– Вот как вы должны были ей сказать, – продолжал капитан уже обычным своим голосом, отпуская руку доктора.
И они снова пошли по улице: двое – впереди, двое – сзади. Снег хрустел у них под ногами, ветер развевал полы одежд и скрипящие вывески мелких лавочек, встречающиеся по пути.
Какое-то время капитан и доктор шли молча.
– Она вам очень понравилась? Миссис Уинлоу? – вдруг спросил капитан, поводя плечами и кутаясь плотнее в плащ.
– Да... Очень, – глухо ответил нахохлившийся доктор в воротник своего плаща.
Он почему-то вдруг ужасно забеспокоился о том, как миссис Уинлоу с дочерью добралась до дома.
Тут капитан сказал:
– А холодно сегодня, однако, господа. Хорошо, что мы уже пришли.
И первым взбежал на крыльцо.
На утро следующего дня Сильвия написала письмо лорду Грею.
В нём она писала, что он прекрасный человек и достойная партия для любой женщины, но она просит её простить, если только это возможно, потому что ей никак нельзя выйти за него замуж – это просто не в её силах.
Письмо получилось не совсем гладким, сумбурным, но у неё уже не было сил его править. Не доверяя слугам, Сильвия сама отнесла письмо в почтовое отделение. А поскольку то было закрыто по случаю праздников, то она не пожалела времени и отнесла письмо, к немалому удивлению почтмейстера, к нему домой, только чтобы оно с первыми же днями нового года ушло по адресу.
В этот второй день Рождества по всей Англии справляли «Boxing Day» – буквально, «день коробки или ящика» – ящика не простого, а с подарками, конечно. По традиции в этот день, день святого Стефана, в церквях открывали копилки-коробки с пожертвованиями, и их содержимое священник раздавал бедным.
О пожертвованиях и начала говорить миссис Уинлоу, когда пришла к своей старой подруге Гертруде Трелони. И уже потом миссис Трелони спросила у неё, пытливо заглядывая в глаза:
– Скажи, Сара, почему ты вчера не приняла приглашение доктора Легга проводить тебя? Джордж отзывается о нём, как об очень достойном господине... Он тебе не понравился?
Миссис Уинлоу заметалась глазами, потом уставилась в одну точку и, наконец, пролепетала:
– Ах, Труда, совсем не в этом дело.
– Да в чём же, дорогая? Скажи! – не отставала та.
– Я не знаю... Я почему-то так испугалась! – прошептала миссис Уинлоу. – Наверное, я уже отвыкла от мужчин.
Проговорив это, она посмотрела на подругу огромными зрачками затравленной лани. Миссис Трелони заулыбалась и облегчённо сказала:
– Ну, если дело только в этом… А к мужчинам легко привыкаешь, поверь!
– Нет, дело не только в этом, – вдруг твёрдо произнесла оправившаяся от смущения Сара Уинлоу, и веер быстро забился в её руке. – Мужчины всегда пропадают. Вот ещё вчера он ходил возле тебя, вздыхал и делал тебе комплементы, а завтра… После того, как ты отдала ему самое дорогое, что в тебе есть – тело, а главное, душу… Глядишь – а его уж нет! Исчез, испарился, оставив тебя страдать и надеяться, что он ещё появится. Я так устала от этих надежд и ожиданий… Лучше быть одной.
Миссис Трелони застыла, не зная, что на это ответить. Тут ей доложили о приходе новых гостей, и она, участливо обняв подругу, ушла их встречать.
В этот день у супругов Трелони капитан опять был в жюстокоре гридеперлевого цвета, и этот серо-жемчужный тон удивительно шёл его голубым глазам и светлым прямым волосам, стянутым в хвост. Это отметили впоследствии даже кавалеры, – про себя, конечно, – а уж дамы… О, дамы поняли сразу, с первого взгляда! А общество в доме Трелони собралось в этот день исключительно достойное.
После чая, который прошёл необычайно весело, а всё благодаря капитану, которого избрали «лордом беспорядка», гости прошли в гостиную, расселись и завели беседу.
