Все девочки дружно спросили, почему, а Динка наклонилась к ним и заговорщически сказала:
— У Титовой мама умерла. Эвтаназия.
И все повернули головы в сторону Титовой. Та сидела через два столика от них, и перед ней стояла тарелка супа. Ника отчетливо помнила эту тарелку. И суп в ней. Уже холодный, с островками застывшего белого жира.
Она так хорошо всё это запомнила именно потому, что тогда решила подойти к рыжей Титовой и проявить сочувствие. Почему-то Нике казалось, что это непременно надо сделать. И она никак не ожидала, что девочка, подняв на неё своё бледное заплаканное лицо, вдруг выпалит злым громким шёпотом:
— Это всё из-за тебя!
Сейчас, вспомнив этот случай и представив опять перед собой маленькую девочку с рыжими, как у неё волосами, завязанными в два неаккуратных хвостика, Ника наконец поняла, что та имела в виду. Скорее всего, в их семье говорили о Никином отце, обвиняли и проклинали его в смерти близкого им человека. Савельев был тем, кто выдвигал и принимал закон, значит, косвенно, но был виноват. А Ника была его дочь. И, значит, тоже была виновата. По крайней мере в глазах той девочки.
Тогда Ника этого, конечно, не понимала, и ей казалось ужасно несправедливым то, как с ней поступила Титова. И в субботу дома она всё рассказала отцу. Отец её спокойно выслушал и даже как-то утешил (он всегда умел утешить Нику лучше, чем кто-либо другой), потому что Ника действительно обо всем забыла, и девочка Титова перестала занимать её мысли. И когда вдруг через пару дней Ника увидела, что отец пришёл в школу, она даже не предположила, что это как-то связано с их субботним разговором. Напротив, увидев, как отец заходит в кабинет к Зое Ивановне, Ника изрядно перепугалась. Накануне они с Верой плюнули несколько раз в сумку Васнецову, и Ника боялась, что теперь Змея вызвала отца, чтобы всё ему рассказать. Нике нужно было во что бы то ни стало объяснить отцу, что Васнецов виноват во всём сам, и, если бы он не вёл себя как дурак, они с Верой ни за что не стали бы плевать ему в сумку. Но Васнецов — дурак.
Ника поджидала отца у кабинета Змеи, спрятавшись за большую кадку с искусственным фикусом. Отца долго не было, и Ника даже заскучала, рассматривая широкие, неестественно зелёные пластиковые листья, покрытые тонким слоем пыли. Наконец отец вышел из кабинета вместе с Зоей Ивановной. Змея семенила рядом, подобострастно сгорбившись и беспрестанно улыбаясь. Она была почти такая же высокая, как отец, но сейчас, ссутулившись, казалась ниже его.
— Я надеюсь, Зоя Ивановна, что такое больше не повторится.
— Конечно, Павел Григорьевич, конечно. Мы обязательно примем меры.
Отец не смотрел на Змею, а она всё кивала и кивала головой и повторяла: конечно, конечно…
Ника поняла, что отец приходил вовсе не по поводу Васнецова, и не стала вылезать из-за кадки. А девочку Титову через какое-то время перевели в другой класс, на другой этаж интерната, и Ника никогда с ней больше не сталкивалась…
Ника со злости швырнула подушку о стену.
Получается, отец всё время пытался отгородить её от любой неприятности, так или иначе связанной с этим законом. Но зачем? Мало того, что он не говорил ей правду о смерти мамы, скрывал, врал, так ещё и делал так, чтобы — не дай бог — и в школе никто не посмел сказать ей что-то, что может её задеть или ранить.
Она соскочила с кровати. Если он ни в чём не виноват, как говорит, то пусть объяснит, зачем он так делал. Да, пусть скажет.
До кабинета она почти добежала, но у дверей резко остановилась. Отец с кем-то разговаривал по телефону. Был уже поздний час, но у них дома телефонные звонки были не редкостью даже ночью.
— Нет, это ты меня послушай, — отец говорил громко и раздражённо. — Да, они будут у меня сидеть там столько, сколько надо.
Ника вздрогнула. Она не собиралась подслушивать, всё случилось само собой.
— Сколько? Ты меня спрашиваешь? Да пока не сдохнут!
