Доверяла она только сестре, и то — Анна это чувствовала, читала в настороженном Лизином взгляде — не до конца, не полностью, а лишь повинуясь вынужденной необходимости хоть кому-то доверять в этом мире.
Малыш захныкал, жалобно и устало, и почти сразу же его хныканье перешло в сиплый, задыхающийся кашель. Лиза запнулась, словно натолкнувшись на невидимую преграду, прекратила свой безумный бег по палате, замерла в оцепенении, словно её неподвижность могла остановить хриплый кашель ребёнка.
Анна в который раз подумала, что решение перевести Лизу с малышом в отдельную палату было правильным.
Для матерей и младенцев в Башне было предусмотрено так называемое пост-родильное отделение. Согласно медицинскому протоколу, составленному чуть ли не сто лет назад, после родов мать с ребёнком оставались здесь четыре месяца. По факту же, если не было каких-то проблем, их выписывали раньше. В редких случаях, когда у врачей возникали сомнения, или ребёнок был слишком слаб, задерживали в больнице ещё месяца на два.
Такая система была не совсем совершенной, но в условиях скученности людей в Башне требовалось обеспечить карантин для новорожденных и рожениц, чтобы избежать разного рода инфекций. К тому же система имела определённые преимущества и в плане организации. Патронажным сёстрам не нужно было мотаться по этажам, да и квалифицированная помощь детям и матерям оказывалась своевременно.
Палаты пост-родительного отделения были большими: на десять-пятнадцать человек, и иногда — если юный контингент подбирался излишне голосистым — очень шумными.
Для Лизы такое соседство было невыносимым. Она и после первых, в общем-то беспроблемных родов, едва вытерпела положенные четыре месяца в этом вертепе, и в этот раз Анна, больше даже под давлением Павла, чем самой Лизы, и пользуясь своим служебным положением, распорядилась поселить Лизу отдельно ото всех. А когда начались проблемы со здоровьем малыша, а они начались практически с первых дней его жизни, Анна уже не сомневалась в правильности своего решения.
— С Никой всё было не так, по-другому, а вот с Ванечкой… Аня, с ним всё хорошо? — Лиза наконец-то оторвала взгляд от маленького сморщенного личика сына. В её синих глазах Анна прочитала вопрос и надежду.
— С разными детьми по-разному, — осторожно подбирая слова, сказала Анна. Говорить было трудно, её сестра всегда очень чутко улавливала фальшь. — Лиза, милая, не волнуйся. Всё будет хорошо. Доверься мне.
Анна ненавидела себя за эти слова. Профессиональный долг требовал от неё говорить правду, тем более что правда эта была ей известна. Уже перед тем, как пришли результаты первого скрининга, Анна знала ответ. Была на девяносто девять процентов уверена в диагнозе, оставляя один процент на порождённое слепой верой чудо. Второй анализ, сделанный чуть позже первого скорее для проформы, лишь ещё раз подтвердил неутешительный вердикт.
Как врач, Анна обязана была сообщить Лизе о болезни сына. Но как сестра — не могла. Медлила. Ходила вокруг да около, ругая себя последними словами.
Лиза была особенной, из тех людей, которые являются в этот мир как будто бы только для того, чтобы своей непохожестью, красотой и хрупкостью подчеркнуть обыденную уродливость этого самого мира, которую все остальные стараются не замечать. Это как цветок, неожиданно расцветший посреди горы щебня, ржавых обломков и мусора. Его красота не столько притягивает, сколько пугает, и обязательно найдётся хоть один человек, который раздавит его тяжёлым кованым сапогом, не из-за ненависти к прекрасному, нет, а лишь для того, чтобы все остальные смогли наконец-то вздохнуть с облегчением.
После смерти матери Анна с отцом старательно оберегали Лизу от всего, что, как они считали, могло ей навредить. И сейчас Анна чувствовала, что не может найти верные слова, чтобы невзначай не разрушить Лизин хрупкий хрустальный мир.
Оставалась одна надежда — на Павла. Но Павел, чёрт бы его побрал, молчал.