И тут на середину комнаты вышел капитан. В руках у него был жезл (черенок от лопаты) увитый лентами и увенчанный еловыми ветками. Он стукнул этим жезлом в пол три раза и воскликнул в наступившей тишине:
– А сейчас я, на правах «лорда беспорядка», объявляю, что мы будем петь!
Голубые глаза его сияли так, что на них, кажется, больно было смотреть долго, не моргая, как на солнце.
– Петь?.. Как петь?.. Мы не умеем! – принялись отнекиваться гости, поглядывая друг на друга с улыбками, уже предвкушая очередную шутку капитана.
– Да, петь… Но не песню, не пугайтесь, а распевку, которой меня научил один русский моряк, когда мы... – тут капитан запнулся, но, тряхнув головой, продолжил: – Ну, да это совсем не важно! А вот распевка дивная, просто чудо, как хороша! И поскольку она многоголосая, то потому нам следует разделиться по голосам.
Он обвёл собравшихся смеющимися глазами, охватывая всех. Встретившись взглядом с Сильвией и уже не в силах отвезти от неё глаз, он сказал:
– Для исполнения первой партии нам нужны мужчины с низкими голосами. Они будут петь всего одно русское слово, но басом: «Блин-н! Блин-н! Блин-н!»
– О-о!.. Что такое по-русски будет «блинн»? – спросил со своего места мистер Мэтьюс.
– Я точно не знаю, сэр, – ответил ему капитан. – По-моему, это то, что у нас тоже есть – жидкое тесто, тонко печёное на сковороде, круглое такое... Да не в этом суть!
Он тряхнул головой и стал объяснять дальше:
– Мужчины с более высокими голосами будут петь тоже всего одно слово: «Пол-блин-на! Пол-блин-на! Пол-блин-на!» Доктор Легг, попробуйте!
– А это слово что означает? – опять спросил мистер Мэтьюс: он, казалось, был неутомим в своей тяге к познанию русского языка.
Его новый вопрос общество встретило весёлым смехом, потому что готово было сейчас смеяться всему, что только не скажи.
– Это – то самое, круглое, но только половина, сэр, – объяснил капитан почтенному сквайру. – Ну-ка, баритоны, попробуйте!
Несколько гостей и доктор Легг, сделав серьёзные лица, запели, старательно выговаривая непонятное русское слово.
Мэри Уинлоу смотрела на капитана распахнутыми глазами, и сердце её замирало от нежности. Впрочем, этого опять никто не заметил, потому что на капитана все женщины сегодня так смотрели, и её взгляд потонул среди моря таких же взглядов.
– Отлично, джентльмены! – Капитан с воодушевлением похвалил баритоны. – А теперь дамы с голосами сопрано поют: «Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! Чет-верть-блина!»
Тут он покосился на мистера Мэтьюса и добавил:
– «Четвертьблина» – это одна четвертая часть того самого круглого и целого «блина».
Дамы ни в чём не смогли бы теперь отказать капитану, а уж тут, предчувствуя веселье, они были само послушание.
– И наконец, высокие девичьи голоса выводят: «Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики!» – провозгласил капитан громко, обращаясь к молодым леди. – «Блинчики» – это я уже не знаю, что такое, но очень вкусно, наверняка!
Он опять взглянул на Сильвию и увидел её глаза, которые, казалось, говорили ему, ему одному «Люблю! Люблю тебя!»
– А теперь все вместе! Начинают басы! – Капитан взмахнул руками и первый запел, низко протягивая букву «н», так гудит самый большой монастырский колокол: – Блин-н!
– Блин-н! Блин-н! Блин-н! – подхватили за ним басы.
– Пол-блин-на! Пол-блин-на! Пол-блин-на! – следом, по мановению руки капитана, вступили баритоны.
– Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! – запели дамы, в смущении поглядывая друг на друга.
– Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики! – залились девушки звонко и на все лады, но зато от чистого сердца.