Ника отступила в тень коридора. Злость, отчётливо звучавшая в голосе отца, напугала её. А вдруг Анна права, и он действительно властный и жестокий. И ему ничего не стоит отправить сотни, тысячи людей умирать просто потому, что надо усидеть в кресле Совета. Ника прислонилась к стене, почувствовала, как бешено колотится сердце. Отец продолжал что-то говорить своему невидимому собеседнику, но что — Ника уже не слышала. Мысли скакали в голове галопом. Сашка, закатившаяся пуговица, кровь в душевой кабинке (разве это нормально, разве должно быть столько крови?), чужая квартира — она тебя сюда приводила, ты, конечно, этого не помнишь, но это было…, и Анна ещё заплакала после этих слов. Или она заплакала до?
Голова закружилась. Ника испугалась, что она сейчас упадёт.
Конечно, эта сумасшедшая Анна всё выдумала. Она просто ненавидит отца, это же очевидно. Она его ненавидит, потому что… потому… Ника вспомнила, как веером разлетелись рисунки и фотографии из уроненной Анной папки. Одна из фотографий упала почти ей под ноги. Мама, такая молодая, хохочущая. Интересно, что её так рассмешило?
Внезапно Нике в голову пришла мысль, от которой её бросило в дрожь. А ведь мама его не простила. Не смогла простить. Значит, она тоже считала отца убийцей. Но разве он убийца?
Ника услышала, как отец ещё раз что-то сердито сказал и замолчал. Похоже, повесил трубку. Она испугалась, что он подойдёт к двери, откроет и увидит её. Спросит, как ни в чём не бывало, что она здесь делает. А она… нет, Ника не хотела, не могла сейчас с ним говорить. Это было просто невозможно.
Она развернулась и бросилась к себе.
Забежав в комнату, аккуратно закрыла за собой дверь, постояла, прислушиваясь. В коридоре было тихо. Значит, отец по-прежнему сидит у себя в кабинете. Ника опустилась на кровать.
«А завтра? — спросила она сама себя. — Что будет завтра?». Ей всё равно придётся столкнуться с отцом. Разговаривать. Отвечать на вопросы. Утром или вечером, на следующий день или через день. Ника не знала, как ей быть. Она вдруг подумала, что совсем не знает своего отца. Она знает только то, что он говорил ей. И чему она безоговорочно верила. Но так ли это на самом деле? Что есть жестокость и что милосердие? Разве может быть смерть во благо? Анна нарушает закон, спасая людей, но спасать людей — это же не плохо, да? Значит, плох закон. И… если бы мама была жива, чью бы сторону выбрала она?
Сама толком не понимая, что она делает, Ника встала, достала рюкзак и стала быстро закидывать туда свои вещи. Обрывки мыслей, крутившиеся в голове, медленно соединялись, переплетаясь друг с другом, и вдруг сформировались в отчётливое решение: уйти. Да, просто взять и уйти. На какое-то время. Неважно куда, неважно к кому.
Ника достала из стола лист полимерной бумаги, обычной многоразовой, написала торопливым почерком: «Папа, я ухожу. Поживу пока у Веры или у Сашки. Мне надо побыть одной». Перечитала. Записка показалась ей глупой, но как написать по-другому, она не знала. А если ничего не написать совсем, отец всех на уши поднимет. Ника вздохнула и положила записку на стол. Но едва тонкий лист коснулся гладкой поверхности стола, как Ника поняла, что ни к Вере, ни к Сашке она не пойдёт. Ей нужно идти к Анне, чтобы увидеть всё самой, своими глазами, чтобы убедиться…
До утра оставалось несколько часов. Наверно, надо немного поспать, хотя спать совсем не хотелось. Ника всё-таки легла в кровать, не раздеваясь и не надеясь, что уснёт. Но неожиданно для самой себя она почувствовала, как глаза закрываются, и тяжёлый сон обволакивает её мягким покрывалом.
Ничего, подумала она, уже засыпая, ничего. Всё будет хорошо. Она просто сходит с Анной вниз, посмотрит и вернётся, обязательно вернётся…
— Ника, ты спишь? — отец тихонько зашёл в комнату, присел на краешек кровати. Наклонился, ласково провёл ладонью по волосам, прошептал. — Рыжик…
Ника не ответила, она уже крепко спала.