О проблемах со здоровьем сына и о своих опасениях Анна сообщила Павлу сразу же.
— Это муковисцидоз, Паша, смешанная форма. По сравнению с лёгочной или кишечной она гораздо тяжелее, агрессивнее, потому что сочетает в себе оба эти вида, что, увы, удваивает проявление общей клинической картины.
Она тогда вырвалась к Павлу буквально на полчаса. Больничные дела, болезнь племянника и Лиза — Лиза, которая позволяла себе хоть немного поспать лишь, когда Анна была рядом — всё это отнимало уйму времени и сил.
Павел слушал молча, не перебивая. Рядом с ними, на разложенном на полу коврике, притащенном из детской, Ника сосредоточенно строила из кубиков башню, что-то сердито бормоча себе под нос.
— Я не буду описывать тебе все симптомы, потому что это сейчас не главное. Главное, чтобы ты понял, с этим можно жить! Нет, полностью излечить малыша не удастся, но при достаточном медицинском сопровождении болезнь можно контролировать. Да, потребуется пожизненный приём целого ряда лекарств: бронхорасширяющих препаратов, муколитиков, антибиотиков, потребуется физиотерапия и специальная гимнастика, но мы справимся, Паша. Мы справимся. Ты, Лиза, я… Мы обязательно справимся.
Анна заставила себя улыбнуться и посмотрела на Павла.
Он выглядел неважно. Плохо выбрит, волосы взъерошены, глаза покраснели.
Месяц без Лизы, с трёхлетней Никой на руках, сказался на нём не лучшим образом. Анна знала, что маленькая Ника капризничает, плохо засыпает, требуя, чтобы ей раз за разом читали одну и ту же сказку. Лиза справлялась с дочкиными капризами легко, но Пашке, видно, сейчас доставалось по полной. Анна несколько раз уговаривала его не отпускать няню по вечерам, но Пашка по непонятной причине упрямился. Не высыпался, злился, но стоял на своём.
— Ты с ней поговоришь? С Лизой? — Анна заглянула в воспалённые глаза Павла.
Он кивнул. Как-то вымученно, через силу, и что-то затравленное мелькнуло в его взгляде. Анна его понимала. Ей казалось, что она его понимает.
Компьютер наконец-то загрузился, и Анна привычно защёлкала по папкам на рабочем столе, открывая нужные. Она искала файл с результатами второго скрининга. Первый её не интересовал. Первый пусть останется таким, как есть, а вот результаты второго… их надо изменить. Их ещё никто, кроме неё, не видел. Ну и кроме лаборатории, конечно. Но с лабораторией она как-нибудь договорится, в этом Анна была уверена. А вот с остальными сложнее. Поэтому важно исправить всё прямо сейчас. Заменить кое-какие цифры, переделать заключение. И удалить оригинал из почтовых сообщений.
Анна не думала о других детях, тех, кто тоже родился с проблемами, и которых принятый закон также касался напрямую. Не думала о том, что ей предстоит уже к завтрашнему утру составить полный «чёрный» список. Не думала о том, что ей придётся приводить это чудовищное убийство в исполнение, пусть и не своими руками. Нет, ни о чём этом она сейчас не думала. Все её мысли были только о сестре. И о маленьком Ванечке.
— Анна!
Она не заметила, как Павел вошёл в кабинет. Увлёкшись поисками, не услышала, как скрипнула дверь. Но появление Павла не удивило её. Он пришёл ровно тогда, когда должен был прийти. Это же Пашка!
Павел быстро пересёк кабинет, остановился у стола, чуть нагнулся. Анна, без слов поняв, что он хочет, развернула экран к Павлу. Файл с результатами скрининга был уже открыт. Он всё понял. Пашке никогда не нужно было объяснять по два раза. Многолетняя дружба давно сделала их одним целым. Никто лучше, чем Пашка, не знал её, Анну. Поэтому даже то, что он сейчас находился в её кабинете, там, где быть в общем-то не должен, казалось Анне естественным и закономерным. Павел мыслил так же, как она, и, зная, что утром медикам будет объявлено о законе и даны дальнейшие указания к действию, он пришёл сюда, к ней.
