С момента своего появления на горизонте он заменил мне всех. Вернее, оттеснил тех, кто мог бы, наверное, стать для меня друзьями. Мне с ними стало неинтересно.
Инна впервые явилась в школу ненакрашенной. С чего бы это? Мама же обещала не звонить! Наверное, влетело за тот вид, в котором она появилась дома в ночь с субботы на воскресенье. И поделом! А я сейчас добавлю. Словами!
Но ничего обидного из моего рта выпрыгнуть не успело. Инна заорала так, что эхо отскакивало от пустых стен туалета. Снова орала, что я зажралась. Что одним все, а другим ничего. Что она не виновата, что ее родители не умеют воровать… А мои, выходило, умеют…
— Ты что сейчас сказала?!
А, возможно, я ударила ее молча. Не задавая вопросов, на которые уже знала ответ. Сначала в грудь. Я точно знаю, потому что прижимала кулак к собственной груди, а потом просто выпрямила руку. Ей было больно, поэтому она не сумела увернуться от второго удара — куда тот пришелся, я уже не вспомню. Я вообще ничего не помню и не желаю вспоминать. Особенно ту жуткую боль, когда меня кто-то схватил за волосы. Кто это был, я так и не узнала. Но банку с холодной водой на лицо мне вылила учительница по труду.
Потом, мокрая, я сидела в кабинете директора, ожидая маминого прихода. Инны не было. Где она находилась в тот момент не имело для меня никакого значения. Я вдруг осознала, что била ее вовсе не за родителей, а за то, что она позволила себе с моим, моим дядей Славой.
— Я так же шокирован, как и вы, Екатерина Львовна, — говорил директор моей маме, теребя несчастный галстук, хвостик которого так и прыгал на его круглом животе. Пиджак видимо не сходился, потому что я ни разу не видела его застегнутым. — Ваша Яна — гордость нашей школы. Если постарается, может даже получить золотую медаль.
«Да сдалась мне ваша медаль!» — чуть не выдала я, но вовремя прикусила язык.
— Я понимаю, что у девочек сейчас очень ранимый возраст. Поспорили о мальчике, ну бывает…
«Это о каком таком мальчике мы поспорили?» Я вскинула глаза — лицо директора шло пятнами. Конечно, говорить правду «дойной корове» было нельзя — кто же тогда купит в учительскую новые шторы, если мама вдруг обидится на обвинение в воровстве?
— Яна? — она повернулась ко мне, и я просто кивнула.
Это Инна что-то наболтала или директор сам выдумал мальчика? Да и хрен с ней, с дурой! Даже если снова назвала моих родителей ворами, то дальше ушей директора или завуча это не уйдет. Шторы важнее сермяжной правды!
— И все же, драка в школе недопустима. Я обязан, вы меня уж извините, отстранить Яну от занятий. Давайте до четверга. Там у них просто контрольная будет в пятницу по алгебре. Нельзя, чтобы Яна пропустила ее. И за пару дней все успокоится.
Успокоиться ничего не могло. Мы шли с мамой домой, не глядя друг на друга. И я впервые заметила, что носы моих бархатных сапог-чулков стерты. И почему дядя Слава не сказал мне об этом?
— Яна, надеюсь это не из-за Березова? — выдала мать у самой парадной.
— Это из-за Артема, — процедила я сквозь зубы. — Причем тут вообще дядя Слава!
— Все хорошо, не кричи… — Мать впустила меня на полутемную лестницу. — Яна, мальчики должны драться из-за девочек, но никак не наоборот.
А у меня все шиворот-навыворот. Я не такая, как все! Зачем вы только держите меня в школе с нищими, где мне тыкают каждой новой кофтой и даже шоколадкой «Марс»?!
Я сидела дома — одна и тупо смотрела в учебники. Впервые мне не хотелось учиться. Совсем. Я взяла задание по алгебре — производная… Я смотрела на графики… Там же графики, да? Сейчас я даже в общих чертах не скажу, что это было за задание… Впрочем, тогда я была в алгебре не намного лучше. В последних классах, когда у нас поменялась учительница, я перестала понимать этот предмет — и сама учительница, кажется, не знала его толком. Ей важно было на переменах накормить своего сыночка из пятого класса. Она даже забывала осветлить корни своих желтых волос.
