Из полумрака Никин взгляд выхватил ряд кроватей. Рядом с некоторыми стояли капельницы, от которых тонкими змейками тянулись белые трубочки, заползали в детские койки, скрываясь за складками одеял.
— Тут тяжёлые у нас. У них всегда, — Катя хмуро вздохнула. — Тихий час.
Они обогнули детскую площадку, прошли мимо пустующей стойки дежурной сестры. В пугающей тишине из-за дверей палат доносились голоса. Иногда детские. Иногда женские. Перехватив удивлённый Никин взгляд, Катя пояснила:
— Матери. Анна Константиновна, конечно, не приветствует, но тут уж ничего не поделаешь…
Катя горестно развела руками, и Ника почувствовала нехороший холодок, заструившийся по спине. Короткая Катина фраза вместила в себя всё: и тупую ноющую боль, и дикое отчаянье, и рваные клочки надежды. Нике вдруг остро захотелось уйти отсюда, наверх, куда угодно, но она знала, что, даже уйдя, она унесёт с собой эту короткую Катину фразу, и запах стариковских тел, и белые змейки-трубочки, присосавшиеся к худеньким маленьким ручкам, и пустую детскую площадку.
— Не люблю я тут бывать, — тихо сказала Катя. — У стариков куда ни шло, они хоть пожили, а тут.
Она не договорила, просто оборвала фразу, поставив жирную твёрдую точку, подведя черту под обыденной и оттого такой страшной правдой.
— Пойдём отсюда.
Но они никуда не ушли.
— Гаснут как фонарики огоньки последние, спят медведи маленькииии, спят медведи средненькииии...
За незакрытой дверью тоненький детский голосок старательно выводил слова. В этих словах не было жалости, не было обиды, только какое-то упорное усердие, словно певшему или певшей было важно довести все слова до конца, не растеряв от них ни кусочка.
Ника остановилась, пойманная врасплох этим аккуратным голоском, легонько толкнула дверь. В небольшой комнатке (по убранству и раскиданным игрушкам Ника поняла, что это что-то вроде игровой) сидела на стуле темноволосая девочка лет пяти, баюкая синтетического медведя.
— …огоньки не светятся над лесною спаленкой, спит сынок медведицы, спи и ты, мой маленький.
Девочка закончила петь, подняла на них большие лучистые глаза. Сказала очень серьёзно:
— Мама обещала, что придёт в пятницу.
Анна нашла Нику уже под вечер у стариков.
Ника сидела рядом с Катей и слушала, как та рассказывает свои истории. Рассказывала Катя и вправду мастерски, так, что слушатели — юркая Софья Андреевна, её две молчаливых соседки, да ещё парочка стариков — буквально смотрели Кате в рот.
Ника думала, что сама она так, конечно, не сможет. Но ей очень хотелось хоть что-то сделать, как-то помочь, в чём-то поучаствовать. Настоящая Аннина больница, старательно укрытая от посторонних глаз за фасадом обычной клиники, тихонько коснулась души шершавыми стариковскими ладонями, наивной колыбельной для потёртого игрушечного медведя, затребовав от Никиного сердца порывистых добрых дел.
Старики при виде заглянувшей Анны оживились, но Анна, опередив все возможные вопросы и замахав руками — «завтра, завтра, всё завтра» — обратилась сразу к Нике:
— Ты время видела?
О времени Ника забыла напрочь. В этом месте время переставало существовать, а, может быть, и существовало, но совсем по-другому — слишком много здесь было тех, кто хотел бы это время остановить.
— Ладно я замоталась, за две недели тут столько всего накопилось — за месяц не разгребёшь, но Катерина… ей же чёткие указания были даны…
Анна говорила слегка нервно и раздражённо, стремительно вышагивая взад-вперёд по своему кабинету.
— Не девчонка, а сплошная самодеятельность, завтра я уже с ней поговорю…
— Не надо, — Нике хотелось защитить Катю. — Не надо. Катя не виновата, я сама… сама её попросила.
— Ника, — Анна наконец остановилась. — Ты понимаешь, что лифты уже не работают? Тебе придётся задержаться здесь до утра. А ты сказала, что твой отец не знает, где ты. Или всё-таки знает?
Ника отрицательно покачала головой.