Павел Григорьевич встал, ещё раз посмотрел на дочь, потянулся было, чтобы выключить ночник, но передумал — вспомнил, как Ника в детстве боялась темноты. Ещё немного постоял и вышел из комнаты.
Записки он не заметил.
Кирилл Шорохов не спал. Лежал и прислушивался к шёпоту и шелесту, доносившимся из коридора. Ему всё чудилось, что где-то в заглядывающей в окна тьме негромко и неторопливо разговаривают призраки. А может так оно и было.
— Кирка, — мать нашарила его рукой, провела по плечу. — Спишь?
Он не отозвался, зажмурил глаза, словно, она могла что-то разглядеть в темноте.
— Ну, — спросил со своего места отец. — Уснул что ли?
— Уснул. Намаялся за сегодня.
Мать немного помолчала, потом то ли вздохнула, то ли всхлипнула.
— Вань, что-то мне не по себе.
— Да брось, Люба, пустое. Уж ты-то хоть в панику не впадай.
— А кто-то ещё впадает?
Киру показалось, что мать улыбнулась, во всяком случае в тёплых её словах почудилась хоть и горькая, но улыбка.
— Егор чего-то совсем расклеился, — хмуро ответил отец. — Считает, что с нами обойдутся, как с неизлечимыми больными. Строго в соответствии с законом Савельева.
— Но мы ж не больные, — прошептала мать.
— Вот и я им про то же говорю, — в словах отца послышалась злость. — Паникёры!
Родители замолчали. Кир боялся пошевелиться. Никогда ему ещё так не хотелось, чтобы отец оказался прав. Обязательно, чтобы был прав.
— Отлично. Подготовьте третью палату. Ирина Александровна, что там у вас в хирургии? Хорошо. Петрова готовьте к операции. Да, на завтра. Катя, а вы что застыли? Ну что-что? К Ивлеву идите, помогите ему с приёмкой лекарств. Что вы топчетесь, Катя? Я помню про Тихонова. Идите, я сама с ним поговорю…
Ника с удивлением смотрела на Анну. Стоило той надеть медицинский халат, как прежняя Анна, нервная, усталая, чуть дёрганая, сотканная из углов и противоречий, наполненная раздражением и желчью, исчезла. Перед Никой стояла собранная и решительная женщина, подтянутая, властная, которая уверенным и чётким голосом отдавала распоряжения. Чувствовалось, что Анна в своей стихии. Это был её мир, где не было нужды притворяться, кем-то казаться, кому-то что-то доказывать. И этот мир, охватывая Анну, принимая её в свои объятия, смывал с неё неуверенность, страх, липкую тревогу. Даже боль, которая таилась в чёрной глубине её глаз, высыхала вместе с невыплаканными слезами. И эта другая Анна раскрывалась перед Никой, как цветок, и удивительным образом в законченной своей цельности и собранности становилась ближе и родней.
Каких-то два часа назад Ника стояла перед дверями квартиры, из которой пулей вылетела накануне, дав себе слово никогда больше сюда не возвращаться. Её рука была в нерешительности занесена над звонком, и она всё ещё не знала, правильно ли она поступает, придя сюда.
Она так и не успела нажать на звонок — Анна сама распахнула ей дверь, словно, ждала её, словно, знала, что она придёт — и сомнения, уже такие ненужные, отпали сами собой. И вглядываясь в усталое и помятое бессонницей лицо Анны, она выпалила:
— Я пойду с вами!
Нике хотелось, чтобы заготовленная фраза прозвучала решительно и гордо, но голос дрогнул, тонко задребезжал, покатился куда-то вниз, унося её решимость и обнажая детскую растерянность, которую Нике так хотелось скрыть от Анны. Она рассердилась на саму себя, ещё больше нахмурилась, посмотрела исподлобья. Анна, если и поняла это, то ничем себя не выдала. Лишь внимательно окинула взглядом Никину худую фигурку, чуть задержалась на тощем рюкзаке, свисавшем с левого плеча, сказала неожиданно хрипло:
— Я так понимаю, надолго ты не собираешься задерживаться.