Каждую новую тему мне объяснял дома папа. Иногда мама, хотя у нее не хватало на меня терпения. А сейчас она уехала в больницу и требовать от нее вернуться и построить за меня графики, я не имела никакого права. Надо было звонить папе, но он не отвечал на телефон. Буквы в учебнике не складывались в слова, и я нашла в себе силы набрать номер дяди Славы, перебирая на языке всевозможные извинения.
— Дядя Слава, ты не знаешь, где папа?
А вдруг папа еще с ним не переговорил? Вдруг…
— Он вне зоны действия сети, — добавила я тут же, испугавшись возможной отповеди за нарушение данной ему клятвы.
— Нет, Яна, не знаю. Что-нибудь случилось? — спросил он малость взволнованно, но не зло.
И я так и не поняла, мы еще с ним друзья или уже враги?
— Ничего, — голос мой дрожал. — Просто хотела попросить его прийти пораньше домой.
— Что-нибудь случилось? — повторил дядя Слава громче.
— Ничего, — я тоже повысила голос. — Я просто не могу сделать домашку по алгебре…
Хотелось сказать, что «папа у Яны силён в математике, учится папа за Яну весь год», но, кажется пояснения не требовались.
— Яна, пришли задание по факсу. Я посмотрю.
— Не надо, — Я тогда явно сравнялась по цвету с красным кухонным телефоном. — Я дождусь папу. Все равно поздно ложусь.
— Яна, кончай ломаться. Присылай. Мне все равно сейчас заняться нечем.
И я послала. На свою голову. Через пять минут, когда я даже не успела убрать из факс-машины лист с переписанными из учебника примерами, раздался звонок.
— Яна, — Вячеслав Юрьевич даже не поинтересовался, кто у телефона. — Это же элементарно. Ты чего?
— Это тебе элементарно. У тебя учитель, наверное, нормальный был, а у нас в школе полная дура. Вот геометрию я знаю. Ее завуч преподает.
— А папа тебе объяснить не может эту элементарщину? Он что, просто решает все за тебя?
— Может. И объясняет. Это просто новая тема. А вот ты можешь просто решить и прислать мне графики. А папа потом объяснит.
— Не могу. Это обман. Мама дома?
Внутри все сжалось — зачем ему это знать?
— Нет, — прохрипела я, не поняв, куда подевался голос. — Она у бабушки.
— А когда вернется?
А это еще зачем?
— Скоро.
— Позвони ей и спроси, можно ли мне к вам приехать. Я тебе в два счета объясню эти дурацкие графики.
— Да приезжай так! — почти закричала я в трубку. Я сама расскажу тебе про дурь с машиной, если папа до сих пор не решился. — Чего маме звонить? — Голос дрожал. Мать убьет меня за приглашение в дом Березова. — Вместе поужинаем потом. У меня по труду была честная пятерка, — добавила я зачем-то с нервным смешком.
Я действительно приготовила рыбу с овощами. Только бы не садиться за уроки.
— Сейчас приеду.
Я опустила трубку, но ладонь будто приклеилась к пластмассе. Простояв чуть ли не с минуту с поднятой к стене рукой, я вырвалась из плена звонка и кинулась в комнату переодеться. У меня есть юбка, длинная джинсовая юбка и блузка — белая, как у школьницы. Это у меня в прошлом году имелся бзик — больше месяца проходила в школьной форме на иностранный манер, а потом забила на плиссированные юбки и втиснулась обратно в джинсы.
Юбку Березов оценил. Как и тапочки… С помпонами, они смотрелись на мне по-идиотски, но я не могла встретить его в туфлях. Это выглядело бы глупо. Впрочем, все сейчас глупо — стоять в прихожей, не зная, что сказать и что сделать.
— Где учебник? — спас он меня вопросом.
— На кухне! — случайно сорвалась я на крик, испугавшись, что потеряла голос. — Там! — зачем-то махнула я в сторону кухонной двери, будто планировка в квартире была какая-то нестандартная. Все как у всех, только евроремонт.