И целую минуту в гостиной «стоял колокольный звон», многоголосый, шумный, радостный, а потом кто-то первый сбился, и вот уже кто-то из гостей захохотал, упав в объятия соседа или соседки, кто-то всплеснул руками, округлив глаза и зажав себе рот, кто-то, отдуваясь, стал обмахиваться кружевным платочком, оглядываясь в беснующемся море вееров, высоких дамских причёсок и мужских париков, а дети в восторге визжали и прыгали по комнатам, потому что когда же и не попрыгать ещё, как в то время, когда взрослые, сами уподобившись детям, на тебя внимания не обращают?
Ну, сущий Бедлам, да и только!
И среди этого Бедлама – лихорадочные глаза Сильвии, которые безмолвно твердили капитану, ему одному: «Люблю! Люблю тебя!»
И тут, в самый разгар этой суматохи, чинно и важно вошёл дворецкий Диллон и доложил миссис Трелони, отыскав её глазами, что к ней с визитом пришёл банкир мистер Саввинлоу с супругой и детьми.
Миссис Трелони заметно изменилась в лице и произнесла с обречённостью в голосе, вставая:
– Пригласите их сюда.
Новые гости вошли. Сначала – дети, мальчик и девочка, которые держались за руки, потом – миссис Саввинлоу, а уже за нею, прикрываясь супругой словно щитом, показался банкир. Он раскланялся, сладко улыбаясь, и, пройдя вперёд, поцеловал руку хозяйке, которая стояла перед ним неподвижно и мёртво, с приклеенной улыбкой на лице. Тут как раз доложили, что «кушать подано», и миссис Трелони пригласила всех к столу.
За столом банкир говорил беспрестанно, а миссис Трелони молчала и всё поглядывала на миссис Саввинлоу, и чем больше она на неё смотрела, тем отчётливее понимала, что с деньгами, исчезнувшими со счетов покойного мужа, было что-то нечисто. Миссис Саввинлоу ни на кого не глядела, она сидела напряжённо, а когда всё-таки поднимала глаза на миссис Трелони, та видела в них такой стыд, такое замешательство, словно глаза эти молили: «О, простите!.. Простите его!»
Праздничный обед был испорчен. Остальные гости чуяли неладное и бросали друг на друга недоуменные взгляды. Общая беседа не клеилась, и только дети не чувствовали общей сумятицы – они бегали вокруг взрослых и веселились, а ещё банкир Саввинлоу всё говорил-говорил о чём-то, обращаясь то к одному, то к другому приглашённому.
После обеда гости стали быстро расходиться. Прощаясь с хозяевами, лорд Бриффилд пригласил всех приехать к нему в имение через два дня для охоты на лис.
Дом лорда Бриффилда был огромный, старинный, тёмный, средневековый.
Один только камень его заметённого теперь снегом двора, истоптанный, затёртый ногами многих поколений людей, по нему ходивших, выглядел старым и мудрым, как философский фолиант. Так и представлялось, что круглые высокие башни по углам замка возводились ещё для астрологов, и что сейчас там непременно бродят привидения, а загадочные ниши, полускрытые в цоколе, казались замурованными пыточными камерами. Но штат слуг был большой и хорошо вышколенный, а весело трещавший огонь в каминах гостевых комнат удивительным образом поднимал упавшее, было, настроение.
Наступал 1739 год этого поистине галантного ХVIII века. И слово «галантный» – наиболее употребляемое слово в это время. Оно характеризовало, прежде всего, отношения между мужчиной и женщиной из аристократической среды, и означало не только изысканную вежливость и чрезвычайную обходительность с дамой, но и преклонение перед её красотой.
Красота придворной дамы должна была напоминать красоту изящной статуэтки, в ней всё должно было быть эротично, миниатюрно, округло и румяно. В арсенале придворного кавалера тех времён – яркая косметика, пудреный парик, банты, высокие каблуки и обилие кружев, и подчас мужской костюм превосходил по своей роскоши и стоимости женский. Мускулы, загар, грубые черты лица – всё это было не приемлемо для мужчины, потому что это были признаки презираемого труженика.
Поэтому, когда друзья и соседи лорда Бриффилда только увидели обветренных и загорелых капитана и доктора Легга, а ещё мистера Трелони с его шрамом на щеке, они были несколько шокированы, особенно дамы. Но уже через какое-то время общения с нашими джентльменами, а больше, конечно, под действием обаяния капитана Линча, мнение их изменилось.