Ника не ответила. Поправила сползающий с плеча рюкзак, поймала свободную лямку, просунула руку, устраивая рюкзак поудобней на спине. Этими молчаливыми жестами она давала Анне понять, что разговора не будет, но она готова. Готова идти вниз.
Они уже спустились на общественный этаж, когда Анна спросила:
— Отец в курсе?
— Да, — Ника остановилась. — То есть нет. Нет, папа не знает.
И она вдруг вспомнила, что ещё забыла сделать.
— Вы можете подождать? Совсем немного. Мне надо… — Ника увидела, как напряжённо замерла Анна. — Мне надо предупредить кое-кого. Друга.
— Это долго?
— Нет. Это тут рядом. Я быстро.
— Хорошо, — лицо Анны разгладилось, стало не таким резким. — Только сильно не задерживайся. Нам надо успеть на семичасовой грузовой лифт.
И добавила:
— А до него ещё тридцать этажей пешком. Отсюда сверху лифты так рано не ходят.
Сашка был в душе, когда она прибежала к нему. Он долго не открывал — Нике показалось целую вечность — а когда открыл, его светлые волосы были влажными, и тяжёлые мокрые пряди налипли на высокий гладкий лоб, а на шее и груди, выступающей из полурасстёгнутой рубашки, виднелись капли воды. Сашка, всегда такой аккуратный, застёгнутый на все пуговицы, выглядел в это утро домашним, тёплым и по-детски трогательным. И Ника на какое-то мгновение подумала, что правильнее было бы остаться здесь, с ним, провести пальцем по его губам, мягким, пухлым, чуть изогнутым, как у маленького капризного ребёнка. Прижаться к его груди, к этим застывшим каплям-слезам, и…
— Ника? Ты?
Иногда совсем неважно, что человек говорит. Важно, как он это говорит.
В коротком Сашкином вопросе Ника услышала многое. Очень многое. Кроме самого важного. Услышала, и разом вспомнила про Анну, которая ждала её у северной лестницы.
— Саша, я пришла тебя предупредить, что иду вниз.
Он непонимающе нахмурился.
— Я решила, что пойду с Анной.
— С какой Анной? Что, с той самой Анной?
Ника кивнула. Она видела, что он не понимает, но не могла ему всё объяснить. Тогда надо было бы рассказать про Аннино убежище, а рассказывать про это было нельзя, и про отца, и про телефонный разговор, и про каких-то людей, которые где-то будут сидеть, пока не умрут (нет, не так, отец сказал: «пока не сдохнут»), и ещё много всего, но Ника не была уверена, что всё это сейчас нужно говорить Сашке.
— Саш, просто послушай. Мне надо, очень надо. А ты… если папа меня будет искать, скажи, что я у тебя. И… что я пока не хочу с ним видеться. Он поймёт. Он знает…
Ника замолчала. А потом, повинуясь какому-то безотчётному чувству, быстро приподнялась на цыпочки и неуклюже прижалась губами к мягким Сашкиным губам.
— Хорошо?
— Ника, я не понимаю.
Что-то такое мелькнуло в его лице, глазах, что-то похожее на… страх?
— Ника, давай поговорим.
— Нет, мне некогда. Просто сделай, что я прошу. Пожалуйста.
— Ника! Да Ника же! — последние слова он прокричал уже ей в спину. Она спешила к Анне.
— Анна, а…
Ника хотела сказать: «а как же я?», но фраза повисла в воздухе, жалкая и нелепая.
Анна, раздав все необходимые указания и отпустив людей, стояла, держась за ручку двери и что-то торопливо и негромко выговаривала невысокой полной женщине, той, которая из хирургии. Ника понимала, что Анна тоже сейчас уйдёт, влекомая своими делами и обязанностями, уйдёт в мир больничных запахов и звуков, совершенно позабыв про неё, Нику, и тогда… что тогда? Но Анна обернулась.
— Ника, — губы Анны тронула неожиданная тёплая улыбка. — Я не забыла про тебя. Не волнуйся. Просто сейчас… сейчас я должна…
— Поговорить с Тихоновым. Я помню, вы так сказали.
— Да, с Тихоновым, — улыбка на Аннином лице погасла. — Я думаю, тебе пока туда не надо. Не время сейчас. Ты подожди меня здесь, в кабинете. Я вернусь где-то через час и всё тебе покажу. Хорошо?