Да, и порядок — везде, за исключением моей комнаты. Да и вообще Березову там не место. Вот и учебник, и тетрадь, и листочки для черновиков, и карандаши, и линейка, и ластик… Все тут. Я тарелки еще не ставила.
— Вкусно пахнет!
Дура! Он же с работы голодный, а я тут со своими графиками.
— Я сейчас погрею, — ринулась я к плите и замерла: вернее меня поймали за руку, и я не стала выворачивать запястье. Рука оказалась до ужаса теплой и мягкой.
— Ужин я пока не заработал. Вечером деньги, утром стулья и никак не наоборот.
Я с трудом повернула к нему голову, а потом и все тело. Он отпустил мою руку и похлопал ладонью по сиденью мягкого диванчика, приглашая присесть рядом. Я села. Рухнула. У меня подкосились ноги. В машине между нами была ручка коробки переключения передач, а сейчас только шариковая ручка, и его локоть каждый раз касался моего, и я дергалась, точно под молоточком невропатолога.
Что со мной происходит? Я смотрела в одну точку — ту, что оставляла на бумаге ручка и следила за ее движением — только движением, не обращая на оставляемые ею на бумаге следы. У меня сейчас все перед глазами было в клеточку — в йодовую. Под грудью щипало, точно там зияла огромная рана. Я судорожно теребила пуговицу, и вот та выскочила из петельки…
— Яна, я кому тут объясняю? Себе?
Я прижала влажной ладонью топорщащуюся на голом животе шелковую ткань и замерла, чувствуя, как по бокам струится предательский горячий пот. Что со мной происходит? Что?
— Что с тобой?
О чем он спрашивает? О моей пуговице? И я чуть не отдернула руку от холодного живота.
— Ты не понимаешь, что я говорю?
Я ничего не понимала. Смотрела на него и нервно моргала.
— Яна, ты плачешь? Из-за функций? С ума сошла!
Сошла. Точно. Я снова ткнулась ему в грудь, прямо в галстук — машинально, случайно спасла его голубую шелковую рубашку. Пиджак-то он оставил на вешалке. Теперь в руке не было телефона, а ручку он бросил и теперь считал каждым пальцем каждый мой позвонок. Сбивался и начинал заново, от шеи к поясу юбки. А я жалась к нему, уже давно не плача — слезы разом высушил электрофорез, которым лечили меня руки Березова. Как у меня волосы еще не встали дыбом — шелковая блузка и шелковая рубашка уж точно наэлектризовались и щелкали.
— Ну? — теперь у меня дергались плечи, на которые переместились пальцы Березова. — Сможешь еще раз выслушать мое объяснение?
Я кивнула. Но объяснять пришлось не алгебру и не мне, а что он делает на нашей кухне и моим родителям. Папа, наверное, ездил за мамой. Они уже увидели у подъезда Березовский бумер и мать успела завестись, а мой заплаканный вид и блузка, расстегнутая уже на две пуговицы, потому что стала мне за год слишком узкой, оказались последней каплей.
— Ты это видишь? — Березов не вскочил.
Вскочила только я и стояла, как парализованная дура, пока в замке скрежетал ключ. Лучше бы застегнулась и сопли втянула. Березов поднялся медленно, с достоинством, и с исписанными его красивым почерком листочками в клеточку.
— Это геометрический смысл производной. А смысл твоих слов, Катя, до меня, прости, не доходит. Тебе бы взять дочке репетитора. Я не знаю, как с такими знаниями Яна будет сдавать выпускные экзамены. А на оставшиеся купи валерьянки для себя. Или может уже чего посильнее требуется?
Мать отступила в коридор, где стоял отец, и скинула ему на руки пальто. Я осталась в наполовину расстегнутой блузке — под ледяным взглядом матери я бы в е равно не продела скользкие пуговицы в петельки.
— Давайте лучше ужинать! — вышел из положения отец.
И я тут же, точно по команде, начала сгребать в кучу тетради, учебник, карандаши…
— Мы не доделали уроки! — Березов вырвал книгу у меня из рук. — Пошли в комнату. Мать сама все сделает. А ты, пока не нарисуешь эти чертовы графики, ничего не получишь!