— Паша, я просто изменю результат с положительного на отрицательный, никто ничего не узнает, — быстро сказала Анна.
— Нет! — Павел перехватил её руку и повторил. — Нет.
— Нет?
Она его любила. Любила, вряд ли до конца сама понимая и признавая это. Пашка был в её жизни всегда. Или почти всегда. С того самого дня, когда подошёл к ней в школе и позвал к себе смотреть макет Башни.
— Отец делал. Хочешь поглядеть?
Она, ещё ошеломлённая, не пришедшая в себя после недавней смерти матери, не понимающая, что она делает среди всех этих шумящих и галдящих сверстников, уставилась в его открытое веснушчатое лицо и молча кивнула.
Так началась их дружба, которая незаметно переросла во что-то большее для неё. Но не для него.
Смешно, но Анну это никогда не беспокоило. Всё равно Павел всегда был рядом. Даже когда пахал почти без выходных два года на своей электростанции, и их разделяли три сотни этажей. Даже тогда… Поэтому новость о том, что Павел встречается с её сестрой, стала для Анны полной неожиданностью. Она и узнала об этом самой последней. Борька ей не сказал, утаил. Дурак. Анна так и не смогла до конца ему это простить. А Павла простила. И Лизу тоже. Не могла она по-другому. Потому что ближе, чем эти двое, у неё никого не было.
К тому же Анна чувствовала, что Лизе — хрупкой, ранимой, такой неприспособленной к суровой жизни — Пашка был просто необходим. Он твёрдой стеной ограждал Лизу от всех невзгод и волнений. Лучше Пашки ни у кого бы не получилось. И Анна, любя их обоих и не в силах разделить эту любовь на части, поняла и приняла.
— Не делай этого! — горячие пальцы Павла больно сжали её запястье.
— С ума сошёл? — Анна резко выдернула руку и потрясла ею. На белой коже остались красные пятна.
— Извини, — пробормотал он.
— Да ну тебя! — Анна потёрла руку и бросила сердитый взгляд на Павла. — Ты совсем дурак, не понимаешь, что ли? Если я сейчас не исправлю результаты второго скрининга, то Ванечка... он… чёрт, Паша, да я просто обязана буду включить его в тот список, который… которых придётся…
У Анны язык не поворачивался сказать «убить».
— В общем, ты сам знаешь, — зло закончила она.
— Ты этого не сделаешь.
Анна удивлённо посмотрела на Павла, и вдруг до неё дошло. Она поняла, что Пашкин помятый вид, небритость, воспалённые красные глаза, всё это не из-за капризов дочери, нет… капризы были не причём.
— Так это ты был инициатором этого закона, — Анна не спрашивала. Она утверждала.
Всё же было очевидно, как она не видела этого раньше. То, как Пашка всегда уклонялся от дискуссии. Убегал, едва они с Борисом начинали спорить. То, как он молчал, уйдя в себя, когда она рассказывала ему о диагнозе сына. Это был его закон — его, Павла Савельева. И сейчас, глядя в потемневшее Пашкино лицо, в его плотно сжатые губы, Анна поняла, что он не отступится. Принципиальность, идеализм, глупость, страх не усидеть в кресле Совета — весь этот дьявольский замес Анна прочитала на лице Павла.
— Ублюдок, — едва слышно, одними губами прошептала она.
Он побледнел и ничего не ответил.
Ему нечего было ей сказать.
Кир вернулся в класс, где его ждала мать.
После свары, устроенной у грузового лифта, люди потихоньку, кто-то молча, а кто-то, недовольно бурча себе под нос, разошлись по своим местам, а Бахтин, Егор Саныч, отец Кира и несколько инициативных женщин из разряда тех, без которых не обходится ни одно совместное мероприятие, пересчитали коробки и пайки и велели им с Вовкой перетащить всё в медпункт. Лёха к тому времени успел куда-то слинять.
