломанную куклу, которой оборвали нити. Но может, это и есть свобода, со всеми ее последствиями?
Вольфганг выжил, и это было главным. Сломанные руки, ноги, ребра — это лишь еще одно испытание, вот только пройдешь ты его или нет, зависит не от тебя. Кто его устроил? Бог? «Но не была ли вся моя жизнь сплошным испытанием?» Вольфганг не знал, как на это реагировать, ему нужно было подумать, долго подумать, пожалуй, времени на реабилитацию должно хватить.
— И еще, — вдруг заговорил доктор после долгой паузы, словно не решался. Он перечислил все его травмы, не считая душевной, что может быть хуже? — Вы знали о своей болезни?
— Болезни? — тупо переспросил пресвитер.
Доктор замялся.
— Мы брали у вас кровь, чтобы узнать группу, резус-фактор и тому подобное, и анализы выявили болезнь. Мы думали, вы знаете.
— Не томите, — прокряхтел Вольфганг.
— Она называется болезнью Гюнтера.
— Я не силен в медицине.
— Если простым языком, вам нельзя подвергаться воздействию солнца, да и вообще любого яркого света, поэтому окна здесь занавешены плотной тканью, не пошедшей на импровизированные лежаки и оделяла для пациентов на улице.
Сам Вольфганг видел прекрасно, чуть ли не лучше, чем до попадания в больницу, хотя считал, что ему просто кажется из-за пережитого шока, а свет если и приглушен, то не настолько сильно, как можно было подумать со слов врача.
Болезнь Гюнтера звучала иронично, да и сама ее суть сквозила иронией. Вольфганг был немцем, и болезнь, судя по всему, названа в честь немца, а яркий свет так и вовсе являлся несколько чуждым для служителей церкви, в том смысле, что в соборах и церквях всегда царит полутьма, а в кельях и подавно, и зачастую абсолютную тьму разгоняет лишь несколько свечей.
И все же священника обуял гнев, Ira, один из семи смертных грехов, который, в купе с предметом этого чувства, являлся ужасным деянием, особенно если его источник — служитель церкви; а целью его является — Бог.
«Я готов был смериться с тем, что на долгие месяцы останусь инвалидом, не способным самостоятельно ходить, возможно, на полное восстановление уйдут годы, пусть, но это?! Это знак? Знак, что я не должен выходить на свет, ни в прямом, ни в переносном смысле? Это мое наказание? Тогда оно слишком жестоко для всемилостивого и всепрощающего Господа. Я просил знака свыше, который укажет мне путь, а вместо этого получил наказание за неведомые мне проступки. И если это знак, единственное его значение — сидеть на заднице и не рыпаться. Нужен ли мне такой Бог?»
Вольфганг испугался собственных мыслей, но быстро пришел в себя. Ему не нужны долгие месяцы, чтобы все обдумать, он уже знает, какой сделать выбор, и плевать, если он кому-то покажется неверным.
Доктор продолжал что-то говорить о редкости болезни, тем более в таком возрасте, об экспериментальных способах лечения, что-то там с костным мозгом, но пресвитер — бывший пресвитер — его уже не слушал. Он гадал, что делать дальше. Все, что он умел, — быть служителем церкви. Многие годы учебы, изучение святых писаний, заучивание сотен молитв и клятв наизусть. Помимо прочего, это говорило о его устремленности. Стать богословом? Вольфганг больше не желал иметь дело с католицизмом. Превратиться в активного и ярого атеиста? Вольфганг знал множество несоответствий в религии как таковой, противоречия и переиначивание смыслов, ни один теолог не смог бы выиграть с ним прямой спор.
Все это было детским лепетом, мысли гордого мальчишки, желающего отомстить превосходящему его врагу, врагу, у которого в подчинении больше миллиарда последователей, а его самого, вероятно, и нет вовсе. Это как воевать с тенью, только меньше шансов победить.
Спустя два месяца он выписался из больницы. Хотел и раньше, но врачи просто не могли поверить, что он так быстро пошел на поправку, называя это чудом. Если и так, то Бог участия в нем точно не принимал.
Через неделю после того, как он очнулся, его пришли навестить сам архиепископ и другие служители собора, их достали из бункера, раскопав руины, целыми и невредимыми, отчего Вольфганг чувствовал себя идиотом, но не за свой поступок, а за веру в силу молитвы и знаки свыше. Несмотря на все уговоры, он сложил с себя полномочия священника. Его бывшие братья удалились расстроенными, бывший пресвитер ничего не стал им объяснять, все равно не поймут, он это знал по себе.
За те два месяца, что он пробыл на лечении, мир изменился кардинально. Разрушенные дома, истерзанная трещинами земля, затопленные города, все это было лишь видимой катастрофой, истинная же зародилась в людских сердцах.
Вольфганг перестал быть священником и вообще верующим, но многие годы учебы невозможно просто взять и выбросить. Чистый лист новый жизни зачастую является лишь изнаночной стороной листа уже исписанного. И чем сильнее был нажим ручки, тем больше чернила проступают с оборотной стороны. Вольфганг понимал, что его познания и мысли никуда не делись, и на мир он будет глядеть глазами эрудированного человека, сильно волнующегося о своей душе, и чуть менее сильно — о душах других людей.
Они разбиты, подавлены, многие потеряли кров, но еще хуже — родственников и друзей. Сам Вольфганг рос в детдоме, а потому о родных, если они и были, он ничего не знал, да и знать не хотел.
Но больше всего его поразила волна преступности по всему миру. Грабители, убийцы, насильники, им не было числа, словно катастрофа открыла в людях их потаенные темные стороны. Довольно часто сообщалось о случаях людоедства, хотя еды хватало. Каждодневно правилась статистика погибших и пропавших без вести. Вольфганг все еще сомневался, не попал ли он в ад.
Он жил в соборе, но теперь от собора остались лишь развалины, даже если бы он и продолжал стоять, места ему там больше не найти.
