Имя женщины.
Шестьсот лет спустя она вернулась в Рим.
Был август, жара загоняла туристов в фонтаны, а полицейские со свистом вылавливали их оттуда. На лицах скульптур застыло выражение глубокой скорби и суровой покорности судьбе: вода была вокруг, но они не могли зачерпнуть ее и напиться, а лишь изрыгали из пастушьих рожков, ртов, кувшинов и брызгали ей из-под каменных копыт своих коней.
Она купила мороженого и села в душной тени небольшого кафе. Облизывая тут же потекшие разноцветными слезами холодные шарики, она, чуть прикрыв глаза, смотрела на город, плывший перед ней в дрожавшем от жара воздухе. Ей хотелось совместить картинку шестивековой давности с тем, что она видела сейчаc.
Это было легко. Улица, по которой торопились пешеходы, послушно разрешила воскресить призрачную толпу обезумевших фанатиков. Тело навсегда запомнило каждый прыжок телеги на мостовой, и в ушах до сих пор звучали вопли ненавидевших ее людей.
Держась за стальные прутья клетки, она думала о том, что на этот раз ей не уйти от смерти, и была даже рада, что завершит свой путь в Риме. Была в этом ирония положений, которой она удивлялась, несмотря на неизбежный животный страх, который старалась подавить. Вечность, прерванная в Вечном городе. Ее убьет церковь. Высшее наказание будет прервано человеком. Бесконечный путь завершится жирной точкой площади.
Жаль было только одного: толпа не знала, кого собиралась казнить.
Когда инквизиторы подвергли ее осмотру и монахини со страхом отскочили от ее обнаженного тела, крестясь и дрожа, она на мгновение испытала облегчение. Сейчас они поймут, кто перед ними. И больше не будет тайны. Но они так и не поняли. Из-за отсутствия того, что было дано каждому человеку с рождения, ее посчитали демоном. Прежнее обвинение в колдовстве было снято. Ничего не надо было больше доказывать, и ложь "свидетелей" была более не нужна. Ее даже не пытали, выжимая из криков боли признания. Зато заперли в клетке, опасаясь, видимо, что во время пути на казнь она превратится в демона с кожаными крыльями и скроется, спалив полгорода.
Шедшие рядом с ней монахи пели стройными голосами, перекрывая шум толпы. Они косились на нее в ужасе: им уже была известна ее тайна. И они тоже не догадались о правде.
Если б монахи знали, кому так яростно желали сгинуть в пламени костра!
С материнским всепрощением взирала она на толпу с высоты телеги. "По крайней мере, я всегда была с вами. Скольким из вас я вытерла слезы? Скольких лбов коснулась своей ладонью? Я все равно вас люблю!"
Хрустнув вафельной стенкой рожка, она невидящим взглядом уставилась на улицу. Из Рима она мысленно перенеслась в другой город и поежилась, вспоминая ледяное дыхание Сталинграда и вес окровавленного солдата на своем теле.
Она ползет, привязав его к себе на спину, потому что подняться нельзя - кругом огонь. Колени в вытянутых рейтузах зудят от боли и холода, тулупчик весь исковеркан льдом. Сама не понимая, как ей хватает сил двигаться, она с тупым упрямством машины ползет в часть.
А солдат дышит ей в ухо и шепчет:
- Оставь меня, сестренка, оставь!
Солдаты... Не понимали они, откуда в этой тощей рыжей девчонке столько силы и воли. Она вытаскивала их из самых горячих точек и несла на себе. Каждая спасенная жизнь означала победу над смертью. Или отсрочку. Ей доставляло радость хранить биение их сердец, но спасти всех было невозможно, и иногда она беспомощно оглядывалась вокруг себя, борясь с желанием заорать:
- Хватит! Остановитесь! Не убивайте друг друга!
Но уже давно она поняла, что для них родство не значит ничего, брат будет убивать брата вечно, из века в век. И, молча отталкиваясь ото льда локтями и коленями, ползла вперед, даже когда солдат умолкал и его дыхание не согревало щеку.