Он кричит. Впервые в нашем доме и впервые на меня. Даже в машине он не кричал. И не матерился при мне ни разу. Даже когда я не сбрасывала на поворотах скорость. Вот и он не сбавил, чуть ли не вытолкал меня в коридор. Аж спина заболела.
— Славка, уймись! — это уже окрик отца.
— Не уймусь! — Березов еще сильнее повышает голос. На отца. — Займись лучше женой и ее языком. Еще одно слово в мой адрес и я ухожу из общего бизнеса, понял?
Тогда я еще не знала, что Березов за два последних года окончательно оттеснил папу с главных ролей. Сейчас он говорил с позиции старшего, пусть не по возрасту, но по положению в фирме. Вот и не поняла, как так получилось, что отец промолчал. Мать тоже не сказала больше ни слова. И я сидела, как мышка — сжавшись и не чувствуя уже к своему учителю ничего. И, конечно же, ничего не понимала из его объяснений.
— Слушай, Янусь, — Так он меня никогда еще не называл. — Я никуда не спешу. Я буду сидеть здесь хоть до утра!
Хорошо, что мы сидели в большой комнате, а не в моей. Там бы я получила еще и за бардак! Березов не понижал голоса до шепота, потому что ужасно злился на меня за мою тупость, а не потому, что хотел, чтобы нас было прекрасно слышно из кухни, где шкворчала сковородка с приготовленной мною рыбой. Я же даже не шептала, только кивала, что-то судорожно выводя на бумаге. И мечтая лишь об одном — чтобы Березов ушел. И никогда больше не приходил к нам. Никогда!
— Никогда больше не буду ходить без рюкзака! — возмутился Паясо, за секунду до того шарахнув себя по спине.
Оказалось, искал в кармашке невидимого рюкзака такую же несуществующую бутылку воды.
— Нам пять минут идти. Нет, даже три, — склонила я голову к экрану его телефона. — У нас осталась одна бутылка. Я точно помню…
Я подняла глаза и увидела губы… И через секунду почувствовала их сухость. У меня губы не лучше…
Или ты все же способен утолить свою жажду даже такими, иначе зачем тогда твой дурацкий айфон впечатался мне в спину, а куда впечаталась твоя? В ребристую поверхность роллеты какой-то лавочки. Она похожа на стиральную доску или массажер, верно? Я тоже хочу ощутить ее ледяное прикосновение к горячей спине, которую нагрел дурацкий телефон, но Паясо, расставив ноги, уже почти сполз на асфальт, пытаясь притянуть меня к себе еще сильнее, хотя я уже и так почти не дышала.
Как же раньше я не замечала, что он чуть ли не на голову меня выше? Сейчас наши носы оказались на одном уровне, и я чувствовала на одном из них ледяную каплю, но не могла определить, кому та принадлежит: мне или ему, как и руки, благодаря которым исполнилась моя мечта и я прижалась к обжигающему холодом металлу.
Губы мальчишки, давно не сухие, скользнули мне на шею и ниже, в ложбинку, когда он обеими руками приподнял мне грудь. Где и когда я потеряла шарфик? Уже не важно — как бы не потерять чего другого… головы и уважения к себе!
— Мы этого не сделаем! — прохрипела я, упершись руками ему в грудь, в которой сердце колотилось еще быстрее, чем в моей. — Скажи, что ты понял это. Иначе дальше я не пойду. Ключи от машины и документы у меня с собой. А шмотки мне не важны.
Паясо отступил, и мои руки, упав, прижали к коленям мятый подол.
— Я думал, вы этого хотите. Простите, сеньора. Я ошибся.
Губы снова пересохли, и я облизала их против воли. Правое веко у парня дергалось. Бедный. А ниже глаз я не смотрела.
— Я действительно хотела, чтобы ты меня поцеловал, — я говорила правду. Нельзя врать детям. — Но на поцелуях мы и остановимся. Ладно? Договорились?
Паясо кивнул и вытащил из кармана телефон: когда это он успел его туда засунуть?