— Он думает, что я у друга.
Анна придвинула к себе стул, села перед Никой, внимательно и словно изучающе на неё посмотрела.
— Расскажи, что ты сегодня видела.
— Я…
Ника приготовилась рассказывать долго и обстоятельно, но неожиданно весь её длинный день уместился в несколько коротких фраз, которые прозвучали буднично и сухо.
— Значит, в детском отделении ты тоже побывала.
— Да, — Ника кивнула, отчего-то вспомнила маленькую девочку в игровой и быстро сказала. — Там девочка такая была, маленькая. С игрушечным медвежонком. Катя сказала, что её Лиля зовут…
— Лиля Смирнова.
— Она маму ждёт.
Ника с надеждой посмотрела на Анну, словно, от той зависело, дождётся ли маленькая Лиля маму или нет.
— Безнадёжный случай, увы, безнадежный, — Анна, казалось, пропустила слова про Лилину маму. — Слишком поздно они сюда обратились.
И, видя, что Ника не понимает её, пояснила:
— Так часто бывает. Ребёнок заболевает, а родители, опасаясь, что будет применён Закон, скрывают, тянут до последнего, когда… когда уже ничего не остаётся. Только ждать конца… Если бы мать Лили обратилась раньше, мы могли бы попытаться. Могли бы, но не теперь…
От слов Анны мороз прошёл по коже.
— А её мама придёт?
Анна покачала головой.
— Нет.
Нике захотелось закричать, что так нельзя. Это неправильно. Но она смогла лишь выдавить из себя:
— Почему?
— Да кто ж знает, почему, — в голосе Анны зазвучала боль. — Как привели девочку сюда, так ни разу и носа не показывали. Чужая душа потёмки…
И уже поднимаясь, добавила:
— Пойдём, переночуешь у меня. А завтра посмотрим.
Ника никак не ожидала, что место, где живёт Анна, окажется обыкновенной больничной палатой. Белые стены, сероватая шершавая плитка под ногами, даже кроватей было две, словно Анна ждала, что ей вот-вот подселят ещё кого-нибудь.
— Устраивайся, — Анна указала на одну из коек, а сама уселась на другую. — Душ, туалет, если надо, сразу тут. За дверью.
Ника молча кивнула. Она только сейчас поняла, как сильно устала. Говорить не хотелось. Да и о чём? Длинный долгий день высосал из неё все силы. Наскоро сходив в душ и приведя себя в порядок, она разделась, легла на кровать, натянула до подбородка одеяло. И тут же её накрыло глубоким, тёмным сном.
— Анна Константиновна!
Ника распахнула глаза, вырванная из сна настойчивым стуком в дверь. На соседней койке негромко чертыхнулась Анна. Встала, нашарила в темноте одежду.
— Анна Константиновна! — стук стал ещё сильней.
— Да иду уже.
В приоткрытую дверь ворвалась узкая полоска коридорного света, на миг ослепив Нику, и тут же исчезла вместе с Анной, выскользнувшей наружу. Ника села на кровати и прислушалась. Из-за двери невнятно долетали голоса: быстрый, высокий, тревожный — незнакомый, и глухой, ровный — Аннин.
Голоса стихли, и дверь снова отворилась. Анна заметила сидящую на кровати Нику.
— Тоже разбудили? — и, не дожидаясь ответа, быстро сказала. — Мне надо сходить к больному, а ты спи. Спи.
Но уснуть Нике так и не удалось. Казалось, Анна ушла и унесла с собой сон. Унесла вместе с тревожным стуком, разорвавшим тихую больничную ночь.
Ника лежала, вытянувшись на узкой неудобной койке и уставившись в потолок. Глаза привыкли к темноте и уже различали неровные и зыбкие тени, рождённые слабым отблеском коридорных ламп, чей свет настойчиво пытался проникнуть сквозь плотно закрытые жалюзи. Как и все остальные помещения в Башне, палата выходила окнами в общий коридор, но Анна, замкнутая и неразговорчивая, даже здесь, в мире людей, старательно оберегала своё одиночество, стремясь укрыться от любопытных взглядов пусть хотя бы вот таким пластиковым подобием занавесок. Ника вдруг почему-то подумала, что здесь, в этой неуютной и необжитой палате совсем не чувствовалось души Анны. Как не чувствовалось её и в квартире наверху, той самой, где состоялся их нервный разговор. Да что там! Даже кабинет главврача, и сама больница существовали как бы отдельно от Анны. А Анна… Анна была сама в себе, везде и одновременно нигде — несла свою душу бережно и осторожно, охраняя ото всех и никому её не открывая.