— У Титовой мама умерла. Эвтаназия.
И все повернули головы в сторону Титовой. Та сидела через два столика от них, и перед ней стояла тарелка супа. Ника отчетливо помнила эту тарелку. И суп в ней. Уже холодный, с островками застывшего белого жира.
Она так хорошо всё это запомнила именно потому, что тогда решила подойти к рыжей Титовой и проявить сочувствие. Почему-то Нике казалось, что это непременно надо сделать. И она никак не ожидала, что девочка, подняв на неё своё бледное заплаканное лицо, вдруг выпалит злым громким шёпотом:
— Это всё из-за тебя!
Сейчас, вспомнив этот случай и представив опять перед собой маленькую девочку с рыжими, как у неё волосами, завязанными в два неаккуратных хвостика, Ника наконец поняла, что та имела в виду. Скорее всего, в их семье говорили о Никином отце, обвиняли и проклинали его в смерти близкого им человека. Савельев был тем, кто выдвигал и принимал закон, значит, косвенно, но был виноват. А Ника была его дочь. И, значит, тоже была виновата. По крайней мере в глазах той девочки.
Тогда Ника этого, конечно, не понимала, и ей казалось ужасно несправедливым то, как с ней поступила Титова. И в субботу дома она всё рассказала отцу. Отец её спокойно выслушал и даже как-то утешил (он всегда умел утешить Нику лучше, чем кто-либо другой), потому что Ника действительно обо всем забыла, и девочка Титова перестала занимать её мысли. И когда вдруг через пару дней Ника увидела, что отец пришёл в школу, она даже не предположила, что это как-то связано с их субботним разговором. Напротив, увидев, как отец заходит в кабинет к Зое Ивановне, Ника изрядно перепугалась. Накануне они с Верой плюнули несколько раз в сумку Васнецову, и Ника боялась, что теперь Змея вызвала отца, чтобы всё ему рассказать. Нике нужно было во что бы то ни стало объяснить отцу, что Васнецов виноват во всём сам, и, если бы он не вёл себя как дурак, они с Верой ни за что не стали бы плевать ему в сумку. Но Васнецов — дурак.
Ника поджидала отца у кабинета Змеи, спрятавшись за большую кадку с искусственным фикусом. Отца долго не было, и Ника даже заскучала, рассматривая широкие, неестественно зелёные пластиковые листья, покрытые тонким слоем пыли. Наконец отец вышел из кабинета вместе с Зоей Ивановной. Змея семенила рядом, подобострастно сгорбившись и беспрестанно улыбаясь. Она была почти такая же высокая, как отец, но сейчас, ссутулившись, казалась ниже его.
— Я надеюсь, Зоя Ивановна, что такое больше не повторится.
— Конечно, Павел Григорьевич, конечно. Мы обязательно примем меры.
Отец не смотрел на Змею, а она всё кивала и кивала головой и повторяла: конечно, конечно…
Ника поняла, что отец приходил вовсе не по поводу Васнецова, и не стала вылезать из-за кадки. А девочку Титову через какое-то время перевели в другой класс, на другой этаж интерната, и Ника никогда с ней больше не сталкивалась…
Ника со злости швырнула подушку о стену.
Получается, отец всё время пытался отгородить её от любой неприятности, так или иначе связанной с этим законом. Но зачем? Мало того, что он не говорил ей правду о смерти мамы, скрывал, врал, так ещё и делал так, чтобы — не дай бог — и в школе никто не посмел сказать ей что-то, что может её задеть или ранить.
Она соскочила с кровати. Если он ни в чём не виноват, как говорит, то пусть объяснит, зачем он так делал. Да, пусть скажет.
До кабинета она почти добежала, но у дверей резко остановилась. Отец с кем-то разговаривал по телефону. Был уже поздний час, но у них дома телефонные звонки были не редкостью даже ночью.
— Нет, это ты меня послушай, — отец говорил громко и раздражённо. — Да, они будут у меня сидеть там столько, сколько надо.
Ника вздрогнула. Она не собиралась подслушивать, всё случилось само собой.
— Сколько? Ты меня спрашиваешь? Да пока не сдохнут!