Скоро вокруг капитана уже неустанно кружили дамы и кавалеры. Вот и сейчас, как бы невзначай, возле него остановилась обворожительная миссис Честерфилд.
– О! Эти моряки, эти герои! – провозгласила она. – Ведь вы же герой, капитан! Как вы не боитесь морской стихии? Это же так страшно! У меня даже руки холодеют.
И миссис Честерфилд, закатив глаза и откинув головку, протянула капитану свои прелестные ручки, которые тот, как галантный мужчина, не преминул поцеловать. Это, конечно же, не ускользнуло от внимания Сильвии, которая всё слышала. Через четверть часа та же сцена, но только с иными словами, повторилась с другой дамой, и потом Сильвия уже знала: если дама подошла к капитану и протягивает ему обе руки, значит, во-первых, она вся холодна и дрожит от ужаса, а во-вторых, она восхищена этими отважными моряками.
В последний день уходящего старого года в замок лорда Бриффилда приехали музыканты, и все в доме тотчас же поняли, что вечером будет бал. Джентльмены принялись загадочно улыбаться, а дамы бросились к своим горничным, чтобы пересмотреть с ними в который раз наряды.
Лорд и леди Бриффилд объявили начало бала.
Музыканты заиграли торжественный и величавый менуэт. Общество быстро разбилось на пары. Хозяин с хозяйкой раскланялись друг другу, начиная танец. И вот уже дамы кружатся с высоко поднятыми головами, меняются местами, кавалеры галантно смотрят на них – руки согнуты в локтях, кисти рук изящно приподняты, размеренные маленькие шаги чередуются с приседаниями и чопорными реверансами.
Капитан первый менуэт танцевал с Сильвией. Он ласкал её глазами из-под их поднятых рук, и они плавно скользили, отступали и наступали друг на друга, уходили и опять встречались, и везде, в каждом жесте, в каждом повороте танца на капитана смотрели сияющие глаза Сильвии, которые безмолвно твердили ему: «Люблю! Люблю тебя!».
А потом последовала череда всевозможных танцевальных тем – французских, немецких, английских. И в радостной суматохе бала никто из гостей, занятых танцами или беседой, не замечал мисс Мэри Уинлоу, безысходно сидящую у колонны. У неё были закрыты глаза, и только нервное трепетание веера говорило о том, что она не спит, а всё чувствует и понимает, и если бы кто-нибудь из высоколобых и важных мужчин заглянул к ней сейчас в головку, то он поразился бы горечи мыслей маленькой Мэри.
«Эффекта Золушки не бывает», – думала девушка, а веер в её руке ходил всё сильнее и сильнее… Не бывает! Не бывает! Всё это выдумали сказочники, чтобы заморочить нам голову… Вот я стою на балу в красивом платье, с причёской, а на меня никто не смотрит! И он не смотрит… А потому, что новое платье – не главное, а главное то – что я осталась прежней, испуганной и робкой, и стою сейчас, замирая от ужаса. Как будто платье на мне старое, и причёска старая! И ничего тут не поделаешь, меня не сделает новой ни одна фея в мире! Ни одна! Ни одна!
У Мэри были закрыты глаза, поэтому она не видела, как в перерыве между танцами к капитану подошла её мать, и капитан оглянулся на Мэри и направился к ней, пробираясь среди гостей. И скоро она услышала самый прекрасный для неё голос на свете, голос капитана Дэниэла Линча, который произнёс:
– Разрешите пригласить вас на следующий танец, мисс Мэри.
И она открыла глаза, уже полные слёз, ахнула и протянула капитану руку.
Бал разгорался, после танца с капитаном Мэри стали приглашать другие кавалеры, а капитан танцевал с другими дамами, как истинный моряк ловко лавируя в волнах кружев, пене тюля, море бантов и лент. Из наших героев не танцевали только Томас Чиппендейл и доктор Легг. Доктор стоял в углу за колонной, не спускал глаз с миссис Уинлоу и твердил, что танцевать ему совсем не хочется.