Было невозможно сосчитать, сколько войн она проползла на коленях, борясь за жизнь детей, что убивали друг друга вокруг. Она приходила на помощь ко всем, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Она знала, что виновата во всем она одна.
Замерзнув от мороженого и воспоминаний, она вышла на солнце и медленно двинулась по улице мимо стеклянных витрин модных магазинов, откуда с невозмутимостью, которой позавидовали бы статуи, смотрели пластиковые манекены.
Сердце всегда звало туда, где страдали и плакали люди. И еще, сердце вело туда, где на свет появлялся Он.
В отличие от нее, он рождался и умирал, а душа его не помнила ее, и всякий раз она начинала с начала. Эти бесконечные встречи и расставания, его новое тело, иные глаза, поначалу чужая улыбка... Она так и не могла к этому окончательно привыкнуть.
А потом терять его... Он умирал и уходил всякий раз по-разному, и каждый раз это было неожиданно и больно. Иногда казалось, что она жила в одиночестве, а он лишь изредка навещал ее, представляясь другим именем, словно играл новую роль. Визиты были коротки, и после оставалась только боль.
И все же, отречься от него она не могла. Пусть они были наказаны так жестоко, но в этом наказании были вспышки радости и счастья, за которые она готова была платить горькую цену.
Он был счастливей: ничего не помнил, ничего не знал, ему было каждый раз в новинку то, что она ему рассказывала. И она принимала его на себя, словно еще одного ребенка, и несла, пока не приходил его час ее покинуть, оставив на полпути с пустыми руками и растерянным взглядом.
Когда он спрашивал, что бы ей хотелось забыть из того, что пережила, она отвечала:
- Прежних тебя... - и улыбалась с толикой боли в серо-зеленых глазах.
- А детей? - спрашивал он и тут же жалел, что заговорил об этом, так вспыхивало в ее глазах море горящих слез.
Она помнила каждого ребенка, которому дала жизнь. По крайней мере, ей хотелось верить, что она помнит тысячи маленьких сморщенных лиц, которые с нежными прикосновениями времени разглаживались и взрослели, а потом, по вине жестоких пощечин все того же времени, опять морщились и застывали навсегда. Она любила их и уже давно привыкла узнавать родные лица и черты в толпе прохожих. Она плакала от счастья, прижимая к груди младенца, помогая ему найти набухший сосок, хоть и знала, что увидит его смерть, но давать жизнь было наслаждением, которое не смогли бы отобрать и тысячи орд демонов. В этом была ее сила, и никто кроме нее не мог дарить жизнь столько сотен раз с самоотдачей и радостью, несмотря на боль и страдания.
- Ни одного, - выдыхала она.
Он утыкался лицом в ее живот, упивался ее запахом, переплетал свои пальцы с пальцами этой прекрасной, уставшей, любящей, вечной женщины. Искал и не находил ямочки, где хранится узелок жизни. Она особенная, даже в этом.
- Даже когда они поворачиваются против тебя?
- Любая мать рано или поздно испытывает несправедливость материнства.
Она не единственная, кого унижали, оскорбляли, гнали собственные дети, когда помощь была уже не нужна. Но от этого она не переставала любить их, заботиться, гордиться ими, оплакивать и бесконечно восхищаться их судьбами. Прощать. Просить прощения. Она старалась быть хорошей матерью, казалось, так она заслужит прощение за грех, о котором ни один из них не помнил. Но никогда не удавалось добиться прощения у самой себя.
Да, она помнила каждого, кто родился и умер у нее на руках. Пожалуй, это в наказании было самым страшным. У нее самой никогда не было матери, но она старалась быть матерью для всех.
Она шла по Риму и фотографировала маленькие закоулки, дворцы и балконы, цветы, людей, птиц и солнечный свет. Иногда она останавливалась, рассматривала отснятое и двигалась по городу дальше.
В душе, как всегда перед новой встречей с ним, царили неуверенность и страх.