Ника отступила в тень коридора. Злость, отчётливо звучавшая в голосе отца, напугала её. А вдруг Анна права, и он действительно властный и жестокий. И ему ничего не стоит отправить сотни, тысячи людей умирать просто потому, что надо усидеть в кресле Совета. Ника прислонилась к стене, почувствовала, как бешено колотится сердце. Отец продолжал что-то говорить своему невидимому собеседнику, но что — Ника уже не слышала. Мысли скакали в голове галопом. Сашка, закатившаяся пуговица, кровь в душевой кабинке (разве это нормально, разве должно быть столько крови?), чужая квартира — она тебя сюда приводила, ты, конечно, этого не помнишь, но это было…, и Анна ещё заплакала после этих слов. Или она заплакала до?
Голова закружилась. Ника испугалась, что она сейчас упадёт.
Конечно, эта сумасшедшая Анна всё выдумала. Она просто ненавидит отца, это же очевидно. Она его ненавидит, потому что… потому… Ника вспомнила, как веером разлетелись рисунки и фотографии из уроненной Анной папки. Одна из фотографий упала почти ей под ноги. Мама, такая молодая, хохочущая. Интересно, что её так рассмешило?
Внезапно Нике в голову пришла мысль, от которой её бросило в дрожь. А ведь мама его не простила. Не смогла простить. Значит, она тоже считала отца убийцей. Но разве он убийца?
Ника услышала, как отец ещё раз что-то сердито сказал и замолчал. Похоже, повесил трубку. Она испугалась, что он подойдёт к двери, откроет и увидит её. Спросит, как ни в чём не бывало, что она здесь делает. А она… нет, Ника не хотела, не могла сейчас с ним говорить. Это было просто невозможно.
Она развернулась и бросилась к себе.
Забежав в комнату, аккуратно закрыла за собой дверь, постояла, прислушиваясь. В коридоре было тихо. Значит, отец по-прежнему сидит у себя в кабинете. Ника опустилась на кровать.
«А завтра? — спросила она сама себя. — Что будет завтра?». Ей всё равно придётся столкнуться с отцом. Разговаривать. Отвечать на вопросы. Утром или вечером, на следующий день или через день. Ника не знала, как ей быть. Она вдруг подумала, что совсем не знает своего отца. Она знает только то, что он говорил ей. И чему она безоговорочно верила. Но так ли это на самом деле? Что есть жестокость и что милосердие? Разве может быть смерть во благо? Анна нарушает закон, спасая людей, но спасать людей — это же не плохо, да? Значит, плох закон. И… если бы мама была жива, чью бы сторону выбрала она?
Сама толком не понимая, что она делает, Ника встала, достала рюкзак и стала быстро закидывать туда свои вещи. Обрывки мыслей, крутившиеся в голове, медленно соединялись, переплетаясь друг с другом, и вдруг сформировались в отчётливое решение: уйти. Да, просто взять и уйти. На какое-то время. Неважно куда, неважно к кому.
Ника достала из стола лист полимерной бумаги, обычной многоразовой, написала торопливым почерком: «Папа, я ухожу. Поживу пока у Веры или у Сашки. Мне надо побыть одной». Перечитала. Записка показалась ей глупой, но как написать по-другому, она не знала. А если ничего не написать совсем, отец всех на уши поднимет. Ника вздохнула и положила записку на стол. Но едва тонкий лист коснулся гладкой поверхности стола, как Ника поняла, что ни к Вере, ни к Сашке она не пойдёт. Ей нужно идти к Анне, чтобы увидеть всё самой, своими глазами, чтобы убедиться…
До утра оставалось несколько часов. Наверно, надо немного поспать, хотя спать совсем не хотелось. Ника всё-таки легла в кровать, не раздеваясь и не надеясь, что уснёт. Но неожиданно для самой себя она почувствовала, как глаза закрываются, и тяжёлый сон обволакивает её мягким покрывалом.
Ничего, подумала она, уже засыпая, ничего. Всё будет хорошо. Она просто сходит с Анной вниз, посмотрит и вернётся, обязательно вернётся…
***
— Ника, ты спишь? — отец тихонько зашёл в комнату, присел на краешек кровати. Наклонился, ласково провёл ладонью по волосам, прошептал. — Рыжик…
Ника не ответила, она уже крепко спала.