И они снова пошли по улице: двое – впереди, двое – сзади. Снег хрустел у них под ногами, ветер развевал полы одежд и скрипящие вывески мелких лавочек, встречающиеся по пути.
Какое-то время капитан и доктор шли молча.
– Она вам очень понравилась? Миссис Уинлоу? – вдруг спросил капитан, поводя плечами и кутаясь плотнее в плащ.
– Да... Очень, – глухо ответил нахохлившийся доктор в воротник своего плаща.
Он почему-то вдруг ужасно забеспокоился о том, как миссис Уинлоу с дочерью добралась до дома.
Тут капитан сказал:
– А холодно сегодня, однако, господа. Хорошо, что мы уже пришли.
И первым взбежал на крыльцо.
****
На утро следующего дня Сильвия написала письмо лорду Грею.
В нём она писала, что он прекрасный человек и достойная партия для любой женщины, но она просит её простить, если только это возможно, потому что ей никак нельзя выйти за него замуж – это просто не в её силах.
Письмо получилось не совсем гладким, сумбурным, но у неё уже не было сил его править. Не доверяя слугам, Сильвия сама отнесла письмо в почтовое отделение. А поскольку то было закрыто по случаю праздников, то она не пожалела времени и отнесла письмо, к немалому удивлению почтмейстера, к нему домой, только чтобы оно с первыми же днями нового года ушло по адресу.
В этот второй день Рождества по всей Англии справляли «Boxing Day» – буквально, «день коробки или ящика» – ящика не простого, а с подарками, конечно. По традиции в этот день, день святого Стефана, в церквях открывали копилки-коробки с пожертвованиями, и их содержимое священник раздавал бедным.
О пожертвованиях и начала говорить миссис Уинлоу, когда пришла к своей старой подруге Гертруде Трелони. И уже потом миссис Трелони спросила у неё, пытливо заглядывая в глаза:
– Скажи, Сара, почему ты вчера не приняла приглашение доктора Легга проводить тебя? Джордж отзывается о нём, как об очень достойном господине... Он тебе не понравился?
Миссис Уинлоу заметалась глазами, потом уставилась в одну точку и, наконец, пролепетала:
– Ах, Труда, совсем не в этом дело.
– Да в чём же, дорогая? Скажи! – не отставала та.
– Я не знаю... Я почему-то так испугалась! – прошептала миссис Уинлоу. – Наверное, я уже отвыкла от мужчин.
Проговорив это, она посмотрела на подругу огромными зрачками затравленной лани. Миссис Трелони заулыбалась и облегчённо сказала:
– Ну, если дело только в этом… А к мужчинам легко привыкаешь, поверь!
– Нет, дело не только в этом, – вдруг твёрдо произнесла оправившаяся от смущения Сара Уинлоу, и веер быстро забился в её руке. – Мужчины всегда пропадают. Вот ещё вчера он ходил возле тебя, вздыхал и делал тебе комплементы, а завтра… После того, как ты отдала ему самое дорогое, что в тебе есть – тело, а главное, душу… Глядишь – а его уж нет! Исчез, испарился, оставив тебя страдать и надеяться, что он ещё появится. Я так устала от этих надежд и ожиданий… Лучше быть одной.
Миссис Трелони застыла, не зная, что на это ответить. Тут ей доложили о приходе новых гостей, и она, участливо обняв подругу, ушла их встречать.
В этот день у супругов Трелони капитан опять был в жюстокоре гридеперлевого цвета, и этот серо-жемчужный тон удивительно шёл его голубым глазам и светлым прямым волосам, стянутым в хвост. Это отметили впоследствии даже кавалеры, – про себя, конечно, – а уж дамы… О, дамы поняли сразу, с первого взгляда! А общество в доме Трелони собралось в этот день исключительно достойное.
После чая, который прошёл необычайно весело, а всё благодаря капитану, которого избрали «лордом беспорядка», гости прошли в гостиную, расселись и завели беседу.