Понравится ли она ему? Всякий раз предсказать, чем закончится их встреча, было невозможно. Иногда он словно узнавал ее, с первого взгляда понимал, что именно о ней он грезил ночами, а иногда приходилось очаровывать его, прежде чем объяснить, кто она и почему они будут вместе.
Кто он теперь? Как выглядит? Чем занимается? Как долго они будут вместе? Сердце вело ее по городу, но она не знала, в какой момент встретит его.
Неуверенность все больше заполняла сердце, украдкой, она разглядывала себя в отражении витрин, проводила рукой по волосам, размышляла, с извечным женским сомнением, о том, верно ли выбрала именно этот сарафан для первой встречи.
Спустя некоторое время, он просил рассказать какие-нибудь истории из ее жизни. За годы и столетия их накопилось много, но она обычно вспоминала только три из них: как ее везли на казнь в Риме и он спас ее, устроив пожар прямо во дворце, выходящем на площадь (она никогда не рассказывала, что ему это стоило жизни); как она поняла, что ее вина будет вечной и расплата тоже, и, ощутив дыхание бессмертия, не восприняла его только как кару, но и как величайший подарок, ведь она могла теперь дарить жизнь бесконечно; и с каким удовольствием пробовала новые вещи, придуманные людьми.
"Когда у тебя впереди вечность, воспринимаешь мир иначе, чем когда знаешь, что время твое всегда на исходе.
Ты не убиваешь. Просто знаешь, что переживешь этого человека и считаешь его временной помехой.
Ты не крадешь. За столетия ты успел испробовать многое и довольно спокойно относишься к деньгам. Они - не богатство и не нищета, а лишь доступ к необходимым вещам.
Ты не спешишь. Все приходит вовремя.
И не опаздываешь. Нельзя позволить человеку потерять из-за тебя хоть минуту жизни.
Ты не лжешь - правда всегда всплывает на поверхность со временем.
Единственное, что влечет тебя - знания и любовь".
Всякий раз думая об этом, она вспоминала, как впервые села за руль автомобиля. Влюбленный в нее Чарли раскрутил рычаг мотора, и она радостно вскрикнула, когда машина проснулась, вздрогнула под ней и заворчала. Это ощущение живого механизма было новым, и детский восторг полностью захлестнул покрытое шрамами сердце. Она никогда не была ребенком, но детские чистые эмоции и любопытство прикосновения к новой вещи не переставали радовать ее. Именно пробуя впервые новое, она чувствовала себя молодой, легкой, с плеч слетала пыль столетий, и с визгом восторженного подростка она прыгала с моста, чтобы повиснуть головой вниз на упругом тросе, или с улыбкой прислушивалась к шлепающему шуму первых печатных станков.
Так, перемежая счастливые воспоминания с грустными, наслаждаясь каждым мгновением в Риме и готовясь к волнительной встрече, она вышла на площадь и среди сотен лиц, голосов, силуэтов и теней увидела спину того, с кем проведет в радости ближайшие годы.
- Извините, вы не подскажете, как пройти... - услышал он и повернулся.
И тут же растерянно заморгал, словно ему в лицо неожиданно плеснули холодной водой.
Ее глаза светились, и желтоватые искорки среди зеленых капелек казались пылинками, переливающимися в луче солнца. Было в этом взгляде нечто несвойственное ее возрасту, словно глаза этой девушки видели больше, чем глаза старухи. Она была особенной, будто шагнула на площадь с картины. Где-то он уже видел этот взгляд. И рыжеватые, длинные, волнистые волосы, которые запросто могли укрыть ее наготу... Кажется, так выходила из пены Афродита.
- Я не знаю, - растерялся он.
Как давно он разучился смущаться в присутствии женщин, а эта девушка вдруг разбила все барьеры и прихлынула к его душе прохладной волной. На мгновение он почувствовал, что его судьба, душа, тело — все в ее руках.
Она жадно вглядывалась в его лицо.
Он смутился и сделал шаг назад.