— Черт, батарейка сдохла.
— Я запомнила дорогу. Пошли.
Инна впервые явилась в школу ненакрашенной. С чего бы это? Мама же обещала не звонить! Наверное, влетело за тот вид, в котором она появилась дома в ночь с субботы на воскресенье. И поделом! А я сейчас добавлю. Словами!
Но ничего обидного из моего рта выпрыгнуть не успело. Инна заорала так, что эхо отскакивало от пустых стен туалета. Снова орала, что я зажралась. Что одним все, а другим ничего. Что она не виновата, что ее родители не умеют воровать… А мои, выходило, умеют…
— Ты что сейчас сказала?!
А, возможно, я ударила ее молча. Не задавая вопросов, на которые уже знала ответ. Сначала в грудь. Я точно знаю, потому что прижимала кулак к собственной груди, а потом просто выпрямила руку. Ей было больно, поэтому она не сумела увернуться от второго удара — куда тот пришелся, я уже не вспомню. Я вообще ничего не помню и не желаю вспоминать. Особенно ту жуткую боль, когда меня кто-то схватил за волосы. Кто это был, я так и не узнала. Но банку с холодной водой на лицо мне вылила учительница по труду.
Потом, мокрая, я сидела в кабинете директора, ожидая маминого прихода. Инны не было. Где она находилась в тот момент не имело для меня никакого значения. Я вдруг осознала, что била ее вовсе не за родителей, а за то, что она позволила себе с моим, моим дядей Славой.
— Я так же шокирован, как и вы, Екатерина Львовна, — говорил директор моей маме, теребя несчастный галстук, хвостик которого так и прыгал на его круглом животе. Пиджак видимо не сходился, потому что я ни разу не видела его застегнутым. — Ваша Яна — гордость нашей школы. Если постарается, может даже получить золотую медаль.
«Да сдалась мне ваша медаль!» — чуть не выдала я, но вовремя прикусила язык.
— Я понимаю, что у девочек сейчас очень ранимый возраст. Поспорили о мальчике, ну бывает…
«Это о каком таком мальчике мы поспорили?» Я вскинула глаза — лицо директора шло пятнами. Конечно, говорить правду «дойной корове» было нельзя — кто же тогда купит в учительскую новые шторы, если мама вдруг обидится на обвинение в воровстве?
— Яна? — она повернулась ко мне, и я просто кивнула.
Это Инна что-то наболтала или директор сам выдумал мальчика? Да и хрен с ней, с дурой! Даже если снова назвала моих родителей ворами, то дальше ушей директора или завуча это не уйдет. Шторы важнее сермяжной правды!
— И все же, драка в школе недопустима. Я обязан, вы меня уж извините, отстранить Яну от занятий. Давайте до четверга. Там у них просто контрольная будет в пятницу по алгебре. Нельзя, чтобы Яна пропустила ее. И за пару дней все успокоится.
Успокоиться ничего не могло. Мы шли с мамой домой, не глядя друг на друга. И я впервые заметила, что носы моих бархатных сапог-чулков стерты. И почему дядя Слава не сказал мне об этом?
— Яна, надеюсь это не из-за Березова? — выдала мать у самой парадной.
— Это из-за Артема, — процедила я сквозь зубы. — Причем тут вообще дядя Слава!
— Все хорошо, не кричи… — Мать впустила меня на полутемную лестницу. — Яна, мальчики должны драться из-за девочек, но никак не наоборот.
А у меня все шиворот-навыворот. Я не такая, как все! Зачем вы только держите меня в школе с нищими, где мне тыкают каждой новой кофтой и даже шоколадкой «Марс»?!
Я сидела дома — одна и тупо смотрела в учебники. Впервые мне не хотелось учиться. Совсем. Я взяла задание по алгебре — производная… Я смотрела на графики… Там же графики, да? Сейчас я даже в общих чертах не скажу, что это было за задание… Впрочем, тогда я была в алгебре не намного лучше. В последних классах, когда у нас поменялась учительница, я перестала понимать этот предмет — и сама учительница, кажется, не знала его толком. Ей важно было на переменах накормить своего сыночка из пятого класса. Она даже забывала осветлить корни своих желтых волос.