Это было странно. Вот её, Никина душа — кусочки души — были повсюду. В их квартире, и в комнате школьного общежития, и в Сашкиной коморке, на смятых простынях жёсткой кровати, и в Анниной больнице — везде, где она когда-либо побывала, она оставляла часть себя. А что до отца… отца вообще невозможно было отделить от Башни, его душа жила в Башне, была частью Башни, была самой Башней…
При мысли об отце сердце болезненно сжалось. Сейчас Ника как никогда остро почувствовала его неправоту. Он был неправ. Не мог быть прав, потому что оказалось, что рядом с привычным и правильным миром существовал другой. И в том, другом мире, была колыбельная, которую маленькая девочка старательно пела игрушечному медвежонку, был звук ходунков, ударяющихся об пол, и высокая безмолвная старая женщина глядела в никуда глубокими и умными глазами.
Мир Ники распался на две части. До и после. Вчера и сегодня. И она сама как будто раздвоилась, всё ещё сосуществуя в обоих измерениях.
Та Ника, вчерашняя, рвалась к отцу. Рвалась, всем сердцем желая убедить его, доказать, взять за руку, отвести к маленькой Лиле и высокой Виктории Львовне. Вчерашняя Ника ни на секунду не сомневалась, что отец всё поймет, встанет на её сторону, всех спасёт.
Сегодняшняя Ника не была в этом уверена.
Вчерашняя Ника во всех бедах, что неожиданно свалились на неё, обвиняла Анну.
Сегодняшняя Ника, злясь и по-прежнему не понимая эту странную женщину, в глубине душе, пусть и против воли, испытывала что-то, похожее на уважение.
И эти две Ники отчаянно спорили друг с другом, отгоняя прочь тяжёлый сон.
Мысленный диалог в голове вконец измотал её, и она даже обрадовалась, когда Анна вернулась. Ника приподнялась на локте, заслышав скрип двери.
— Не спишь? — в голосе Анны не было удивления, лишь одна бесконечная усталость. — Ну раз не спишь, я зажгу свет, чтобы в темноте не шариться.
Ярко и нервно вспыхнула потолочная лампа, Ника инстинктивно закрыла глаза ладонью, откинулась на подушку. Ей хотелось расспросить Анну, куда она ходила, но та, не глядя на неё, быстро скрылась за дверью душевой комнаты. Ника слышала, как гудят трубы, и мерно льётся вода. Этот звук напомнил о доме. Отец, вот так же, приходя с работы, шёл в душ, а на все вопросы, эмоции, которые переполняли её, которые хотелось выплеснуть, которыми хотелось поделиться, весело отвечал, махая руками: «Потом, всё потом, рыжик. Я в душ!».
Дом… если подумать, она и спустилась всего на каких-то три сотни этажей вниз, двадцать минут на старом медленном лифте, но иногда… иногда время и пространство измеряются не минутами, а чем-то другим. И сейчас ей казалось, что эта дорога, двадцать минут вниз — путь длиной в целую жизнь. Никогда ещё её дом не был так далёк от неё, как сейчас…
— Что ты завтра скажешь отцу? — лицо у Анны было мокрым, она не вытерла его полотенцем, а глаза красными, воспалёнными, но не от слёз, а скорее от усталости и недосыпа. Ника всего один раз видела, как Анна плачет, и не знала (потому что, откуда она могла знать), а скорее догадывалась, что слёзы Анне несвойственны. Анна, как будто в подтверждении её догадок, поднесла руки к лицу и с остервенением потёрла глаза, словно пыталась этим прогнать сон и усталость.
— Ну, так что ты ему скажешь завтра? — повторила она свой вопрос, оторвав руки от лица, потом усмехнулась и поправилась. — Вернее уже сегодня.
— Не знаю.
Ника и правда не знала, но какое бы решение она не приняла, всё выходило плохо.