И вдруг между ними разверзлась огромная, только им видимая пропасть, и словно издалека, он видел ее ниже талии опускавшиеся волосы, сарафан в яркую мелкую полоску и удобные кожаные босоножки.
Девушка протянула руку, чтобы дотронуться до его лица, и, казалось, что от этого прикосновения должны соединиться две половинки одной вселенной. Но тут ее взгляд упал на белую вставку его воротничка, и она резко отдернула руку назад.
- Священник? - спросила она, не сводя взгляда с его воротника.
- Да, - кивнул он.
- Почему? - растерянно спросила она.
- Мое призвание, - пожал он плечами.
Но теперь уже сомневался, не ее ли он видел с детства в своих снах, не перепутал ли с Богородицей, и был ли призыв его сновидений истолкован верно.
Девушка горько усмехнулась.
Ее глаза вдруг потускнели, как будто он погасил неосторожным движением горевший в них огонек, и стыд растекся по душе, словно он ее предал.
- Вы спрашивали дорогу...
Но она отмахнулась.
- Неважно. Теперь все равно идти одной. Забавно, что все опять закончилось на этой площади, - сказала она, оглянувшись вокруг.
«Какая она странная», - подумал он.
- Что ж, мне пора.
Она помедлила мгновение, словно старалась запомнить, как следует, его черты. Возможно, ее смутило то, что он молод и уже служит церкви. Но чего она ожидала от него?
- Ничего, - вдруг улыбнулась она, - ничего не ждала.
И повернувшись, она пошла прочь. Сейчас она навсегда исчезнет в толпе и оставит его наедине с сомнениями. Оставит в одиночестве в огромном городе.
- Подождите! - крикнул он вслед. Она повернулась. - Скажите мне ваше имя, я буду молиться о вас.
Сам не понимая почему, он был уверен, что должен помочь ей и заступиться перед небесами.
Она помедлила, улыбнулась, тряхнула рыжей гривой и, прежде чем пропасть в водовороте площади, ответила:
- Меня зовут Ева.
Шестьсот лет спустя она вернулась в Рим.
Был август, жара загоняла туристов в фонтаны, а полицейские со свистом вылавливали их оттуда. На лицах скульптур застыло выражение глубокой скорби и суровой покорности судьбе: вода была вокруг, но они не могли зачерпнуть ее и напиться, а лишь изрыгали из пастушьих рожков, ртов, кувшинов и брызгали ей из-под каменных копыт своих коней.
Она купила мороженого и села в душной тени небольшого кафе. Облизывая тут же потекшие разноцветными слезами холодные шарики, она, чуть прикрыв глаза, смотрела на город, плывший перед ней в дрожавшем от жара воздухе. Ей хотелось совместить картинку шестивековой давности с тем, что она видела сейчаc.
Это было легко. Улица, по которой торопились пешеходы, послушно разрешила воскресить призрачную толпу обезумевших фанатиков. Тело навсегда запомнило каждый прыжок телеги на мостовой, и в ушах до сих пор звучали вопли ненавидевших ее людей.
Держась за стальные прутья клетки, она думала о том, что на этот раз ей не уйти от смерти, и была даже рада, что завершит свой путь в Риме. Была в этом ирония положений, которой она удивлялась, несмотря на неизбежный животный страх, который старалась подавить. Вечность, прерванная в Вечном городе. Ее убьет церковь. Высшее наказание будет прервано человеком. Бесконечный путь завершится жирной точкой площади.
Жаль было только одного: толпа не знала, кого собиралась казнить.
Когда инквизиторы подвергли ее осмотру и монахини со страхом отскочили от ее обнаженного тела, крестясь и дрожа, она на мгновение испытала облегчение. Сейчас они поймут, кто перед ними. И больше не будет тайны. Но они так и не поняли. Из-за отсутствия того, что было дано каждому человеку с рождения, ее посчитали демоном. Прежнее обвинение в колдовстве было снято. Ничего не надо было больше доказывать, и ложь "свидетелей" была более не нужна. Ее даже не пытали, выжимая из криков боли признания. Зато заперли в клетке, опасаясь, видимо, что во время пути на казнь она превратится в демона с кожаными крыльями и скроется, спалив полгорода.