В медпункте всё ещё раз переписали и организовали выдачу. Было уже время обеда, и люди, гонимые голодом и любопытством, стали подтягиваться к медсанчасти. Отец получил пайки на свою семью и на Марину и, отдав их Киру, отправил того восвояси со словами:
— Давай дуй к матери, а то она уж, наверно, места себе не находит.
Мать была на удивление спокойна. От людей, расположившихся по соседству, она уже всё узнала: и то, что медицинская бригада не приехала, и то, что привезли паёк, и даже то, что Егор Саныча чуть не побили.
— Ну ладно, не приехали сегодня, приедут завтра, — бормотала мать, деловито сворачивая свой спальник и пристраивая его в угол. И словно в ответ на её бормотание нелепым припевом дурацкой песенки-неотвязки из противоположной стороны класса раздавалось:
— Никто не приедет, никто не приедет…
Марина сидела на своём спальнике, устремив куда-то вдаль голубые кукольные глаза, удивительно огромные на маленьком невзрачном треугольном личике. Она раскачивалась из стороны в стороны, обхватив руками острые коленки, обтянутые серыми рабочими брюками, и беспрестанно повторяла бесцветным голосом:
— Никто не приедет, никто не приедет…
— Чего это она? — Кирилл бросил брезгливый взгляд в сторону их соседки.
— Не обращай внимания, — быстро и сердито сказала мать. — Не видишь, человек не в себе.
Она принялась за спальник отца, морщась то ли от того, что спальник никак не желал сворачиваться, то ли от монотонного речитатива Марины. Потом, в сердцах махнула рукой, обернулась к соседке.
— Марина, сходила, умылась бы.
Та словно ждала приказа. Покорно поднялась на ноги и, втянув голову в плечи, не глядя на них, пошаркала к двери. Со спины, сутулой, узкой, с выпирающими лопатками, она была похожа на маленькую сухонькую старушку, хотя Кир видел, она совсем не старая, гораздо моложе, чем его родители.
Мать присела на так и не свёрнутый спальник отца, подтянула колени к подбородку.
— Чокнутая она какая-то, — Кир сел рядом с матерью. Коробки с пайком он поставил прямо на пол перед собой.
— Я бы тоже на её месте чокнулась, наверно. Ребёнок умер, муж не выдержал — бросил. Ей бы, Марине, к Егор Санычу нашему обратиться, когда её мальчик заболел, а она, дурочка, решила, что надо в верхнюю больницу идти, мол, там-то специалисты, там-то помогут. А они сразу раз и направление на эвтаназию выписали. Лейкемия, не лечится. Говорят, даже попрощаться толком не дали. Хотя как тут попрощаешься.
Мать зябко повела плечами. Киру захотелось обнять её, но даже сейчас, здесь, в этой в комнате, где никого кроме них двоих не было, ему что-то мешало. Какой-то глупый стыд что ли.
Кир чуть покосился на мать: она никогда с ним не говорила на такие темы. Да и ему, если честно, было как-то не до этого. Закон. Эвтаназия. Смерть. В девятнадцать лет всё это так далеко. В девятнадцать лет ты думаешь, что будешь жить вечно. И все подобные разговоры, они, конечно, возникают время от времени, как плесень, которая прорастает на стенах, но всё равно обходят тебя по касательной, разве что иногда заденут чуть глубже, чем обычно, и сразу нет-нет, да и промелькнёт потаённая стыдливая радость — хорошо, что сегодня не меня, хорошо, что на этот раз не со мной. А потом тебя и ещё сотню человек запирают на пустом этаже, и твоей соседкой оказывается полусумасшедшая Марина. И у взрослых вдруг становятся такие растерянные лица.
— А почему ей бы к Егор Санычу обратиться? — спросил Кир. — Он чего, вылечил бы что ли?
Мать невесело засмеялась и, повернувшись к нему, взлохматила рукой его тёмные волосы.
— Эх, Кирка, Кирка. Наш Егор Саныч знает того, кто может помочь. Но ты, — лицо матери стало серьёзным. — Ты Маринино нытьё особо-то не слушай. Ну, что к нам никто не приедет. Приедут! Обязательно приедут.
— Да я и не слушаю, — покривился Кир.
