Строчу сообщение: “Оль, а что в празднике главное? Подарки?”
Ответа нет, хотя она онлайн. Но вот уже и не онлайн. Набираю в пустоту “Сказка” без вопросительного знака. И добавляю “Хочу!”
Отправила и поняла, что забыла предлог “в”. Досылать не стала. Так поймет.
Кто помнит вкус почтового клея, тот не я! Тот моя Олька — бросила ВК клич, кто хочет настоящую открытку к новому году? И сразу лес рук, то есть лайков! Ну, а я эксклюзивно в первых рядах. У нее и у родной почты. Получила чудо американской типографии меньше, чем за неделю, и теперь на холодильнике милуются в желтом свете уличного фонаря два снегиря. А вы думали, два Санта-Клауса? Так и хочется влепить смайлик, даже мысленно. Задолбалась разговаривать через клаву, а что делать: то Олькины мужики спят, то мои…
А сейчас мои загулялись. Фонари горят. Снегирей надо еще поискать. Специально купила кефир для оладьев в тетрапакете, а не в банке. Папка обещал вместе с сыном вырезать кормушку. Две недели назад, когда на семейном совете решили провести операцию по бесслезным сборам в садик. Ребенок, кажется, даже замотивировался обязательным кормлением голодных птичек, живущих возле садика. А его вечно занятый папа, кажется, нет.
Где они? Бедная пицца по твердости сейчас сравняется с противнем! И вот, как по заказу, трель дверного звонка. Нетерпеливая. Как и я! Не прошло и года! Открываю дверь и вижу удивленные глаза мужа. Опускаю взгляд на сына — с ним все в порядке. Возвращаюсь к лицу мужа. Пытаюсь вернуться... Но застреваю взглядом в кружевах. Черт! Забыла одеться! Отскакиваю от двери, хотя соседей за широкой спиной мужа не наблюдается.
— Ты это чего? — почти справился он с удивлением.
Чего, чего? Не скажешь же, что свинья во мне раньше февраля решила вступить в законные права. Говорю, батареи задолбали… Действительно, на дворе почти декабрьская весна, а в квартире баня — так что с легким паром у нас и без голубого экрана будет!
Действительно стало прохладнее. Без футболки и с ненамеренно долго открытой входной дверью. А вот от моих мужчин морозцем не пахнет. С них течет. А они стоят в прихожей мокрые, красноносые и голодные (раз тащат что-то аж в двух пакетах) и пялятся на полуголую мать.
— Это тебе.
Смотрю на своих снегирей и начинаю злиться — разуйтесь и сами отнесите на кухню. Я женщина! Единственная! У нас даже ни одной куклы в доме нет.
Но по дурацкой привычке хватаю пакет. Легкий. Заглядываю в него — коробка со снежинками. Подарок? Нет, такого не может быть, потому что не может быть никогда.
— Это тебе, мама, — повторяет за папой Кирюшка, а я выдаю в ответ:
— Так сегодня только тридцатое декабря.
А надо было просто сказать — спасибо, мои дорогие мужчины! Ладно, исправлюсь. Просто поцелую, по старшинству в порядке возрастания возраста. Кирюшка холодный, а Лешка мокрый — капюшон можно было накинуть, нет, не додумался?
— Открывай, — произносит даритель с хрипотцой.
Только бы не простыл. Будет тогда мне подарок под елку в виде оливье пополам с малиновым вареньем!
— Давай все же под елку положим, — предлагаю, крутя коробку в руках: не совсем легкая.
— Он не может ждать до завтра.
Я бледнею — только не это! Не говорите, что притащили морскую свинку за неимением хлева для настоящей свиньи. Я вам самим желуди, как кабанам скормлю, вместо пиццы. А они стоят, не раздеваются, глядят на меня такими невинными одинаковыми большими голубыми глазами. Ждут — выгоню я их прямо сейчас или все же после ужина, никак не иначе.
— Сейчас открою! — предупреждаю таким тоном, который они оба очень не любят.
На всякий случай решаю поставить коробку на кухонный стол. Вдруг меня кондратий хватит, когда увижу, что там под крышкой. Зверюшку выронить жалко. И не зверюшку тоже. Но руки дрожат, будто дура из сериала коробочку с кольцом открывает!
Дарители шумят у меня за спиной, вытирают ноги, раздеваются. Может, сообщить им, где искать нашатырь и корвалол? Сами-то не найдут!