Шедшие рядом с ней монахи пели стройными голосами, перекрывая шум толпы. Они косились на нее в ужасе: им уже была известна ее тайна. И они тоже не догадались о правде.
Если б монахи знали, кому так яростно желали сгинуть в пламени костра!
С материнским всепрощением взирала она на толпу с высоты телеги. "По крайней мере, я всегда была с вами. Скольким из вас я вытерла слезы? Скольких лбов коснулась своей ладонью? Я все равно вас люблю!"
Хрустнув вафельной стенкой рожка, она невидящим взглядом уставилась на улицу. Из Рима она мысленно перенеслась в другой город и поежилась, вспоминая ледяное дыхание Сталинграда и вес окровавленного солдата на своем теле.
Она ползет, привязав его к себе на спину, потому что подняться нельзя - кругом огонь. Колени в вытянутых рейтузах зудят от боли и холода, тулупчик весь исковеркан льдом. Сама не понимая, как ей хватает сил двигаться, она с тупым упрямством машины ползет в часть.
А солдат дышит ей в ухо и шепчет:
- Оставь меня, сестренка, оставь!
Солдаты... Не понимали они, откуда в этой тощей рыжей девчонке столько силы и воли. Она вытаскивала их из самых горячих точек и несла на себе. Каждая спасенная жизнь означала победу над смертью. Или отсрочку. Ей доставляло радость хранить биение их сердец, но спасти всех было невозможно, и иногда она беспомощно оглядывалась вокруг себя, борясь с желанием заорать:
- Хватит! Остановитесь! Не убивайте друг друга!
Но уже давно она поняла, что для них родство не значит ничего, брат будет убивать брата вечно, из века в век. И, молча отталкиваясь ото льда локтями и коленями, ползла вперед, даже когда солдат умолкал и его дыхание не согревало щеку.
Было невозможно сосчитать, сколько войн она проползла на коленях, борясь за жизнь детей, что убивали друг друга вокруг. Она приходила на помощь ко всем, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Она знала, что виновата во всем она одна.
Замерзнув от мороженого и воспоминаний, она вышла на солнце и медленно двинулась по улице мимо стеклянных витрин модных магазинов, откуда с невозмутимостью, которой позавидовали бы статуи, смотрели пластиковые манекены.
Сердце всегда звало туда, где страдали и плакали люди. И еще, сердце вело туда, где на свет появлялся Он.
В отличие от нее, он рождался и умирал, а душа его не помнила ее, и всякий раз она начинала с начала. Эти бесконечные встречи и расставания, его новое тело, иные глаза, поначалу чужая улыбка... Она так и не могла к этому окончательно привыкнуть.
А потом терять его... Он умирал и уходил всякий раз по-разному, и каждый раз это было неожиданно и больно. Иногда казалось, что она жила в одиночестве, а он лишь изредка навещал ее, представляясь другим именем, словно играл новую роль. Визиты были коротки, и после оставалась только боль.
И все же, отречься от него она не могла. Пусть они были наказаны так жестоко, но в этом наказании были вспышки радости и счастья, за которые она готова была платить горькую цену.
Он был счастливей: ничего не помнил, ничего не знал, ему было каждый раз в новинку то, что она ему рассказывала. И она принимала его на себя, словно еще одного ребенка, и несла, пока не приходил его час ее покинуть, оставив на полпути с пустыми руками и растерянным взглядом.
Когда он спрашивал, что бы ей хотелось забыть из того, что пережила, она отвечала:
- Прежних тебя... - и улыбалась с толикой боли в серо-зеленых глазах.
- А детей? - спрашивал он и тут же жалел, что заговорил об этом, так вспыхивало в ее глазах море горящих слез.