— Ну и славно. Пойду до Поляковых дойду.
Мать поднялась, одёрнула форменную куртку.
Малыш захныкал, жалобно и устало, и почти сразу же его хныканье перешло в сиплый, задыхающийся кашель. Лиза запнулась, словно натолкнувшись на невидимую преграду, прекратила свой безумный бег по палате, замерла в оцепенении, словно её неподвижность могла остановить хриплый кашель ребёнка.
Анна в который раз подумала, что решение перевести Лизу с малышом в отдельную палату было правильным.
Для матерей и младенцев в Башне было предусмотрено так называемое пост-родильное отделение. Согласно медицинскому протоколу, составленному чуть ли не сто лет назад, после родов мать с ребёнком оставались здесь четыре месяца. По факту же, если не было каких-то проблем, их выписывали раньше. В редких случаях, когда у врачей возникали сомнения, или ребёнок был слишком слаб, задерживали в больнице ещё месяца на два.
Такая система была не совсем совершенной, но в условиях скученности людей в Башне требовалось обеспечить карантин для новорожденных и рожениц, чтобы избежать разного рода инфекций. К тому же система имела определённые преимущества и в плане организации. Патронажным сёстрам не нужно было мотаться по этажам, да и квалифицированная помощь детям и матерям оказывалась своевременно.
Палаты пост-родительного отделения были большими: на десять-пятнадцать человек, и иногда — если юный контингент подбирался излишне голосистым — очень шумными.
Для Лизы такое соседство было невыносимым. Она и после первых, в общем-то беспроблемных родов, едва вытерпела положенные четыре месяца в этом вертепе, и в этот раз Анна, больше даже под давлением Павла, чем самой Лизы, и пользуясь своим служебным положением, распорядилась поселить Лизу отдельно ото всех. А когда начались проблемы со здоровьем малыша, а они начались практически с первых дней его жизни, Анна уже не сомневалась в правильности своего решения.
— С Никой всё было не так, по-другому, а вот с Ванечкой… Аня, с ним всё хорошо? — Лиза наконец-то оторвала взгляд от маленького сморщенного личика сына. В её синих глазах Анна прочитала вопрос и надежду.
— С разными детьми по-разному, — осторожно подбирая слова, сказала Анна. Говорить было трудно, её сестра всегда очень чутко улавливала фальшь. — Лиза, милая, не волнуйся. Всё будет хорошо. Доверься мне.
Анна ненавидела себя за эти слова. Профессиональный долг требовал от неё говорить правду, тем более что правда эта была ей известна. Уже перед тем, как пришли результаты первого скрининга, Анна знала ответ. Была на девяносто девять процентов уверена в диагнозе, оставляя один процент на порождённое слепой верой чудо. Второй анализ, сделанный чуть позже первого скорее для проформы, лишь ещё раз подтвердил неутешительный вердикт.
Как врач, Анна обязана была сообщить Лизе о болезни сына. Но как сестра — не могла. Медлила. Ходила вокруг да около, ругая себя последними словами.
Лиза была особенной, из тех людей, которые являются в этот мир как будто бы только для того, чтобы своей непохожестью, красотой и хрупкостью подчеркнуть обыденную уродливость этого самого мира, которую все остальные стараются не замечать. Это как цветок, неожиданно расцветший посреди горы щебня, ржавых обломков и мусора. Его красота не столько притягивает, сколько пугает, и обязательно найдётся хоть один человек, который раздавит его тяжёлым кованым сапогом, не из-за ненависти к прекрасному, нет, а лишь для того, чтобы все остальные смогли наконец-то вздохнуть с облегчением.
После смерти матери Анна с отцом старательно оберегали Лизу от всего, что, как они считали, могло ей навредить. И сейчас Анна чувствовала, что не может найти верные слова, чтобы невзначай не разрушить Лизин хрупкий хрустальный мир.
Оставалась одна надежда — на Павла. Но Павел, чёрт бы его побрал, молчал.
О проблемах со здоровьем сына и о своих опасениях Анна сообщила Павлу сразу же.