Каждую новую тему мне объяснял дома папа. Иногда мама, хотя у нее не хватало на меня терпения. А сейчас она уехала в больницу и требовать от нее вернуться и построить за меня графики, я не имела никакого права. Надо было звонить папе, но он не отвечал на телефон. Буквы в учебнике не складывались в слова, и я нашла в себе силы набрать номер дяди Славы, перебирая на языке всевозможные извинения.
— Дядя Слава, ты не знаешь, где папа?
А вдруг папа еще с ним не переговорил? Вдруг…
— Он вне зоны действия сети, — добавила я тут же, испугавшись возможной отповеди за нарушение данной ему клятвы.
— Нет, Яна, не знаю. Что-нибудь случилось? — спросил он малость взволнованно, но не зло.
И я так и не поняла, мы еще с ним друзья или уже враги?
— Ничего, — голос мой дрожал. — Просто хотела попросить его прийти пораньше домой.
— Что-нибудь случилось? — повторил дядя Слава громче.
— Ничего, — я тоже повысила голос. — Я просто не могу сделать домашку по алгебре…
Хотелось сказать, что «папа у Яны силён в математике, учится папа за Яну весь год», но, кажется пояснения не требовались.
— Яна, пришли задание по факсу. Я посмотрю.
— Не надо, — Я тогда явно сравнялась по цвету с красным кухонным телефоном. — Я дождусь папу. Все равно поздно ложусь.
— Яна, кончай ломаться. Присылай. Мне все равно сейчас заняться нечем.
И я послала. На свою голову. Через пять минут, когда я даже не успела убрать из факс-машины лист с переписанными из учебника примерами, раздался звонок.
— Яна, — Вячеслав Юрьевич даже не поинтересовался, кто у телефона. — Это же элементарно. Ты чего?
— Это тебе элементарно. У тебя учитель, наверное, нормальный был, а у нас в школе полная дура. Вот геометрию я знаю. Ее завуч преподает.
— А папа тебе объяснить не может эту элементарщину? Он что, просто решает все за тебя?
— Может. И объясняет. Это просто новая тема. А вот ты можешь просто решить и прислать мне графики. А папа потом объяснит.
— Не могу. Это обман. Мама дома?
Внутри все сжалось — зачем ему это знать?
— Нет, — прохрипела я, не поняв, куда подевался голос. — Она у бабушки.
— А когда вернется?
А это еще зачем?
— Скоро.
— Позвони ей и спроси, можно ли мне к вам приехать. Я тебе в два счета объясню эти дурацкие графики.
— Да приезжай так! — почти закричала я в трубку. Я сама расскажу тебе про дурь с машиной, если папа до сих пор не решился. — Чего маме звонить? — Голос дрожал. Мать убьет меня за приглашение в дом Березова. — Вместе поужинаем потом. У меня по труду была честная пятерка, — добавила я зачем-то с нервным смешком.
Я действительно приготовила рыбу с овощами. Только бы не садиться за уроки.
— Сейчас приеду.
Я опустила трубку, но ладонь будто приклеилась к пластмассе. Простояв чуть ли не с минуту с поднятой к стене рукой, я вырвалась из плена звонка и кинулась в комнату переодеться. У меня есть юбка, длинная джинсовая юбка и блузка — белая, как у школьницы. Это у меня в прошлом году имелся бзик — больше месяца проходила в школьной форме на иностранный манер, а потом забила на плиссированные юбки и втиснулась обратно в джинсы.
Юбку Березов оценил. Как и тапочки… С помпонами, они смотрелись на мне по-идиотски, но я не могла встретить его в туфлях. Это выглядело бы глупо. Впрочем, все сейчас глупо — стоять в прихожей, не зная, что сказать и что сделать.
— Где учебник? — спас он меня вопросом.
— На кухне! — случайно сорвалась я на крик, испугавшись, что потеряла голос. — Там! — зачем-то махнула я в сторону кухонной двери, будто планировка в квартире была какая-то нестандартная. Все как у всех, только евроремонт.