И тут на середину комнаты вышел капитан. В руках у него был жезл (черенок от лопаты) увитый лентами и увенчанный еловыми ветками. Он стукнул этим жезлом в пол три раза и воскликнул в наступившей тишине:
– А сейчас я, на правах «лорда беспорядка», объявляю, что мы будем петь!
Голубые глаза его сияли так, что на них, кажется, больно было смотреть долго, не моргая, как на солнце.
– Петь?.. Как петь?.. Мы не умеем! – принялись отнекиваться гости, поглядывая друг на друга с улыбками, уже предвкушая очередную шутку капитана.
– Да, петь… Но не песню, не пугайтесь, а распевку, которой меня научил один русский моряк, когда мы... – тут капитан запнулся, но, тряхнув головой, продолжил: – Ну, да это совсем не важно! А вот распевка дивная, просто чудо, как хороша! И поскольку она многоголосая, то потому нам следует разделиться по голосам.
Он обвёл собравшихся смеющимися глазами, охватывая всех. Встретившись взглядом с Сильвией и уже не в силах отвезти от неё глаз, он сказал:
– Для исполнения первой партии нам нужны мужчины с низкими голосами. Они будут петь всего одно русское слово, но басом: «Блин-н! Блин-н! Блин-н!»
– О-о!.. Что такое по-русски будет «блинн»? – спросил со своего места мистер Мэтьюс.
– Я точно не знаю, сэр, – ответил ему капитан. – По-моему, это то, что у нас тоже есть – жидкое тесто, тонко печёное на сковороде, круглое такое... Да не в этом суть!
Он тряхнул головой и стал объяснять дальше:
– Мужчины с более высокими голосами будут петь тоже всего одно слово: «Пол-блин-на! Пол-блин-на! Пол-блин-на!» Доктор Легг, попробуйте!
– А это слово что означает? – опять спросил мистер Мэтьюс: он, казалось, был неутомим в своей тяге к познанию русского языка.
Его новый вопрос общество встретило весёлым смехом, потому что готово было сейчас смеяться всему, что только не скажи.
– Это – то самое, круглое, но только половина, сэр, – объяснил капитан почтенному сквайру. – Ну-ка, баритоны, попробуйте!
Несколько гостей и доктор Легг, сделав серьёзные лица, запели, старательно выговаривая непонятное русское слово.
Мэри Уинлоу смотрела на капитана распахнутыми глазами, и сердце её замирало от нежности. Впрочем, этого опять никто не заметил, потому что на капитана все женщины сегодня так смотрели, и её взгляд потонул среди моря таких же взглядов.
– Отлично, джентльмены! – Капитан с воодушевлением похвалил баритоны. – А теперь дамы с голосами сопрано поют: «Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! Чет-верть-блина!»
Тут он покосился на мистера Мэтьюса и добавил:
– «Четвертьблина» – это одна четвертая часть того самого круглого и целого «блина».
Дамы ни в чём не смогли бы теперь отказать капитану, а уж тут, предчувствуя веселье, они были само послушание.
– И наконец, высокие девичьи голоса выводят: «Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики!» – провозгласил капитан громко, обращаясь к молодым леди. – «Блинчики» – это я уже не знаю, что такое, но очень вкусно, наверняка!
Он опять взглянул на Сильвию и увидел её глаза, которые, казалось, говорили ему, ему одному «Люблю! Люблю тебя!»
– А теперь все вместе! Начинают басы! – Капитан взмахнул руками и первый запел, низко протягивая букву «н», так гудит самый большой монастырский колокол: – Блин-н!
– Блин-н! Блин-н! Блин-н! – подхватили за ним басы.
– Пол-блин-на! Пол-блин-на! Пол-блин-на! – следом, по мановению руки капитана, вступили баритоны.
– Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! – запели дамы, в смущении поглядывая друг на друга.
– Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики! – залились девушки звонко и на все лады, но зато от чистого сердца.