— Это муковисцидоз, Паша, смешанная форма. По сравнению с лёгочной или кишечной она гораздо тяжелее, агрессивнее, потому что сочетает в себе оба эти вида, что, увы, удваивает проявление общей клинической картины.
Она тогда вырвалась к Павлу буквально на полчаса. Больничные дела, болезнь племянника и Лиза — Лиза, которая позволяла себе хоть немного поспать лишь, когда Анна была рядом — всё это отнимало уйму времени и сил.
Павел слушал молча, не перебивая. Рядом с ними, на разложенном на полу коврике, притащенном из детской, Ника сосредоточенно строила из кубиков башню, что-то сердито бормоча себе под нос.
— Я не буду описывать тебе все симптомы, потому что это сейчас не главное. Главное, чтобы ты понял, с этим можно жить! Нет, полностью излечить малыша не удастся, но при достаточном медицинском сопровождении болезнь можно контролировать. Да, потребуется пожизненный приём целого ряда лекарств: бронхорасширяющих препаратов, муколитиков, антибиотиков, потребуется физиотерапия и специальная гимнастика, но мы справимся, Паша. Мы справимся. Ты, Лиза, я… Мы обязательно справимся.
Анна заставила себя улыбнуться и посмотрела на Павла.
Он выглядел неважно. Плохо выбрит, волосы взъерошены, глаза покраснели.
Месяц без Лизы, с трёхлетней Никой на руках, сказался на нём не лучшим образом. Анна знала, что маленькая Ника капризничает, плохо засыпает, требуя, чтобы ей раз за разом читали одну и ту же сказку. Лиза справлялась с дочкиными капризами легко, но Пашке, видно, сейчас доставалось по полной. Анна несколько раз уговаривала его не отпускать няню по вечерам, но Пашка по непонятной причине упрямился. Не высыпался, злился, но стоял на своём.
— Ты с ней поговоришь? С Лизой? — Анна заглянула в воспалённые глаза Павла.
Он кивнул. Как-то вымученно, через силу, и что-то затравленное мелькнуло в его взгляде. Анна его понимала. Ей казалось, что она его понимает.
Компьютер наконец-то загрузился, и Анна привычно защёлкала по папкам на рабочем столе, открывая нужные. Она искала файл с результатами второго скрининга. Первый её не интересовал. Первый пусть останется таким, как есть, а вот результаты второго… их надо изменить. Их ещё никто, кроме неё, не видел. Ну и кроме лаборатории, конечно. Но с лабораторией она как-нибудь договорится, в этом Анна была уверена. А вот с остальными сложнее. Поэтому важно исправить всё прямо сейчас. Заменить кое-какие цифры, переделать заключение. И удалить оригинал из почтовых сообщений.
Анна не думала о других детях, тех, кто тоже родился с проблемами, и которых принятый закон также касался напрямую. Не думала о том, что ей предстоит уже к завтрашнему утру составить полный «чёрный» список. Не думала о том, что ей придётся приводить это чудовищное убийство в исполнение, пусть и не своими руками. Нет, ни о чём этом она сейчас не думала. Все её мысли были только о сестре. И о маленьком Ванечке.
— Анна!
Она не заметила, как Павел вошёл в кабинет. Увлёкшись поисками, не услышала, как скрипнула дверь. Но появление Павла не удивило её. Он пришёл ровно тогда, когда должен был прийти. Это же Пашка!
Павел быстро пересёк кабинет, остановился у стола, чуть нагнулся. Анна, без слов поняв, что он хочет, развернула экран к Павлу. Файл с результатами скрининга был уже открыт. Он всё понял. Пашке никогда не нужно было объяснять по два раза. Многолетняя дружба давно сделала их одним целым. Никто лучше, чем Пашка, не знал её, Анну. Поэтому даже то, что он сейчас находился в её кабинете, там, где быть в общем-то не должен, казалось Анне естественным и закономерным. Павел мыслил так же, как она, и, зная, что утром медикам будет объявлено о законе и даны дальнейшие указания к действию, он пришёл сюда, к ней.
— Паша, я просто изменю результат с положительного на отрицательный, никто ничего не узнает, — быстро сказала Анна.