Она помнила каждого ребенка, которому дала жизнь. По крайней мере, ей хотелось верить, что она помнит тысячи маленьких сморщенных лиц, которые с нежными прикосновениями времени разглаживались и взрослели, а потом, по вине жестоких пощечин все того же времени, опять морщились и застывали навсегда. Она любила их и уже давно привыкла узнавать родные лица и черты в толпе прохожих. Она плакала от счастья, прижимая к груди младенца, помогая ему найти набухший сосок, хоть и знала, что увидит его смерть, но давать жизнь было наслаждением, которое не смогли бы отобрать и тысячи орд демонов. В этом была ее сила, и никто кроме нее не мог дарить жизнь столько сотен раз с самоотдачей и радостью, несмотря на боль и страдания.
- Ни одного, - выдыхала она.
Он утыкался лицом в ее живот, упивался ее запахом, переплетал свои пальцы с пальцами этой прекрасной, уставшей, любящей, вечной женщины. Искал и не находил ямочки, где хранится узелок жизни. Она особенная, даже в этом.
- Даже когда они поворачиваются против тебя?
- Любая мать рано или поздно испытывает несправедливость материнства.
Она не единственная, кого унижали, оскорбляли, гнали собственные дети, когда помощь была уже не нужна. Но от этого она не переставала любить их, заботиться, гордиться ими, оплакивать и бесконечно восхищаться их судьбами. Прощать. Просить прощения. Она старалась быть хорошей матерью, казалось, так она заслужит прощение за грех, о котором ни один из них не помнил. Но никогда не удавалось добиться прощения у самой себя.
Да, она помнила каждого, кто родился и умер у нее на руках. Пожалуй, это в наказании было самым страшным. У нее самой никогда не было матери, но она старалась быть матерью для всех.
Она шла по Риму и фотографировала маленькие закоулки, дворцы и балконы, цветы, людей, птиц и солнечный свет. Иногда она останавливалась, рассматривала отснятое и двигалась по городу дальше.
В душе, как всегда перед новой встречей с ним, царили неуверенность и страх.
Понравится ли она ему? Всякий раз предсказать, чем закончится их встреча, было невозможно. Иногда он словно узнавал ее, с первого взгляда понимал, что именно о ней он грезил ночами, а иногда приходилось очаровывать его, прежде чем объяснить, кто она и почему они будут вместе.
Кто он теперь? Как выглядит? Чем занимается? Как долго они будут вместе? Сердце вело ее по городу, но она не знала, в какой момент встретит его.
Неуверенность все больше заполняла сердце, украдкой, она разглядывала себя в отражении витрин, проводила рукой по волосам, размышляла, с извечным женским сомнением, о том, верно ли выбрала именно этот сарафан для первой встречи.
Спустя некоторое время, он просил рассказать какие-нибудь истории из ее жизни. За годы и столетия их накопилось много, но она обычно вспоминала только три из них: как ее везли на казнь в Риме и он спас ее, устроив пожар прямо во дворце, выходящем на площадь (она никогда не рассказывала, что ему это стоило жизни); как она поняла, что ее вина будет вечной и расплата тоже, и, ощутив дыхание бессмертия, не восприняла его только как кару, но и как величайший подарок, ведь она могла теперь дарить жизнь бесконечно; и с каким удовольствием пробовала новые вещи, придуманные людьми.
"Когда у тебя впереди вечность, воспринимаешь мир иначе, чем когда знаешь, что время твое всегда на исходе.
Ты не убиваешь. Просто знаешь, что переживешь этого человека и считаешь его временной помехой.
Ты не крадешь. За столетия ты успел испробовать многое и довольно спокойно относишься к деньгам. Они - не богатство и не нищета, а лишь доступ к необходимым вещам.
Ты не спешишь. Все приходит вовремя.
И не опаздываешь. Нельзя позволить человеку потерять из-за тебя хоть минуту жизни.
Ты не лжешь - правда всегда всплывает на поверхность со временем.
Единственное, что влечет тебя - знания и любовь".