И целую минуту в гостиной «стоял колокольный звон», многоголосый, шумный, радостный, а потом кто-то первый сбился, и вот уже кто-то из гостей захохотал, упав в объятия соседа или соседки, кто-то всплеснул руками, округлив глаза и зажав себе рот, кто-то, отдуваясь, стал обмахиваться кружевным платочком, оглядываясь в беснующемся море вееров, высоких дамских причёсок и мужских париков, а дети в восторге визжали и прыгали по комнатам, потому что когда же и не попрыгать ещё, как в то время, когда взрослые, сами уподобившись детям, на тебя внимания не обращают?
Ну, сущий Бедлам, да и только!
И среди этого Бедлама – лихорадочные глаза Сильвии, которые безмолвно твердили капитану, ему одному: «Люблю! Люблю тебя!»
И тут, в самый разгар этой суматохи, чинно и важно вошёл дворецкий Диллон и доложил миссис Трелони, отыскав её глазами, что к ней с визитом пришёл банкир мистер Саввинлоу с супругой и детьми.
Миссис Трелони заметно изменилась в лице и произнесла с обречённостью в голосе, вставая:
– Пригласите их сюда.
Новые гости вошли. Сначала – дети, мальчик и девочка, которые держались за руки, потом – миссис Саввинлоу, а уже за нею, прикрываясь супругой словно щитом, показался банкир. Он раскланялся, сладко улыбаясь, и, пройдя вперёд, поцеловал руку хозяйке, которая стояла перед ним неподвижно и мёртво, с приклеенной улыбкой на лице. Тут как раз доложили, что «кушать подано», и миссис Трелони пригласила всех к столу.
За столом банкир говорил беспрестанно, а миссис Трелони молчала и всё поглядывала на миссис Саввинлоу, и чем больше она на неё смотрела, тем отчётливее понимала, что с деньгами, исчезнувшими со счетов покойного мужа, было что-то нечисто. Миссис Саввинлоу ни на кого не глядела, она сидела напряжённо, а когда всё-таки поднимала глаза на миссис Трелони, та видела в них такой стыд, такое замешательство, словно глаза эти молили: «О, простите!.. Простите его!»
Праздничный обед был испорчен. Остальные гости чуяли неладное и бросали друг на друга недоуменные взгляды. Общая беседа не клеилась, и только дети не чувствовали общей сумятицы – они бегали вокруг взрослых и веселились, а ещё банкир Саввинлоу всё говорил-говорил о чём-то, обращаясь то к одному, то к другому приглашённому.
После обеда гости стали быстро расходиться. Прощаясь с хозяевами, лорд Бриффилд пригласил всех приехать к нему в имение через два дня для охоты на лис.
****
Дом лорда Бриффилда был огромный, старинный, тёмный, средневековый.
Один только камень его заметённого теперь снегом двора, истоптанный, затёртый ногами многих поколений людей, по нему ходивших, выглядел старым и мудрым, как философский фолиант. Так и представлялось, что круглые высокие башни по углам замка возводились ещё для астрологов, и что сейчас там непременно бродят привидения, а загадочные ниши, полускрытые в цоколе, казались замурованными пыточными камерами. Но штат слуг был большой и хорошо вышколенный, а весело трещавший огонь в каминах гостевых комнат удивительным образом поднимал упавшее, было, настроение.
Наступал 1739 год этого поистине галантного ХVIII века. И слово «галантный» – наиболее употребляемое слово в это время. Оно характеризовало, прежде всего, отношения между мужчиной и женщиной из аристократической среды, и означало не только изысканную вежливость и чрезвычайную обходительность с дамой, но и преклонение перед её красотой.
Красота придворной дамы должна была напоминать красоту изящной статуэтки, в ней всё должно было быть эротично, миниатюрно, округло и румяно. В арсенале придворного кавалера тех времён – яркая косметика, пудреный парик, банты, высокие каблуки и обилие кружев, и подчас мужской костюм превосходил по своей роскоши и стоимости женский. Мускулы, загар, грубые черты лица – всё это было не приемлемо для мужчины, потому что это были признаки презираемого труженика.
Поэтому, когда друзья и соседи лорда Бриффилда только увидели обветренных и загорелых капитана и доктора Легга, а ещё мистера Трелони с его шрамом на щеке, они были несколько шокированы, особенно дамы. Но уже через какое-то время общения с нашими джентльменами, а больше, конечно, под действием обаяния капитана Линча, мнение их изменилось.