Павел Григорьевич встал, ещё раз посмотрел на дочь, потянулся было, чтобы выключить ночник, но передумал — вспомнил, как Ника в детстве боялась темноты. Ещё немного постоял и вышел из комнаты.
Записки он не заметил.
***
Кирилл Шорохов не спал. Лежал и прислушивался к шёпоту и шелесту, доносившимся из коридора. Ему всё чудилось, что где-то в заглядывающей в окна тьме негромко и неторопливо разговаривают призраки. А может так оно и было.
— Кирка, — мать нашарила его рукой, провела по плечу. — Спишь?
Он не отозвался, зажмурил глаза, словно, она могла что-то разглядеть в темноте.
— Ну, — спросил со своего места отец. — Уснул что ли?
— Уснул. Намаялся за сегодня.
Мать немного помолчала, потом то ли вздохнула, то ли всхлипнула.
— Вань, что-то мне не по себе.
— Да брось, Люба, пустое. Уж ты-то хоть в панику не впадай.
— А кто-то ещё впадает?
Киру показалось, что мать улыбнулась, во всяком случае в тёплых её словах почудилась хоть и горькая, но улыбка.
— Егор чего-то совсем расклеился, — хмуро ответил отец. — Считает, что с нами обойдутся, как с неизлечимыми больными. Строго в соответствии с законом Савельева.
— Но мы ж не больные, — прошептала мать.
— Вот и я им про то же говорю, — в словах отца послышалась злость. — Паникёры!
Родители замолчали. Кир боялся пошевелиться. Никогда ему ещё так не хотелось, чтобы отец оказался прав. Обязательно, чтобы был прав.
Часть 2
Глава 1. Ника
— Отлично. Подготовьте третью палату. Ирина Александровна, что там у вас в хирургии? Хорошо. Петрова готовьте к операции. Да, на завтра. Катя, а вы что застыли? Ну что-что? К Ивлеву идите, помогите ему с приёмкой лекарств. Что вы топчетесь, Катя? Я помню про Тихонова. Идите, я сама с ним поговорю…
Ника с удивлением смотрела на Анну. Стоило той надеть медицинский халат, как прежняя Анна, нервная, усталая, чуть дёрганая, сотканная из углов и противоречий, наполненная раздражением и желчью, исчезла. Перед Никой стояла собранная и решительная женщина, подтянутая, властная, которая уверенным и чётким голосом отдавала распоряжения. Чувствовалось, что Анна в своей стихии. Это был её мир, где не было нужды притворяться, кем-то казаться, кому-то что-то доказывать. И этот мир, охватывая Анну, принимая её в свои объятия, смывал с неё неуверенность, страх, липкую тревогу. Даже боль, которая таилась в чёрной глубине её глаз, высыхала вместе с невыплаканными слезами. И эта другая Анна раскрывалась перед Никой, как цветок, и удивительным образом в законченной своей цельности и собранности становилась ближе и родней.
Каких-то два часа назад Ника стояла перед дверями квартиры, из которой пулей вылетела накануне, дав себе слово никогда больше сюда не возвращаться. Её рука была в нерешительности занесена над звонком, и она всё ещё не знала, правильно ли она поступает, придя сюда.
Она так и не успела нажать на звонок — Анна сама распахнула ей дверь, словно, ждала её, словно, знала, что она придёт — и сомнения, уже такие ненужные, отпали сами собой. И вглядываясь в усталое и помятое бессонницей лицо Анны, она выпалила:
— Я пойду с вами!
Нике хотелось, чтобы заготовленная фраза прозвучала решительно и гордо, но голос дрогнул, тонко задребезжал, покатился куда-то вниз, унося её решимость и обнажая детскую растерянность, которую Нике так хотелось скрыть от Анны. Она рассердилась на саму себя, ещё больше нахмурилась, посмотрела исподлобья. Анна, если и поняла это, то ничем себя не выдала. Лишь внимательно окинула взглядом Никину худую фигурку, чуть задержалась на тощем рюкзаке, свисавшем с левого плеча, сказала неожиданно хрипло:
— Я так понимаю, надолго ты не собираешься задерживаться.
Ника не ответила. Поправила сползающий с плеча рюкзак, поймала свободную лямку, просунула руку, устраивая рюкзак поудобней на спине. Этими молчаливыми жестами она давала Анне понять, что разговора не будет, но она готова. Готова идти вниз.