— Нет! — Павел перехватил её руку и повторил. — Нет.
— Нет?
Она его любила. Любила, вряд ли до конца сама понимая и признавая это. Пашка был в её жизни всегда. Или почти всегда. С того самого дня, когда подошёл к ней в школе и позвал к себе смотреть макет Башни.
— Отец делал. Хочешь поглядеть?
Она, ещё ошеломлённая, не пришедшая в себя после недавней смерти матери, не понимающая, что она делает среди всех этих шумящих и галдящих сверстников, уставилась в его открытое веснушчатое лицо и молча кивнула.
Так началась их дружба, которая незаметно переросла во что-то большее для неё. Но не для него.
Смешно, но Анну это никогда не беспокоило. Всё равно Павел всегда был рядом. Даже когда пахал почти без выходных два года на своей электростанции, и их разделяли три сотни этажей. Даже тогда… Поэтому новость о том, что Павел встречается с её сестрой, стала для Анны полной неожиданностью. Она и узнала об этом самой последней. Борька ей не сказал, утаил. Дурак. Анна так и не смогла до конца ему это простить. А Павла простила. И Лизу тоже. Не могла она по-другому. Потому что ближе, чем эти двое, у неё никого не было.
К тому же Анна чувствовала, что Лизе — хрупкой, ранимой, такой неприспособленной к суровой жизни — Пашка был просто необходим. Он твёрдой стеной ограждал Лизу от всех невзгод и волнений. Лучше Пашки ни у кого бы не получилось. И Анна, любя их обоих и не в силах разделить эту любовь на части, поняла и приняла.
— Не делай этого! — горячие пальцы Павла больно сжали её запястье.
— С ума сошёл? — Анна резко выдернула руку и потрясла ею. На белой коже остались красные пятна.
— Извини, — пробормотал он.
— Да ну тебя! — Анна потёрла руку и бросила сердитый взгляд на Павла. — Ты совсем дурак, не понимаешь, что ли? Если я сейчас не исправлю результаты второго скрининга, то Ванечка... он… чёрт, Паша, да я просто обязана буду включить его в тот список, который… которых придётся…
У Анны язык не поворачивался сказать «убить».
— В общем, ты сам знаешь, — зло закончила она.
— Ты этого не сделаешь.
Анна удивлённо посмотрела на Павла, и вдруг до неё дошло. Она поняла, что Пашкин помятый вид, небритость, воспалённые красные глаза, всё это не из-за капризов дочери, нет… капризы были не причём.
— Так это ты был инициатором этого закона, — Анна не спрашивала. Она утверждала.
Всё же было очевидно, как она не видела этого раньше. То, как Пашка всегда уклонялся от дискуссии. Убегал, едва они с Борисом начинали спорить. То, как он молчал, уйдя в себя, когда она рассказывала ему о диагнозе сына. Это был его закон — его, Павла Савельева. И сейчас, глядя в потемневшее Пашкино лицо, в его плотно сжатые губы, Анна поняла, что он не отступится. Принципиальность, идеализм, глупость, страх не усидеть в кресле Совета — весь этот дьявольский замес Анна прочитала на лице Павла.
— Ублюдок, — едва слышно, одними губами прошептала она.
Он побледнел и ничего не ответил.
Ему нечего было ей сказать.
Глава 14. Кир
Кир вернулся в класс, где его ждала мать.
После свары, устроенной у грузового лифта, люди потихоньку, кто-то молча, а кто-то, недовольно бурча себе под нос, разошлись по своим местам, а Бахтин, Егор Саныч, отец Кира и несколько инициативных женщин из разряда тех, без которых не обходится ни одно совместное мероприятие, пересчитали коробки и пайки и велели им с Вовкой перетащить всё в медпункт. Лёха к тому времени успел куда-то слинять.
В медпункте всё ещё раз переписали и организовали выдачу. Было уже время обеда, и люди, гонимые голодом и любопытством, стали подтягиваться к медсанчасти. Отец получил пайки на свою семью и на Марину и, отдав их Киру, отправил того восвояси со словами:
— Давай дуй к матери, а то она уж, наверно, места себе не находит.