— Вот и я не знаю.
Анна принялась медленно, пуговица за пуговицей, расстёгивать рубашку. Ника, как заворожённая, следила за длинными худыми пальцами.
— Думала, приду к нему вчера, поговорю, — Аннины пальцы замерли на полпути. — Скажу: Паша, так ведь нельзя. А он — раз — и всё поймёт. Как раньше…
Ника удивлённо смотрела на Анну. Её худое усталое лицо разгладилось, губы чуть дёрнулись в горькой улыбке, а имя отца, вернее то, как Анна его произнесла — совершенно по-свойски — никак не вязалось с тем, что Анна наговорила о нём вчера.
— Иногда забываешь, что жизнь очень меняет людей. И разводит по разные стороны. Как нас, например, — Анна, забыв о нерасстёгнутой рубашке, тяжело опустилась на кровать, положила ладони на колени и принялась задумчиво их разглядывать.
— Нас, — глухо повторила она. — Меня, Пашку, Бориса…
— Дядю Борю?
— Ну для тебя он дядя Боря, да, — усмехнулась Анна.
Она бросила короткий взгляд на Нику, отметила тень удивления, мелькнувшую на её лице.
— Мы дружили. В детстве, юности. Все трое. Были не-разлей-вода.
— Тогда почему же сейчас вы так ненавидите папу?
Анна ответила не сразу. Ника заметила, что её глаза как будто запали, ещё больше потемнели, черты заострились, и на лице опять появилось уже знакомое Нике замкнутое и холодное выражение.
— Не ненавижу, — тихо сказала она. — Я его не ненавижу. Простить не могу, это да.
— Из-за мамы?
— Да. Из-за Лизы. Из-за всего этого, что вокруг. Из-за Закона…
— Но ведь, — Ника села на кровати, подтянула коленки к груди, обхватила руками, уткнулась подбородком. — Но ведь это же всё из-за нехватки ресурсов. Поэтому так…
Она всё ещё пыталась оправдать отца, хотя сейчас, после всего увиденного, слова оправдания звучали жалко и невразумительно. И Анна это почувствовала. Оторвала взгляд от разглядывания своих ладоней, внимательно и серьёзно посмотрела на Нику.
— Это вам в школе так говорят, — она не спрашивала и не утверждала, её голос звучал ровно и даже как будто безучастно. — Хорошее объяснение про ресурсы. Правильное. Не придерёшься. Только… только вот ты сегодня прошлась по больнице, в палаты позаглядывала, со стариками поговорила, на Лилю Смирнову посмотрела. И?
Анна крепко сжала руки в замок, так, что костяшки пальцев побелели.
— Знала бы ты, сколько раз я уже слышала про эти чёртовы ресурсы, — она вздохнула. — Девчонки-медсестры после школы ко мне приходят, и все как одна про эти ресурсы твердят. Та же Катя, что тебя сегодня по больнице водила. Она тоже те же самые заученные слова мне говорила, про ресурсы… что ж в школе вас хорошо обрабатывают, качественно… Говорила, а потом у меня на груди рыдала, всё спрашивала: как же так, Анна Константиновна, почему же так, Анна Константиновна? А что я могу сказать? Да в общем-то ничего. Все слова и правильные обоснования хороши только до тех пор, пока между тобой и этими словами не встаёт живой человек. И вот тогда… как тогда сказать этому человеку: ну, брат, извини, на тебя у нас ресурсов не хватает?
Анна говорила спокойно, без надрыва, и оттого её слова звучали горько. Страшно. Если бы она опять вспылила, как вчера, стала обвинять отца, повысила голос, это наверняка оттолкнуло бы Нику, заставило бы усомниться в искренности Анниных слов, озлобило бы, но в тихом голосе Анны не было злости, в нём вообще, казалось, не было никаких эмоций, только обнажённая и неприглядная правда.
— Я никогда не думала, что мы с твоим отцом разойдёмся именно в таком вопросе. Даже представить себе не могла. Лучший друг. Всё детство вместе. Понимали друг друга с полуслова, и где, когда Паша свернул не туда, не знаю. Совет его изменил, власть… не многие выдерживают это бремя… Паша вот не выдержал. Но ладно, бог с ним, с твоим отцом. Давай-ка лучше спать. Устала я сильно, да и у тебя был нелёгкий день.
