Пролог
Тяжелая туча растянулась над подмерзшими водами речки Бык, нависала над Кишиневом. Мальчишка-молдаванин поджег от скрученной бумаги масляную лампу на столе, принес вино и удалился, бесшумно ступая туфлями, обрезанными на турецкий манер.
– Друг мой, вы представить себе не можете, какая здесь зимой скука, – вздохнул, запахивая халат, хозяин дома, еще совсем молодой, чернявый и кудрявый, с необычно-обезьяньими чертами лица. Встрепенулся, разливая вино по бокалам. – Впрочем, тем больше радости увидеть вас, свежего человека из Петербурга!
Гость, со вкусом одетый, хотя несколько запыленный и вымокший, отвел от губ чубук длинной трубки и улыбнулся многозначительно и печально.
– Дорогой мой, я теперь не из Петербурга, а из деревни, но, право, я не променял бы деревенскую скуку на столичную, хоть озолоти меня кто-нибудь! Впрочем, я бы и на здешнюю скуку ее не променял, если бы не эта история…
– Да, ваша история, сударь! – воскликнул хозяин и хлопнул ладонью по столу. – Расскажите же мне ее, вы говорили, настоящий роман!
– Литераторы! – гость сделал скучающую гримасу. – Вы из всего норовите сделать роман! Дорогой мой Александр Сергеевич, ну, право, какой роман можно сделать из нашей деревни?
Хозяин заразительно рассмеялся.
– Сентиментальный, друг мой Никита? Почем вы знаете, не завидую ли я славе великого Гёте?.. Нет, вправду, расскажите! Расскучайте меня, мой долгожданный вестник из покинутого мира!
– Гёте! – с отвращением воскликнул гость и так непритворно содрогнулся, что хозяин растерянно посмотрел на него и подвинул поближе бокал с вином. – Я прошу вас, не пишите сентиментальных романов, друг мой, ваши стихи слишком хороши, чтобы не наделать немало вреда…
– Помилуйте, мсье Акинин, – изумился хозяин. – Что дурного могли наделать вам «Страдания молодого Вертера»?
Гость помрачнел окончательно, передвинул по столу бокал – вино плеснулось на бумаги.
– Из-за них я убил человека.
Хозяин вновь хлопнул рукой по столу.
– Бог с вами! Ну, что такое дуэль?.. Небось, из-за какой-нибудь уездной барышни убили, а теперь казнитесь, что она того не стоила?
– Не стоила, – пресерьезно возразил гость и отпил вина.
– Ну вот, – обрадовался хозяин. – Превосходно. Если кто-то мог полезть в драку из-за уездной барышни, клянусь Богом, в него стоило пулю всадить! Ну, что такое уездные барышни – сплошное варенье, романсы и самовары!.. Удивляюсь только, что вы на такое позарились.
На щеках гостя вдруг вспыхнул смущенный румянец.
– О, нет, я на такое и не позарился, но я хотел насолить… А впрочем, вот вам роман, друг мой, коли уж вы так просите и так несправедливы к уездным барышням. Я нарочно захватил с собой это письмо, чтобы вы своим поэтическим взором могли оценить стиль и слог.
Хозяин жадно выхватил поданную бумагу, пробежал глазами строчки. Вспыхнул жарким румянцем, закусил выпяченную губу, прочел снова, выбивая ногтями ритм по столу. Поднял разгоревшиеся глаза.
– Но, друг мой, помилуйте!.. Это великолепно написано!
– Именно что великолепно, – с отвращением согласился гость. – Но ради чего?.. Выйти замуж? Привязать мужчину к собственной юбке, сидеть подле него до конца жизни в имении? Носить чепец и разливать чай за самоваром? Какая мерзость!
Молодой поэт вновь пробежал глазами рукописные французские строчки.
– Я с вами не соглашусь. Мне не верится, что девушка, способная на этакий порыв, будет счастлива, сидя в чепце за самоваром! И, помилуйте, ради такой девушки можно убить не одного, а на каре в одиночку пойти!.. А имя-то какое – Татьяна! Почти Светлана и для романа прекрасно!..