Мать была на удивление спокойна. От людей, расположившихся по соседству, она уже всё узнала: и то, что медицинская бригада не приехала, и то, что привезли паёк, и даже то, что Егор Саныча чуть не побили.
— Ну ладно, не приехали сегодня, приедут завтра, — бормотала мать, деловито сворачивая свой спальник и пристраивая его в угол. И словно в ответ на её бормотание нелепым припевом дурацкой песенки-неотвязки из противоположной стороны класса раздавалось:
— Никто не приедет, никто не приедет…
Марина сидела на своём спальнике, устремив куда-то вдаль голубые кукольные глаза, удивительно огромные на маленьком невзрачном треугольном личике. Она раскачивалась из стороны в стороны, обхватив руками острые коленки, обтянутые серыми рабочими брюками, и беспрестанно повторяла бесцветным голосом:
— Никто не приедет, никто не приедет…
— Чего это она? — Кирилл бросил брезгливый взгляд в сторону их соседки.
— Не обращай внимания, — быстро и сердито сказала мать. — Не видишь, человек не в себе.
Она принялась за спальник отца, морщась то ли от того, что спальник никак не желал сворачиваться, то ли от монотонного речитатива Марины. Потом, в сердцах махнула рукой, обернулась к соседке.
— Марина, сходила, умылась бы.
Та словно ждала приказа. Покорно поднялась на ноги и, втянув голову в плечи, не глядя на них, пошаркала к двери. Со спины, сутулой, узкой, с выпирающими лопатками, она была похожа на маленькую сухонькую старушку, хотя Кир видел, она совсем не старая, гораздо моложе, чем его родители.
Мать присела на так и не свёрнутый спальник отца, подтянула колени к подбородку.
— Чокнутая она какая-то, — Кир сел рядом с матерью. Коробки с пайком он поставил прямо на пол перед собой.
— Я бы тоже на её месте чокнулась, наверно. Ребёнок умер, муж не выдержал — бросил. Ей бы, Марине, к Егор Санычу нашему обратиться, когда её мальчик заболел, а она, дурочка, решила, что надо в верхнюю больницу идти, мол, там-то специалисты, там-то помогут. А они сразу раз и направление на эвтаназию выписали. Лейкемия, не лечится. Говорят, даже попрощаться толком не дали. Хотя как тут попрощаешься.
Мать зябко повела плечами. Киру захотелось обнять её, но даже сейчас, здесь, в этой в комнате, где никого кроме них двоих не было, ему что-то мешало. Какой-то глупый стыд что ли.
Кир чуть покосился на мать: она никогда с ним не говорила на такие темы. Да и ему, если честно, было как-то не до этого. Закон. Эвтаназия. Смерть. В девятнадцать лет всё это так далеко. В девятнадцать лет ты думаешь, что будешь жить вечно. И все подобные разговоры, они, конечно, возникают время от времени, как плесень, которая прорастает на стенах, но всё равно обходят тебя по касательной, разве что иногда заденут чуть глубже, чем обычно, и сразу нет-нет, да и промелькнёт потаённая стыдливая радость — хорошо, что сегодня не меня, хорошо, что на этот раз не со мной. А потом тебя и ещё сотню человек запирают на пустом этаже, и твоей соседкой оказывается полусумасшедшая Марина. И у взрослых вдруг становятся такие растерянные лица.
— А почему ей бы к Егор Санычу обратиться? — спросил Кир. — Он чего, вылечил бы что ли?
Мать невесело засмеялась и, повернувшись к нему, взлохматила рукой его тёмные волосы.
— Эх, Кирка, Кирка. Наш Егор Саныч знает того, кто может помочь. Но ты, — лицо матери стало серьёзным. — Ты Маринино нытьё особо-то не слушай. Ну, что к нам никто не приедет. Приедут! Обязательно приедут.
— Да я и не слушаю, — покривился Кир.
— Ну и славно. Пойду до Поляковых дойду.
Мать поднялась, одёрнула форменную куртку.