— Тут тяжёлые у нас. У них всегда, — Катя хмуро вздохнула. — Тихий час.
Они обогнули детскую площадку, прошли мимо пустующей стойки дежурной сестры. В пугающей тишине из-за дверей палат доносились голоса. Иногда детские. Иногда женские. Перехватив удивлённый Никин взгляд, Катя пояснила:
— Матери. Анна Константиновна, конечно, не приветствует, но тут уж ничего не поделаешь…
Катя горестно развела руками, и Ника почувствовала нехороший холодок, заструившийся по спине. Короткая Катина фраза вместила в себя всё: и тупую ноющую боль, и дикое отчаянье, и рваные клочки надежды. Нике вдруг остро захотелось уйти отсюда, наверх, куда угодно, но она знала, что, даже уйдя, она унесёт с собой эту короткую Катину фразу, и запах стариковских тел, и белые змейки-трубочки, присосавшиеся к худеньким маленьким ручкам, и пустую детскую площадку.
— Не люблю я тут бывать, — тихо сказала Катя. — У стариков куда ни шло, они хоть пожили, а тут.
Она не договорила, просто оборвала фразу, поставив жирную твёрдую точку, подведя черту под обыденной и оттого такой страшной правдой.
— Пойдём отсюда.
Но они никуда не ушли.
— Гаснут как фонарики огоньки последние, спят медведи маленькииии, спят медведи средненькииии...
За незакрытой дверью тоненький детский голосок старательно выводил слова. В этих словах не было жалости, не было обиды, только какое-то упорное усердие, словно певшему или певшей было важно довести все слова до конца, не растеряв от них ни кусочка.
Ника остановилась, пойманная врасплох этим аккуратным голоском, легонько толкнула дверь. В небольшой комнатке (по убранству и раскиданным игрушкам Ника поняла, что это что-то вроде игровой) сидела на стуле темноволосая девочка лет пяти, баюкая синтетического медведя.
— …огоньки не светятся над лесною спаленкой, спит сынок медведицы, спи и ты, мой маленький.
Девочка закончила петь, подняла на них большие лучистые глаза. Сказала очень серьёзно:
— Мама обещала, что придёт в пятницу.
***
Анна нашла Нику уже под вечер у стариков.
Ника сидела рядом с Катей и слушала, как та рассказывает свои истории. Рассказывала Катя и вправду мастерски, так, что слушатели — юркая Софья Андреевна, её две молчаливых соседки, да ещё парочка стариков — буквально смотрели Кате в рот.
Ника думала, что сама она так, конечно, не сможет. Но ей очень хотелось хоть что-то сделать, как-то помочь, в чём-то поучаствовать. Настоящая Аннина больница, старательно укрытая от посторонних глаз за фасадом обычной клиники, тихонько коснулась души шершавыми стариковскими ладонями, наивной колыбельной для потёртого игрушечного медведя, затребовав от Никиного сердца порывистых добрых дел.
Старики при виде заглянувшей Анны оживились, но Анна, опередив все возможные вопросы и замахав руками — «завтра, завтра, всё завтра» — обратилась сразу к Нике:
— Ты время видела?
О времени Ника забыла напрочь. В этом месте время переставало существовать, а, может быть, и существовало, но совсем по-другому — слишком много здесь было тех, кто хотел бы это время остановить.
— Ладно я замоталась, за две недели тут столько всего накопилось — за месяц не разгребёшь, но Катерина… ей же чёткие указания были даны…
Анна говорила слегка нервно и раздражённо, стремительно вышагивая взад-вперёд по своему кабинету.
— Не девчонка, а сплошная самодеятельность, завтра я уже с ней поговорю…
— Не надо, — Нике хотелось защитить Катю. — Не надо. Катя не виновата, я сама… сама её попросила.
— Ника, — Анна наконец остановилась. — Ты понимаешь, что лифты уже не работают? Тебе придётся задержаться здесь до утра. А ты сказала, что твой отец не знает, где ты. Или всё-таки знает?
Ника отрицательно покачала головой.
— Он думает, что я у друга.
Анна придвинула к себе стул, села перед Никой, внимательно и словно изучающе на неё посмотрела.