– Вы поэт, Александр Сергеич, – усмехнувшись, возразил ему гость. – Мне, право, жаль, что я уже так много повидал в жизни и не способен, как вы, увлечься красотой образа и слогов. Но не беспокойтесь насчет самовара. Уездные дворяне не любят подобных излишне поэтических барышень. Так что вряд ли она вообще выйдет замуж.
– Я предложил бы ей писать, – восторженно сказал хозяин. – Нет, клянусь честью, великолепный слог! Расскажите же мне, дорогой мой, расскажите!
– О, как вы напоминаете мне сейчас этого несчастного мальчика-поэта… – вздохнул гость, захватив щипцами уголек с жаровни и пытаясь наново раскурить чубук. – Подождите минутку, я расскажу вам эту нравоучительную историю, и может статься, вы превзойдете славу самого Ричардсона!..
Хозяин почти не слушал его – он ждал и тихо повторял по-русски, как будто про себя, водя глазами по французским рукописным строчкам: «Я к вам пишу – чего же боле?..»
В это время, далеко в России, предмет их разговора, утомленная и укачавшаяся на скверной дороге, выглянула на воздух из окошка возка и отпрянула – мимо, разбрызгивая заледеневшие комья, промчалась фельдъегерская тройка с какой-то важной армейской особой. Стук копыт затих далеко впереди, где над семью холмами горели в морозном закате кресты на московских соборах…
Глава I. Бал в Дворянском собрании
Снег шел весь день, валил и валил, и колокольный звон звучал в метели глухо, будто сквозь вату, но после вечерни тучи вдруг разошлись. В синеющем высоком небе заиграли ледяные искристые звезды, и стало так холодно, что даже тулуп, наброшенный Татьяне на ноги седым тетушкиным калмыком, дела не спас – за дорогу она едва не окоченела в тонком пальто, перешитом по моде. В деревне она бы завернулась в меховую душегрейку, покрыла плечи и голову шалью, надела бы салоп в рукава – и гуляла под звездами, наслаждаясь хрустким снегом под валенками и морозом, щиплющим щеки...
Впрочем, додумать она не успела – старушки с оханьем полезли из саней, и ей пришлось подать руку тетушке-княжне, больше похожей сейчас на кашляющий комок лисьего меха, чем на светскую даму, явившуюся на бал в Собрание.
А в зале оказалось жарко. Невыносимо, до боли в висках – от тающих свечей, голландской печи и людского дыхания, разгоряченного музыкой и танцами. Если бы рядом не было матери и тетки, Татьяна с радостью приложилась бы лбом к какой-нибудь мраморной колонне.
Она уже повернулась, думая пожаловаться на духоту и ускользнуть в тихий теткин дом под предлогом головной боли, как обнаружила возле тетки двух важных сановников. Одного, в дорогом фраке, она уже не раз видела – сам граф Ростопчин, бывший московский губернатор. Второй, в полной генеральской форме, немолодой, но приятный собой, круглолицый и улыбчивый, с шапкой русых, побитых сединой кудрей и горбатым восточным носом, был ей незнаком.
– Ах, граф, – прокашляла тетушка, изящно прикрываясь кружевами платка, – как это мило – вспомнить о бедной больной! Да, позвольте, должно быть, вы помните – Пашетта, моя кузина, в замужестве Ларина, с дочерью. Я очень счастлива, что подруга юности навестила меня перед смертью.
Ростопчин усмехался, и Татьяна внутренне сжалась – старушка-княжна больше всего желала бы, чтобы ее разубеждали в скорой и неотвратимой смерти, но граф, кажется, не собирался этого делать.
– Не имею чести быть представленным мадам Лариной, – вмешался вдруг его товарищ. – Но, слава Богу, вы, ваша светлость, здесь и можете помочь мне.
Бедная старушка княжна от неожиданности опустила платочек и только глазами захлопала.
– Вы… Вы помните меня, князь?.. Несчастную затворницу?..
Генерал учтиво склонил голову.
– Я помню, сударыня, и никогда не забуду всех тех немногих, кто дал свои повозки для вывоза раненых, когда мы оставляли Москву.
Пораженная Татьяна взглянула на тетку – хрупкую старушку, одетую не по возрасту, тяжко больную, маленькую и почти смешную в этом блестящем собрании… Она – помогала раненым при московском бегстве? Она, такая суетливая со своими калмыками и салопами, давала свои повозки для солдат, и этот генерал ее запомнил? Орденов у него было побольше, чем у самого Ростопчина, пожалуй, она еще ни у кого никогда не видела столько орденов. Впрочем, что она вообще видела?..