Всякий раз думая об этом, она вспоминала, как впервые села за руль автомобиля. Влюбленный в нее Чарли раскрутил рычаг мотора, и она радостно вскрикнула, когда машина проснулась, вздрогнула под ней и заворчала. Это ощущение живого механизма было новым, и детский восторг полностью захлестнул покрытое шрамами сердце. Она никогда не была ребенком, но детские чистые эмоции и любопытство прикосновения к новой вещи не переставали радовать ее. Именно пробуя впервые новое, она чувствовала себя молодой, легкой, с плеч слетала пыль столетий, и с визгом восторженного подростка она прыгала с моста, чтобы повиснуть головой вниз на упругом тросе, или с улыбкой прислушивалась к шлепающему шуму первых печатных станков.
Так, перемежая счастливые воспоминания с грустными, наслаждаясь каждым мгновением в Риме и готовясь к волнительной встрече, она вышла на площадь и среди сотен лиц, голосов, силуэтов и теней увидела спину того, с кем проведет в радости ближайшие годы.
- Извините, вы не подскажете, как пройти... - услышал он и повернулся.
И тут же растерянно заморгал, словно ему в лицо неожиданно плеснули холодной водой.
Ее глаза светились, и желтоватые искорки среди зеленых капелек казались пылинками, переливающимися в луче солнца. Было в этом взгляде нечто несвойственное ее возрасту, словно глаза этой девушки видели больше, чем глаза старухи. Она была особенной, будто шагнула на площадь с картины. Где-то он уже видел этот взгляд. И рыжеватые, длинные, волнистые волосы, которые запросто могли укрыть ее наготу... Кажется, так выходила из пены Афродита.
- Я не знаю, - растерялся он.
Как давно он разучился смущаться в присутствии женщин, а эта девушка вдруг разбила все барьеры и прихлынула к его душе прохладной волной. На мгновение он почувствовал, что его судьба, душа, тело — все в ее руках.
Она жадно вглядывалась в его лицо.
Он смутился и сделал шаг назад.
И вдруг между ними разверзлась огромная, только им видимая пропасть, и словно издалека, он видел ее ниже талии опускавшиеся волосы, сарафан в яркую мелкую полоску и удобные кожаные босоножки.
Девушка протянула руку, чтобы дотронуться до его лица, и, казалось, что от этого прикосновения должны соединиться две половинки одной вселенной. Но тут ее взгляд упал на белую вставку его воротничка, и она резко отдернула руку назад.
- Священник? - спросила она, не сводя взгляда с его воротника.
- Да, - кивнул он.
- Почему? - растерянно спросила она.
- Мое призвание, - пожал он плечами.
Но теперь уже сомневался, не ее ли он видел с детства в своих снах, не перепутал ли с Богородицей, и был ли призыв его сновидений истолкован верно.
Девушка горько усмехнулась.
Ее глаза вдруг потускнели, как будто он погасил неосторожным движением горевший в них огонек, и стыд растекся по душе, словно он ее предал.
- Вы спрашивали дорогу...
Но она отмахнулась.
- Неважно. Теперь все равно идти одной. Забавно, что все опять закончилось на этой площади, - сказала она, оглянувшись вокруг.
«Какая она странная», - подумал он.
- Что ж, мне пора.
Она помедлила мгновение, словно старалась запомнить, как следует, его черты. Возможно, ее смутило то, что он молод и уже служит церкви. Но чего она ожидала от него?
- Ничего, - вдруг улыбнулась она, - ничего не ждала.
И повернувшись, она пошла прочь. Сейчас она навсегда исчезнет в толпе и оставит его наедине с сомнениями. Оставит в одиночестве в огромном городе.
- Подождите! - крикнул он вслед. Она повернулась. - Скажите мне ваше имя, я буду молиться о вас.
Сам не понимая почему, он был уверен, что должен помочь ей и заступиться перед небесами.
Она помедлила, улыбнулась, тряхнула рыжей гривой и, прежде чем пропасть в водовороте площади, ответила:
- Меня зовут Ева.