— Расскажи, что ты сегодня видела.
— Я…
Ника приготовилась рассказывать долго и обстоятельно, но неожиданно весь её длинный день уместился в несколько коротких фраз, которые прозвучали буднично и сухо.
— Значит, в детском отделении ты тоже побывала.
— Да, — Ника кивнула, отчего-то вспомнила маленькую девочку в игровой и быстро сказала. — Там девочка такая была, маленькая. С игрушечным медвежонком. Катя сказала, что её Лиля зовут…
— Лиля Смирнова.
— Она маму ждёт.
Ника с надеждой посмотрела на Анну, словно, от той зависело, дождётся ли маленькая Лиля маму или нет.
— Безнадёжный случай, увы, безнадежный, — Анна, казалось, пропустила слова про Лилину маму. — Слишком поздно они сюда обратились.
И, видя, что Ника не понимает её, пояснила:
— Так часто бывает. Ребёнок заболевает, а родители, опасаясь, что будет применён Закон, скрывают, тянут до последнего, когда… когда уже ничего не остаётся. Только ждать конца… Если бы мать Лили обратилась раньше, мы могли бы попытаться. Могли бы, но не теперь…
От слов Анны мороз прошёл по коже.
— А её мама придёт?
Анна покачала головой.
— Нет.
Нике захотелось закричать, что так нельзя. Это неправильно. Но она смогла лишь выдавить из себя:
— Почему?
— Да кто ж знает, почему, — в голосе Анны зазвучала боль. — Как привели девочку сюда, так ни разу и носа не показывали. Чужая душа потёмки…
И уже поднимаясь, добавила:
— Пойдём, переночуешь у меня. А завтра посмотрим.
Глава 2. Ника
Ника никак не ожидала, что место, где живёт Анна, окажется обыкновенной больничной палатой. Белые стены, сероватая шершавая плитка под ногами, даже кроватей было две, словно Анна ждала, что ей вот-вот подселят ещё кого-нибудь.
— Устраивайся, — Анна указала на одну из коек, а сама уселась на другую. — Душ, туалет, если надо, сразу тут. За дверью.
Ника молча кивнула. Она только сейчас поняла, как сильно устала. Говорить не хотелось. Да и о чём? Длинный долгий день высосал из неё все силы. Наскоро сходив в душ и приведя себя в порядок, она разделась, легла на кровать, натянула до подбородка одеяло. И тут же её накрыло глубоким, тёмным сном.
— Анна Константиновна!
Ника распахнула глаза, вырванная из сна настойчивым стуком в дверь. На соседней койке негромко чертыхнулась Анна. Встала, нашарила в темноте одежду.
— Анна Константиновна! — стук стал ещё сильней.
— Да иду уже.
В приоткрытую дверь ворвалась узкая полоска коридорного света, на миг ослепив Нику, и тут же исчезла вместе с Анной, выскользнувшей наружу. Ника села на кровати и прислушалась. Из-за двери невнятно долетали голоса: быстрый, высокий, тревожный — незнакомый, и глухой, ровный — Аннин.
Голоса стихли, и дверь снова отворилась. Анна заметила сидящую на кровати Нику.
— Тоже разбудили? — и, не дожидаясь ответа, быстро сказала. — Мне надо сходить к больному, а ты спи. Спи.
Но уснуть Нике так и не удалось. Казалось, Анна ушла и унесла с собой сон. Унесла вместе с тревожным стуком, разорвавшим тихую больничную ночь.
Ника лежала, вытянувшись на узкой неудобной койке и уставившись в потолок. Глаза привыкли к темноте и уже различали неровные и зыбкие тени, рождённые слабым отблеском коридорных ламп, чей свет настойчиво пытался проникнуть сквозь плотно закрытые жалюзи. Как и все остальные помещения в Башне, палата выходила окнами в общий коридор, но Анна, замкнутая и неразговорчивая, даже здесь, в мире людей, старательно оберегала своё одиночество, стремясь укрыться от любопытных взглядов пусть хотя бы вот таким пластиковым подобием занавесок. Ника вдруг почему-то подумала, что здесь, в этой неуютной и необжитой палате совсем не чувствовалось души Анны. Как не чувствовалось её и в квартире наверху, той самой, где состоялся их нервный разговор. Да что там! Даже кабинет главврача, и сама больница существовали как бы отдельно от Анны. А Анна… Анна была сама в себе, везде и одновременно нигде — несла свою душу бережно и осторожно, охраняя ото всех и никому её не открывая.