– Да, сударыни, – весело сказал генерал, уже прямо обращаясь к Татьяне и ее матери. – Ее сиятельство ваша кузина – одна из немногих героинь оставления Москвы, и спасенные ею будут ей вечно душевно признательны.
Княжна наконец-то обрела дар речи.
– Позвольте представить вам…
Ошеломленная Татьяна неловко протянула руку для поцелуя – тетку хвалил знаменитейший герой нескольких войн, нынешний большой сановник в императорской свите! Сам князь N., как его обычно прозывали, напрочь игнорируя скандально прославленную фамилию: отец его был чужестранным рабом, подаренным для услуг и забав, интригами возвысившийся при покойном императоре, мать – купеческой дочерью с огромным приданым. Но даже в уездном имении Лариных были наслышаны о заслугах князя N. перед государем и отечеством.
– Душевно рад познакомиться с добрыми родственниками доброго человека, – сказал он, выпрямившись, и тут же подмигнул Татьяне. – Но это бал, и надо танцевать. Позвольте?
– Но я…
Локоть матери пребольно ткнул ее в ребра. Подавая руку, Татьяна успела подумать, что этот генерал – должно быть, добрый человек, но тотчас усомнилась, стоило ему вывести ее из укрытия между колоннами под общие скрестившиеся взгляды. По залу пролетел недоуменный шепоток, и Таня очень остро вспомнила, насколько у нее простое и не модное платье. До сего дня ее танцевать не приглашали, а потому и не замечали.
– Мне показалось, или вы удивились подвигу вашей тетушки? – негромко спросил у нее генерал.
– Именно так, ваше сиятельство, – быстро согласилась Татьяна, обернувшись, чтобы не смотреть на публику. – Тетушка никогда не рассказывала.
– Героизм и мужество находятся порой в самых неожиданных местах, – князь улыбнулся, подавая ей руку, чтобы встать в позицию. – Я виноват – надо было заехать к княжне с визитом раньше. Вы любите вальс, сударыня?
Татьяна робко опустила руку на сияющий эполет, под которым была продернута голубая Андреевская лента.
– Я никогда не танцевала на таком блестящем балу.
Он вдруг засмеялся – очень просто и очень открыто, будто вокруг не было сотен глаз всего московского света. Впрочем, он-то был здесь привычен.
– Унылое место, не правда ли?
Татьяна не нашлась с ответом, и он продолжил, нимало не смущенный ее молчанием:
– Одно хорошо – здесь превосходнейшие музыканты, не хуже петербургских придворных балов.
– Вы не любите Москву? – наконец сообразила Татьяна.
– Бог с вами, сударыня! – князь, кажется, почти разобиделся. – Я мало видел Москву, но обожаю ее всем сердцем. И тем сильнее, чем она натуральнее. Вот ваша тетушка – это Москва настоящая, и мне все-таки надо будет заехать… Нам начинать!
У Татьяны невольно захватило дух, и она долго молчала, боясь спутаться или поскользнуться. Но князь вальсировал ловко, а рука его поддерживала ее в поворотах и направляла по сверкающему кругу паркета так свободно, что Татьяне показалось – она летит, а зал все не кончался и не кончался…
– По вам не скажешь, что вы мало танцевали, – князь смотрел ей в глаза, и взгляд его был очень приветлив. – У вас был хороший учитель.
– Вы прекрасно ведете, – из вежливости ответила Татьяна, чувствуя, как вспыхивают щеки. – Что это за музыка?
– Австрийский вальс, – он тихо засмеялся. – «Песнь Дуная» господина Штрауса. Вальсы его славятся по всей Европе, но, мне кажется, на Дунай не похоже.
Русско-турецкая кампания, вспомнила Татьяна. Должно быть, он действительно на Дунай насмотрелся вдоволь.
– А на что похож Дунай, ваше сиятельство? – осторожно полюбопытствовала она. Ответ был неожиданный и смешной:
– На очень большую и быструю лужу, сударыня!