Да, и порядок — везде, за исключением моей комнаты. Да и вообще Березову там не место. Вот и учебник, и тетрадь, и листочки для черновиков, и карандаши, и линейка, и ластик… Все тут. Я тарелки еще не ставила.
— Вкусно пахнет!
Дура! Он же с работы голодный, а я тут со своими графиками.
— Я сейчас погрею, — ринулась я к плите и замерла: вернее меня поймали за руку, и я не стала выворачивать запястье. Рука оказалась до ужаса теплой и мягкой.
— Ужин я пока не заработал. Вечером деньги, утром стулья и никак не наоборот.
Я с трудом повернула к нему голову, а потом и все тело. Он отпустил мою руку и похлопал ладонью по сиденью мягкого диванчика, приглашая присесть рядом. Я села. Рухнула. У меня подкосились ноги. В машине между нами была ручка коробки переключения передач, а сейчас только шариковая ручка, и его локоть каждый раз касался моего, и я дергалась, точно под молоточком невропатолога.
Что со мной происходит? Я смотрела в одну точку — ту, что оставляла на бумаге ручка и следила за ее движением — только движением, не обращая на оставляемые ею на бумаге следы. У меня сейчас все перед глазами было в клеточку — в йодовую. Под грудью щипало, точно там зияла огромная рана. Я судорожно теребила пуговицу, и вот та выскочила из петельки…
— Яна, я кому тут объясняю? Себе?
Я прижала влажной ладонью топорщащуюся на голом животе шелковую ткань и замерла, чувствуя, как по бокам струится предательский горячий пот. Что со мной происходит? Что?
— Что с тобой?
О чем он спрашивает? О моей пуговице? И я чуть не отдернула руку от холодного живота.
— Ты не понимаешь, что я говорю?
Я ничего не понимала. Смотрела на него и нервно моргала.
— Яна, ты плачешь? Из-за функций? С ума сошла!
Сошла. Точно. Я снова ткнулась ему в грудь, прямо в галстук — машинально, случайно спасла его голубую шелковую рубашку. Пиджак-то он оставил на вешалке. Теперь в руке не было телефона, а ручку он бросил и теперь считал каждым пальцем каждый мой позвонок. Сбивался и начинал заново, от шеи к поясу юбки. А я жалась к нему, уже давно не плача — слезы разом высушил электрофорез, которым лечили меня руки Березова. Как у меня волосы еще не встали дыбом — шелковая блузка и шелковая рубашка уж точно наэлектризовались и щелкали.
— Ну? — теперь у меня дергались плечи, на которые переместились пальцы Березова. — Сможешь еще раз выслушать мое объяснение?
Я кивнула. Но объяснять пришлось не алгебру и не мне, а что он делает на нашей кухне и моим родителям. Папа, наверное, ездил за мамой. Они уже увидели у подъезда Березовский бумер и мать успела завестись, а мой заплаканный вид и блузка, расстегнутая уже на две пуговицы, потому что стала мне за год слишком узкой, оказались последней каплей.
— Ты это видишь? — Березов не вскочил.
Вскочила только я и стояла, как парализованная дура, пока в замке скрежетал ключ. Лучше бы застегнулась и сопли втянула. Березов поднялся медленно, с достоинством, и с исписанными его красивым почерком листочками в клеточку.
— Это геометрический смысл производной. А смысл твоих слов, Катя, до меня, прости, не доходит. Тебе бы взять дочке репетитора. Я не знаю, как с такими знаниями Яна будет сдавать выпускные экзамены. А на оставшиеся купи валерьянки для себя. Или может уже чего посильнее требуется?
Мать отступила в коридор, где стоял отец, и скинула ему на руки пальто. Я осталась в наполовину расстегнутой блузке — под ледяным взглядом матери я бы в е равно не продела скользкие пуговицы в петельки.
— Давайте лучше ужинать! — вышел из положения отец.
И я тут же, точно по команде, начала сгребать в кучу тетради, учебник, карандаши…
— Мы не доделали уроки! — Березов вырвал книгу у меня из рук. — Пошли в комнату. Мать сама все сделает. А ты, пока не нарисуешь эти чертовы графики, ничего не получишь!