Это было странно. Вот её, Никина душа — кусочки души — были повсюду. В их квартире, и в комнате школьного общежития, и в Сашкиной коморке, на смятых простынях жёсткой кровати, и в Анниной больнице — везде, где она когда-либо побывала, она оставляла часть себя. А что до отца… отца вообще невозможно было отделить от Башни, его душа жила в Башне, была частью Башни, была самой Башней…
При мысли об отце сердце болезненно сжалось. Сейчас Ника как никогда остро почувствовала его неправоту. Он был неправ. Не мог быть прав, потому что оказалось, что рядом с привычным и правильным миром существовал другой. И в том, другом мире, была колыбельная, которую маленькая девочка старательно пела игрушечному медвежонку, был звук ходунков, ударяющихся об пол, и высокая безмолвная старая женщина глядела в никуда глубокими и умными глазами.
Мир Ники распался на две части. До и после. Вчера и сегодня. И она сама как будто раздвоилась, всё ещё сосуществуя в обоих измерениях.
Та Ника, вчерашняя, рвалась к отцу. Рвалась, всем сердцем желая убедить его, доказать, взять за руку, отвести к маленькой Лиле и высокой Виктории Львовне. Вчерашняя Ника ни на секунду не сомневалась, что отец всё поймет, встанет на её сторону, всех спасёт.
Сегодняшняя Ника не была в этом уверена.
Вчерашняя Ника во всех бедах, что неожиданно свалились на неё, обвиняла Анну.
Сегодняшняя Ника, злясь и по-прежнему не понимая эту странную женщину, в глубине душе, пусть и против воли, испытывала что-то, похожее на уважение.
И эти две Ники отчаянно спорили друг с другом, отгоняя прочь тяжёлый сон.
Мысленный диалог в голове вконец измотал её, и она даже обрадовалась, когда Анна вернулась. Ника приподнялась на локте, заслышав скрип двери.
— Не спишь? — в голосе Анны не было удивления, лишь одна бесконечная усталость. — Ну раз не спишь, я зажгу свет, чтобы в темноте не шариться.
Ярко и нервно вспыхнула потолочная лампа, Ника инстинктивно закрыла глаза ладонью, откинулась на подушку. Ей хотелось расспросить Анну, куда она ходила, но та, не глядя на неё, быстро скрылась за дверью душевой комнаты. Ника слышала, как гудят трубы, и мерно льётся вода. Этот звук напомнил о доме. Отец, вот так же, приходя с работы, шёл в душ, а на все вопросы, эмоции, которые переполняли её, которые хотелось выплеснуть, которыми хотелось поделиться, весело отвечал, махая руками: «Потом, всё потом, рыжик. Я в душ!».
Дом… если подумать, она и спустилась всего на каких-то три сотни этажей вниз, двадцать минут на старом медленном лифте, но иногда… иногда время и пространство измеряются не минутами, а чем-то другим. И сейчас ей казалось, что эта дорога, двадцать минут вниз — путь длиной в целую жизнь. Никогда ещё её дом не был так далёк от неё, как сейчас…
— Что ты завтра скажешь отцу? — лицо у Анны было мокрым, она не вытерла его полотенцем, а глаза красными, воспалёнными, но не от слёз, а скорее от усталости и недосыпа. Ника всего один раз видела, как Анна плачет, и не знала (потому что, откуда она могла знать), а скорее догадывалась, что слёзы Анне несвойственны. Анна, как будто в подтверждении её догадок, поднесла руки к лицу и с остервенением потёрла глаза, словно пыталась этим прогнать сон и усталость.
— Ну, так что ты ему скажешь завтра? — повторила она свой вопрос, оторвав руки от лица, потом усмехнулась и поправилась. — Вернее уже сегодня.
— Не знаю.
Ника и правда не знала, но какое бы решение она не приняла, всё выходило плохо.
— Вот и я не знаю.