— Что это?
Спрашиваю скорее всего себя, не веря ни глазам, ни ощущениям. Упаковочная бумага еще шуршит в ушах, а под ней, на дне коробки, лежит щелкунчик. Деревянный в шапке с опушкой, при параде, в синем мундире. Переворачиваю и нахожу палочку — все по настоящему, туда-сюда, и челюсти вверх-вниз. Почему? Зачем? Подарок приятно, но почему маме? Или это так, в качестве сюрприза — мамочка, еще одну игрушку будешь вечером убирать…
— Киря сказал, что ты хотела Щелкунчика.
Лешка остановился у меня за спиной, впервые выбрав на кухне объектом внимания меня, а не плиту. Наверное, пицца стояла на видном месте, и головы поворачивать не пришлось.
— Серьезно? — поворачиваюсь к нему сама и, чуть не сев одним местом на стол, оказываюсь в кольце его рук. — Я так сказала?
И тут вспоминаю, что действительно вчера ляпнула во время вечернего чтения, что хотела бы, вместе с Мари, попасть в сказочную страну. А добрый сыночек еще выдал тогда, что после возвращения мне нужно будет идти к доктору лечить зубы. Мне и так после праздников к стоматологу! Только в сказочную конфетную страну меня все равно не пригласят.
— Тебе не понравилось?
В голосе реальная обида. Что я за свинья-то такая… Человек впервые снизошел до самостоятельного, пусть и с подсказкой, выбора подарка, под мокрым снегом за ним бегал, голодал… Что самое главное… Во втором пакете нетронутые мандарины и бананы, а я… Вообще должна до потолка прыгать, что мои мужики обо мне сплетничают! Дорого бы я дала, чтобы послушать их диалог.
— Понравилось… Просто неожиданно...
Лешка хватает Щелкунчика и начинает щелкать его нарисованным зубами, приговаривая:
— Будет ли мне дозволено, фрау Инга, наколоть орехи для шоколадной колбасы?
Вот с этого и надо было начинать. Маме подарок! Ага… Мама хотела… Угу… Жратва, снова жратва, опять жратва…
— Пицца остыла, — процедила я сквозь зубы и ткнулась кружевами в затянутую джемпером грудь, чтобы получить свободу. — Поставь чайник, нарежь пиццу, вымой руки… Но сделай это, пожалуйста, в обратном порядке.
Как быстро радость и удивление сменяются злостью. А как мило все начиналось… Надо хотя бы порадоваться, что мне не подарили морскую свинку, хомячка или мышку… Да, да, улыбайся, жизнь удалась… Третьего рта в семье не прибавилось!
И действительно дебильно улыбаюсь своему отражению в зеркальной стенке шкафа-купе и достаю новую футболку, хотя горю желанием надеть пижаму, лечь в кровать и проспать до следующего года. С пиццей они справятся и без меня. И вообще у них теперь есть Щелкунчик. Пусть забирает их в свою волшебную страну и кормит там шоколадной колбасой!
— Инга, чай готов!
Когда Лешка заглядывает в комнату, вдруг понимаю, что действительно сижу на кровати, опустив плечи и вцепившись в край одеяла. Он приваливается к косяку и шепчет:
— Хочу семейный вечер…
Но увидев мой взгляд, тут же исчезает, а потом моет посуду и даже садится вырезать кормушку. Кирюшка напомнил, никак иначе, но ему самому Щелкунчик сейчас важнее. Сидит с ним под елкой и пытается, как в сказке, только без всяких орехов, сломать бедному челюсть.
— Наколи орехи, — говорю его отцу.
Не знаю, но вдруг захотелось снова стать доброй мамой. Фундук мне в помощь, какао, печенье и кусочек масла. Какой же новый год без шоколадной колбасы! И вечер без сказки. Хорошо, не “Щелкунчик”, а “Оловянный солдатик” по десятому кругу… И я снова не могу понять, что в этой сказке может нравиться ребенку? Подарки? Снова подарки? Ну где же сказка… Сказка — это когда все хорошо, а не оловянное сердечко в золе. Оловя-яяяя-н-нннн-о-оооо-е-ееее…
Зеваю в открытую, даже рва не закрываю. Поворачиваю голову — спит. Поднимаюсь с кроватки без скрипа.
— Мам, ты куда?