Она фыркнула, поймала неодобрительный взгляд соседней пары и любопытствующие – дам около стен, но князь повернул вместе с нею, и она увидела, что он улыбается. Улыбнулась в ответ и робко, с осторожностью, протянула руку, чтобы положить ему на пояс, а другую поднять с плеча над головой – этой фигуры она не знала. Еще успела подумать, что это красиво – когда над головами почти смыкаются куполом руки, но тут князь закружил ее скорее, и она невольно подвинулась ближе, ухватившись за его кушак. Вальсировал он прекрасно, не по годам и не по форме, и продолжал беззаботно рассказывать, ничуть не сбиваясь в танце.
– Дунай хорош, когда рассвет или закат, это такая огромная масса воды. Ночью он страшно дышит, а днем при свете – это просто большая текучая лужа, серая и грязная, особенно по весне. Валахи его обожают, как и австрийцы, но пения Дуная я не слыхал ни разу. Господин Штраус польстил.
От вальса захватывало дух, голова немного кружилась. Мать и тетка с гордостью кивали, стоило ей заметить их в прежнем уголке между колонн. Когда музыка сменилась, и князь широко и плавно отвел руку в сторону, она, уже почти не робея, переложила пальцы с его пояса в ладонь и доверчиво откинулась, позволяя вести себя дальше. По-французски он говорил неожиданно скверно – перемежал речь русскими словечками, путал род и время глагола, но Татьяна позабыла духоту и чужие придирчивые взгляды, слушая про незнакомые земли и иные народы.
– Что такое булгур? – робко переспросила она, услыхав незнакомое слово.
– Такая… каша, – объяснил князь по-русски. – Булгур, булгур… Когда я первый раз это слово услышал, показалось, я разговаривал с голубем.
С голубем?.. Татьяна не удержалась – фыркнула снова.
– Вы знаете, что вам очень идет смеяться? – приподнял бровь князь и добавил небрежно, даже чуть отстранив Татьяну в танце: – Я наблюдал за вами, пока вы стояли с матерью и тетушкой. Мне показалось, вам довольно противно все это.
– Что – это, ваше сиятельство?
– Да это, – он в этот момент как раз отступил на шаг, обвел рукой зал. – Собрание, танцы, гусары. Думал, вы слишком серьезны, а вы, оказалось, очень хорошо смеетесь.
Татьяна, расхрабрившись, отважилась на возражение.
– Разве вам не противно?
– О, нет! – голубые глаза его вдруг потемнели, сверкнули темно-серым. – Свет, тепло и веселье – противными быть не могут.
– Я под светом имела в виду…
– Понимаю, сударыня, – перебил он ее, явно взволнованный, и чуть крепче сжал ее пальцы. – Но я имел в виду свет – просто свет. Свечи или солнце, или даже простая сальная плошка с тряпочным фитилем... – и тут же сменил тон, добавляя шутливо-небрежно, будто смутился собственному порыву: – Что до московского света, он мне тоже не может быть противен – ведь здесь я увидел вас.
У Татьяны захватило дыхание. Она смешалась и едва не оступилась – князь поддержал ее.
– Вы очень хорошо слушаете, – спокойно объяснил он. – Это редкое качество. Правда, не слишком вежливо с моей стороны все говорить самому.
– Что вы! – вырвалось у Татьяны. – Мне очень интересно, что вы рассказываете!
Он опустил глаза.
– Я очень рад, сударыня.
Музыка кончилась. Князь отвел ее к матери и тетке и церемонно поклонился. Татьяна попыталась осторожно отнять руку, которую он, очевидно, в рассеянности, не выпустил, и он встрепенулся, будто выходя из задумчивости.
– Позвольте вас ангажировать на мазурку, мадмуазель Ларина? Или у вас этот танец уже расписан?
Мать и тетка смотрели со смесью мольбы и укоризны. Татьяна хотела отказаться, но этих взглядов не выдержала.
– О нет, ваше сиятельство. У меня и вовсе никакие танцы не расписаны.
– Это сейчас же будет исправлено, – пообещал он с улыбкой. – Я боюсь не успеть.
В самом деле, к Татьяне уже направлялся молодой адъютант в капитанском чине. Бросил вопросительный взгляд на генерала и, получив одобрительный кивок, щелкнул каблуками, приглашая на кадриль.