Анна принялась медленно, пуговица за пуговицей, расстёгивать рубашку. Ника, как заворожённая, следила за длинными худыми пальцами.
— Думала, приду к нему вчера, поговорю, — Аннины пальцы замерли на полпути. — Скажу: Паша, так ведь нельзя. А он — раз — и всё поймёт. Как раньше…
Ника удивлённо смотрела на Анну. Её худое усталое лицо разгладилось, губы чуть дёрнулись в горькой улыбке, а имя отца, вернее то, как Анна его произнесла — совершенно по-свойски — никак не вязалось с тем, что Анна наговорила о нём вчера.
— Иногда забываешь, что жизнь очень меняет людей. И разводит по разные стороны. Как нас, например, — Анна, забыв о нерасстёгнутой рубашке, тяжело опустилась на кровать, положила ладони на колени и принялась задумчиво их разглядывать.
— Нас, — глухо повторила она. — Меня, Пашку, Бориса…
— Дядю Борю?
— Ну для тебя он дядя Боря, да, — усмехнулась Анна.
Она бросила короткий взгляд на Нику, отметила тень удивления, мелькнувшую на её лице.
— Мы дружили. В детстве, юности. Все трое. Были не-разлей-вода.
— Тогда почему же сейчас вы так ненавидите папу?
Анна ответила не сразу. Ника заметила, что её глаза как будто запали, ещё больше потемнели, черты заострились, и на лице опять появилось уже знакомое Нике замкнутое и холодное выражение.
— Не ненавижу, — тихо сказала она. — Я его не ненавижу. Простить не могу, это да.
— Из-за мамы?
— Да. Из-за Лизы. Из-за всего этого, что вокруг. Из-за Закона…
— Но ведь, — Ника села на кровати, подтянула коленки к груди, обхватила руками, уткнулась подбородком. — Но ведь это же всё из-за нехватки ресурсов. Поэтому так…
Она всё ещё пыталась оправдать отца, хотя сейчас, после всего увиденного, слова оправдания звучали жалко и невразумительно. И Анна это почувствовала. Оторвала взгляд от разглядывания своих ладоней, внимательно и серьёзно посмотрела на Нику.
— Это вам в школе так говорят, — она не спрашивала и не утверждала, её голос звучал ровно и даже как будто безучастно. — Хорошее объяснение про ресурсы. Правильное. Не придерёшься. Только… только вот ты сегодня прошлась по больнице, в палаты позаглядывала, со стариками поговорила, на Лилю Смирнову посмотрела. И?
Анна крепко сжала руки в замок, так, что костяшки пальцев побелели.
— Знала бы ты, сколько раз я уже слышала про эти чёртовы ресурсы, — она вздохнула. — Девчонки-медсестры после школы ко мне приходят, и все как одна про эти ресурсы твердят. Та же Катя, что тебя сегодня по больнице водила. Она тоже те же самые заученные слова мне говорила, про ресурсы… что ж в школе вас хорошо обрабатывают, качественно… Говорила, а потом у меня на груди рыдала, всё спрашивала: как же так, Анна Константиновна, почему же так, Анна Константиновна? А что я могу сказать? Да в общем-то ничего. Все слова и правильные обоснования хороши только до тех пор, пока между тобой и этими словами не встаёт живой человек. И вот тогда… как тогда сказать этому человеку: ну, брат, извини, на тебя у нас ресурсов не хватает?
Анна говорила спокойно, без надрыва, и оттого её слова звучали горько. Страшно. Если бы она опять вспылила, как вчера, стала обвинять отца, повысила голос, это наверняка оттолкнуло бы Нику, заставило бы усомниться в искренности Анниных слов, озлобило бы, но в тихом голосе Анны не было злости, в нём вообще, казалось, не было никаких эмоций, только обнажённая и неприглядная правда.
— Я никогда не думала, что мы с твоим отцом разойдёмся именно в таком вопросе. Даже представить себе не могла. Лучший друг. Всё детство вместе. Понимали друг друга с полуслова, и где, когда Паша свернул не туда, не знаю. Совет его изменил, власть… не многие выдерживают это бремя… Паша вот не выдержал. Но ладно, бог с ним, с твоим отцом. Давай-ка лучше спать. Устала я сильно, да и у тебя был нелёгкий день.