Стиснув зубы, сажусь обратно. Лешка заглядывает в комнату — машу на него рукой. Исчезает. Минута, две, три… Пытаюсь прикрыть рот ладонью и заодно глаза. Открываю. Оборачиваюсь к двери — свет в коридоре не горит. Выхожу туда на цыпочках. В зале никого, ноутбук закрытый лежит себе на полке, а не играет сам с собой в стрелялки. Крадусь на кухню узнать время. Два часа ночи. Включаю свет, чтобы найти что-то съестное.
Вижу на столе два бокала. Бутылка вина открыта, но пробка плотно вкручена обратно. Лешка действительно ждал семейного вечера. Не дождался. А что думал? В сказку попал?
Глава 2 "Ночью"
Тише, тише… Кот на крыше… Мамы умеют ходить так тихо, что ни одно чуткое ухо не услышит. Особенно папино. Если папа спит.
— Инга, не надевай пижаму.
О, нет… Судорожно путаюсь в петельках…
— Пожалуйста…
Эту интонацию он позаимствовал у сыночка: “Мам, не уходи…” Но я упрямо, хоть и нервно, нащупываю нижнюю пуговицу.
— Леш, три часа ночи…
Тут я приврала. Половина или уже без двадцати. Я малость выспалась. Залезла ВК и залипла на присланные Олькой фотки настоящей орегонской зимы. Не чета нашей новогодней слякоти. Брр… Олька как раз с подъемника слезла, ножки в лыжных ботинках вытянула и какао отогревалась. Я читала ее сообщения и косилась на непочатую бутылку вина. Не… в одно рыло, это уже алкоголизм! Да и спать надо… Упахалась сегодня, полдня на работе и полдня дома…
— Инга...
Не три часа, но близко. В семь уши разорвет треклятый будильник. Думаешь, мне хочется чего-то, кроме поспать? Но говорю другое. Угрожающе-предупреждающим шепотом:
— Монстр скоро придет.
Да, в полночь наш любимый сыночек превращается в монстра, забирающего у нас половину кровати. Иногда в полночь. Иногда в час. Инога в два. Как повезет. Сейчас три, а он пока еще в своей кроватке. А вдруг сегодня исключение из правил и он проспит в ней до маминого будильника?
— Сегодня не придет, — слышу я в ответ такой же шепот. — Мы пять остановок пешком до магазина шли и столько же обратно. Думаешь, зря?
Думаю — зря, а вслух говорю:
— Леш, я честно не хочу сейчас.
Сказала правду, и сразу легче стало. Четыре часа до будильника! Какой еще секс!
— Блин, Инга… Издеваешься? Сама посмотри, как я с таким теперь усну…
Посмотреть? Чего я там не видела за десять-то лет!
— Отвернись к стенке, — говорю и тянусь за пижамными штанами.
— К которой? У нас кровать по центру стоит! — про шепот забыл. Рычит. — Ну, хочешь, вина принесу… Для разогрева.
Я уже натянула штаны. Темно, но он все равно меня видит. И я его. Лежит, не шевельнется.
— Инга, у нас секса неделю не было.
— Три дня, — отвечаю ему на автомате.
— У тебя всегда три дня!
Стою у своего края и понимаю, что Лешка лежит ровнехонько посередине. Ни там, ни там места для меня нет. Но умудряюсь зависнуть на самом краю и прячу ладонь под ухо. Как маленькая… И тут же получаю под взрослую грудь мужскую руку. Одно движение, и пуговицы я буду собирать по всей комнате.
— Ну я же сказала, — рычу в темноту.
Такой же рык в ответ:
— Я просто обнять… Нельзя, что ли, обнять жену?
Ага… Как на первом свидании — расстегну всего одну пуговицу… Двигаю локтем. Отодвигается. А потом отодвигаюсь я. От края, на самую середину. Где только что лежал Лешка. Теперь он на мне или я под ним… Но это уже несущественные мелочи.
На нем нет футболки. У меня уже расстегнуты все пуговицы. Блин… Картошку бы так проворно чистил!
— Да тише ты! — шиплю, пытаясь понять, что это скрипит, кровать или уже мои кости. Или паркет под маленькими ножками? Нет, не паркет. Фу...