Скоро вокруг капитана уже неустанно кружили дамы и кавалеры. Вот и сейчас, как бы невзначай, возле него остановилась обворожительная миссис Честерфилд.
– О! Эти моряки, эти герои! – провозгласила она. – Ведь вы же герой, капитан! Как вы не боитесь морской стихии? Это же так страшно! У меня даже руки холодеют.
И миссис Честерфилд, закатив глаза и откинув головку, протянула капитану свои прелестные ручки, которые тот, как галантный мужчина, не преминул поцеловать. Это, конечно же, не ускользнуло от внимания Сильвии, которая всё слышала. Через четверть часа та же сцена, но только с иными словами, повторилась с другой дамой, и потом Сильвия уже знала: если дама подошла к капитану и протягивает ему обе руки, значит, во-первых, она вся холодна и дрожит от ужаса, а во-вторых, она восхищена этими отважными моряками.
В последний день уходящего старого года в замок лорда Бриффилда приехали музыканты, и все в доме тотчас же поняли, что вечером будет бал. Джентльмены принялись загадочно улыбаться, а дамы бросились к своим горничным, чтобы пересмотреть с ними в который раз наряды.
****
Лорд и леди Бриффилд объявили начало бала.
Музыканты заиграли торжественный и величавый менуэт. Общество быстро разбилось на пары. Хозяин с хозяйкой раскланялись друг другу, начиная танец. И вот уже дамы кружатся с высоко поднятыми головами, меняются местами, кавалеры галантно смотрят на них – руки согнуты в локтях, кисти рук изящно приподняты, размеренные маленькие шаги чередуются с приседаниями и чопорными реверансами.
Капитан первый менуэт танцевал с Сильвией. Он ласкал её глазами из-под их поднятых рук, и они плавно скользили, отступали и наступали друг на друга, уходили и опять встречались, и везде, в каждом жесте, в каждом повороте танца на капитана смотрели сияющие глаза Сильвии, которые безмолвно твердили ему: «Люблю! Люблю тебя!».
А потом последовала череда всевозможных танцевальных тем – французских, немецких, английских. И в радостной суматохе бала никто из гостей, занятых танцами или беседой, не замечал мисс Мэри Уинлоу, безысходно сидящую у колонны. У неё были закрыты глаза, и только нервное трепетание веера говорило о том, что она не спит, а всё чувствует и понимает, и если бы кто-нибудь из высоколобых и важных мужчин заглянул к ней сейчас в головку, то он поразился бы горечи мыслей маленькой Мэри.
«Эффекта Золушки не бывает», – думала девушка, а веер в её руке ходил всё сильнее и сильнее… Не бывает! Не бывает! Всё это выдумали сказочники, чтобы заморочить нам голову… Вот я стою на балу в красивом платье, с причёской, а на меня никто не смотрит! И он не смотрит… А потому, что новое платье – не главное, а главное то – что я осталась прежней, испуганной и робкой, и стою сейчас, замирая от ужаса. Как будто платье на мне старое, и причёска старая! И ничего тут не поделаешь, меня не сделает новой ни одна фея в мире! Ни одна! Ни одна!
У Мэри были закрыты глаза, поэтому она не видела, как в перерыве между танцами к капитану подошла её мать, и капитан оглянулся на Мэри и направился к ней, пробираясь среди гостей. И скоро она услышала самый прекрасный для неё голос на свете, голос капитана Дэниэла Линча, который произнёс:
– Разрешите пригласить вас на следующий танец, мисс Мэри.
И она открыла глаза, уже полные слёз, ахнула и протянула капитану руку.
Бал разгорался, после танца с капитаном Мэри стали приглашать другие кавалеры, а капитан танцевал с другими дамами, как истинный моряк ловко лавируя в волнах кружев, пене тюля, море бантов и лент. Из наших героев не танцевали только Томас Чиппендейл и доктор Легг. Доктор стоял в углу за колонной, не спускал глаз с миссис Уинлоу и твердил, что танцевать ему совсем не хочется.