Он кричит. Впервые в нашем доме и впервые на меня. Даже в машине он не кричал. И не матерился при мне ни разу. Даже когда я не сбрасывала на поворотах скорость. Вот и он не сбавил, чуть ли не вытолкал меня в коридор. Аж спина заболела.
— Славка, уймись! — это уже окрик отца.
— Не уймусь! — Березов еще сильнее повышает голос. На отца. — Займись лучше женой и ее языком. Еще одно слово в мой адрес и я ухожу из общего бизнеса, понял?
Тогда я еще не знала, что Березов за два последних года окончательно оттеснил папу с главных ролей. Сейчас он говорил с позиции старшего, пусть не по возрасту, но по положению в фирме. Вот и не поняла, как так получилось, что отец промолчал. Мать тоже не сказала больше ни слова. И я сидела, как мышка — сжавшись и не чувствуя уже к своему учителю ничего. И, конечно же, ничего не понимала из его объяснений.
— Слушай, Янусь, — Так он меня никогда еще не называл. — Я никуда не спешу. Я буду сидеть здесь хоть до утра!
Хорошо, что мы сидели в большой комнате, а не в моей. Там бы я получила еще и за бардак! Березов не понижал голоса до шепота, потому что ужасно злился на меня за мою тупость, а не потому, что хотел, чтобы нас было прекрасно слышно из кухни, где шкворчала сковородка с приготовленной мною рыбой. Я же даже не шептала, только кивала, что-то судорожно выводя на бумаге. И мечтая лишь об одном — чтобы Березов ушел. И никогда больше не приходил к нам. Никогда!
— Никогда больше не буду ходить без рюкзака! — возмутился Паясо, за секунду до того шарахнув себя по спине.
Оказалось, искал в кармашке невидимого рюкзака такую же несуществующую бутылку воды.
— Нам пять минут идти. Нет, даже три, — склонила я голову к экрану его телефона. — У нас осталась одна бутылка. Я точно помню…
Я подняла глаза и увидела губы… И через секунду почувствовала их сухость. У меня губы не лучше…
Или ты все же способен утолить свою жажду даже такими, иначе зачем тогда твой дурацкий айфон впечатался мне в спину, а куда впечаталась твоя? В ребристую поверхность роллеты какой-то лавочки. Она похожа на стиральную доску или массажер, верно? Я тоже хочу ощутить ее ледяное прикосновение к горячей спине, которую нагрел дурацкий телефон, но Паясо, расставив ноги, уже почти сполз на асфальт, пытаясь притянуть меня к себе еще сильнее, хотя я уже и так почти не дышала.
Как же раньше я не замечала, что он чуть ли не на голову меня выше? Сейчас наши носы оказались на одном уровне, и я чувствовала на одном из них ледяную каплю, но не могла определить, кому та принадлежит: мне или ему, как и руки, благодаря которым исполнилась моя мечта и я прижалась к обжигающему холодом металлу.
Губы мальчишки, давно не сухие, скользнули мне на шею и ниже, в ложбинку, когда он обеими руками приподнял мне грудь. Где и когда я потеряла шарфик? Уже не важно — как бы не потерять чего другого… головы и уважения к себе!
— Мы этого не сделаем! — прохрипела я, упершись руками ему в грудь, в которой сердце колотилось еще быстрее, чем в моей. — Скажи, что ты понял это. Иначе дальше я не пойду. Ключи от машины и документы у меня с собой. А шмотки мне не важны.
Паясо отступил, и мои руки, упав, прижали к коленям мятый подол.
— Я думал, вы этого хотите. Простите, сеньора. Я ошибся.
Губы снова пересохли, и я облизала их против воли. Правое веко у парня дергалось. Бедный. А ниже глаз я не смотрела.
— Я действительно хотела, чтобы ты меня поцеловал, — я говорила правду. Нельзя врать детям. — Но на поцелуях мы и остановимся. Ладно? Договорились?
Паясо кивнул и вытащил из кармана телефон: когда это он успел его туда засунуть?
— Черт, батарейка сдохла.
— Я запомнила дорогу. Пошли.