Вытягиваю из-под Лешки руку, чтобы та осталась целой, и обнимаю… Сначала за шею, потом все ниже и ниже, минуя незначительную родинку под лопаткой, чтобы сжать пальцами крупную на позвоночнике, которую в темноте мне уже десятый год хочется открутить, как ненужную гайку…
Лешкины руки тоже бродят по моей спине, по жениховской привычке ищут то, чего там давно нет — застежки от лифчика. У нас всегда вот так, под одеялом, без романтических стриптизов. По-семейному, по-родительски, пока нас не застукали…
Бросает спину, находит щеки… Целует в губы осторожно. Как в первый раз. Всегда так начинает, точно боится, что оттолкну с воплем “Идет!”… Вместе прислушиваемся к тишине. Пока все тихо. Теперь можно целоваться по-взрослому, проверяя пальцами длину волос — мои выскальзывают быстро, его путаются в длинных прядях. Приходится приподниматься и спасать свои лохмы. Каждый раз говорю, что постригусь под мальчика, и снова раскидываю белесые пряди по подушке, чтобы он топтал их локтями.
— Давай вина принесу…
Глаза горят. С такого ракурса с полуоткрытым ртом он кажется лет на десять моложе, а я… Я слушаю тишину. Выпить и расслабиться в три часа ночи?
— Завтра на работу…
Я просто отказываюсь от вина, а он воспринимает это командой к действию. Верх на мне, а низа уже нет и найти его смогу лишь утром. Хочу помочь ему с трусами — куда там, угонишься разве… Пять лет отцовства будет покруче любого спецкурса молодого бойца. А меня постоянные оглядывания на дверь оставят вечно молодой — только б не застукали, только б…
Страх быть пойманными круче любого вина. Такой катализатор еще поискать надо... Мы знаем, что срабатывает в нас за секунду и безотказно. Скольжу губами по гладкой щеке. Ждал меня, выскоблилися до блеска. Сжимаю губы на мочке. Знакомый стон. От него я вспыхиваю бенгальским огнем. Одеяло на нас по привычке, оно нам не нужно… И не в батареях дело… Распахиваю пижаму, чтобы грудью чувствовать его грудь…
Вечно ломаюсь, вечно отнекиваюсь, потому что потом меня не остановить. Мы плюем на сон и утром молимся на кофе… Сколько сейчас? Уже четыре? Похоже, я шепчу свой вопрос ему в ухо, безжалостно сжимая губами мочку, и Лешка вырывается и стаскивает меня с подушки. До четырех он успеет, точно. Руки скользят вниз, чтобы он не покидал меня больше. Никогда...
— Не торопи меня, — со стоном молит Лешка, сбрасывая мои руки.
Тогда нахожу его пальцы, сжимаю так крепко, что слышу их хруст. О, нет… Акробатическим движением скидываю его с себя и чувствую на глазах слезы… Хлопает дверь. И я тут же получаю по лицу краем одеяла, сжимаю его у голой груди и смотрю в темноту, где уже горят два маленьких глаза. Потом они закрываются, и Кирюша на ощупь лезет в кровать и тащит на себя одеяло. Я шарю ногами, но не могу нащупать пижамных штанов. Щелкает резинка трусов, как тетива у лука.
— Пойдем, я с тобой посижу, — рычит папочка голосом голодного пса.
Маленькие ручки исчезают с моей шеи, но острые коленки еще секунду упираются мне в живот. Теперь глаза у меня точно мокрые.
Хлопнула дверь. Затихло шарканье и приглушенное бурчание моих любимых мужчин. Закрываю мокрые глаза.
Быть папой непростое ремесло.
Однако же ему не учат в школе.
В отцы случайно многих занесло
И многие не взяли этой роли.
Лешка взял. К родительству мы сознательно шли пять лет, и вот скоро пять лет, как нас трое. Трое в одной постели!
Прошла минута. Две… Лешка не возвращался, и я перевернулась на другой бок. Пять минут. Закрыла глаза. Темнота. Неприятная. Одинокая темнота. Обняла подушку для спокойствия. Та не сопротивлялась. Вжалась в нее носом. Она уже не пахла альпийскими лугами. Мятая наволочка наполовину слезла с подушки, моля — постирай… В следующем году, получила она ответ и со вздохом вобрала в себя подушку.
Десять минут прошло. Или больше? Я уже отлежала все бока. Неужели не спит до сих пор? Ну что за маразм! Возьми ребенка к нам! Осталось спать-то, а он войну затеял…