Они уже спустились на общественный этаж, когда Анна спросила:
— Отец в курсе?
— Да, — Ника остановилась. — То есть нет. Нет, папа не знает.
И она вдруг вспомнила, что ещё забыла сделать.
— Вы можете подождать? Совсем немного. Мне надо… — Ника увидела, как напряжённо замерла Анна. — Мне надо предупредить кое-кого. Друга.
— Это долго?
— Нет. Это тут рядом. Я быстро.
— Хорошо, — лицо Анны разгладилось, стало не таким резким. — Только сильно не задерживайся. Нам надо успеть на семичасовой грузовой лифт.
И добавила:
— А до него ещё тридцать этажей пешком. Отсюда сверху лифты так рано не ходят.
Сашка был в душе, когда она прибежала к нему. Он долго не открывал — Нике показалось целую вечность — а когда открыл, его светлые волосы были влажными, и тяжёлые мокрые пряди налипли на высокий гладкий лоб, а на шее и груди, выступающей из полурасстёгнутой рубашки, виднелись капли воды. Сашка, всегда такой аккуратный, застёгнутый на все пуговицы, выглядел в это утро домашним, тёплым и по-детски трогательным. И Ника на какое-то мгновение подумала, что правильнее было бы остаться здесь, с ним, провести пальцем по его губам, мягким, пухлым, чуть изогнутым, как у маленького капризного ребёнка. Прижаться к его груди, к этим застывшим каплям-слезам, и…
— Ника? Ты?
Иногда совсем неважно, что человек говорит. Важно, как он это говорит.
В коротком Сашкином вопросе Ника услышала многое. Очень многое. Кроме самого важного. Услышала, и разом вспомнила про Анну, которая ждала её у северной лестницы.
— Саша, я пришла тебя предупредить, что иду вниз.
Он непонимающе нахмурился.
— Я решила, что пойду с Анной.
— С какой Анной? Что, с той самой Анной?
Ника кивнула. Она видела, что он не понимает, но не могла ему всё объяснить. Тогда надо было бы рассказать про Аннино убежище, а рассказывать про это было нельзя, и про отца, и про телефонный разговор, и про каких-то людей, которые где-то будут сидеть, пока не умрут (нет, не так, отец сказал: «пока не сдохнут»), и ещё много всего, но Ника не была уверена, что всё это сейчас нужно говорить Сашке.
— Саш, просто послушай. Мне надо, очень надо. А ты… если папа меня будет искать, скажи, что я у тебя. И… что я пока не хочу с ним видеться. Он поймёт. Он знает…
Ника замолчала. А потом, повинуясь какому-то безотчётному чувству, быстро приподнялась на цыпочки и неуклюже прижалась губами к мягким Сашкиным губам.
— Хорошо?
— Ника, я не понимаю.
Что-то такое мелькнуло в его лице, глазах, что-то похожее на… страх?
— Ника, давай поговорим.
— Нет, мне некогда. Просто сделай, что я прошу. Пожалуйста.
— Ника! Да Ника же! — последние слова он прокричал уже ей в спину. Она спешила к Анне.
***
— Анна, а…
Ника хотела сказать: «а как же я?», но фраза повисла в воздухе, жалкая и нелепая.
Анна, раздав все необходимые указания и отпустив людей, стояла, держась за ручку двери и что-то торопливо и негромко выговаривала невысокой полной женщине, той, которая из хирургии. Ника понимала, что Анна тоже сейчас уйдёт, влекомая своими делами и обязанностями, уйдёт в мир больничных запахов и звуков, совершенно позабыв про неё, Нику, и тогда… что тогда? Но Анна обернулась.
— Ника, — губы Анны тронула неожиданная тёплая улыбка. — Я не забыла про тебя. Не волнуйся. Просто сейчас… сейчас я должна…
— Поговорить с Тихоновым. Я помню, вы так сказали.
— Да, с Тихоновым, — улыбка на Аннином лице погасла. — Я думаю, тебе пока туда не надо. Не время сейчас. Ты подожди меня здесь, в кабинете. Я вернусь где-то через час и всё тебе покажу. Хорошо?
