Серебром бегут облака низкие, медью стелются поля вересковые, ясным золотом светит солнышко.
Кому — деньги, кому — все сокровища мира. Выбирай, добрый человек!
Вот и выбирают, вот и маются. Неделя Лугнасада в разгаре, а тут такое дело, что ни праздновать сбор урожая, ни радоваться приходу щедрой осени, ни веселиться, славя светлого бога любовью земной — судить да рядить только.
Солнце печет и печет.
Пять матрон, краса и гордость древних родов, сидят под полотняным навесом. Навес широк, но не шире площади, второй в граде Манчинге. Столица — приют для каждого, само сердце галатских земель. Все гильдии собираются тут, все галаты бывали хоть по разу: домами высокими любовались, по широким улицам гуляли, чудеса столичные разглядывали да дивились укладу…
Даже судья в Манчинге — главный, что решения прочих отменить может.
Барда с площади не гонят, но велят петь потише. Идет суд чести, нельзя не соблюсти его, Лугнасад или не Лугнасад. Потеря доброго имени — для любого галата потеря невосполнимая!
Вот и мой кларсах застрадал, едва услышал, что суд этот — про любовь и сокровища. Выбор, от которого болят головы и у простых рудознатцев, и у королей. Кларсах мой — с характером, лишь моим рукам послушен, тренькает струнами, словно сам вперед подается, гудит, поучаствовать жаждет. Голосит, привлекая внимание судей: не о том вы думаете, не о деньгах, о чувствах речь идет.
Услышат ли судьи? Переменят ли судьбы?
Мое дело не решать, мое дело — усладить слух тех, в чьих руках оказались все три жизни: неназванной жены, не названной женой и ни разу не состоявшегося мужа.
О чести тут судят женщины, на каждой браслетов не счесть, а уж ожерелий янтарных — по два. Головы скоро клониться начнут — не от тяжести камня, так от веса прически, известковой водой поднятой.
Сидят они за круглым столом. Яств на том столе — на добрую свадьбу с запасом. Пирогов — впору вспомнить, что Лугнасад в самом разгаре! Пироги августовские, самые вкусные, начинка зрелая-спелая, щедрая от изобилия, черная, как сама земля. Кажется, нет зимы, и не будет никогда, не верится в холода и голод в то время, когда поспевший урожай наполняет амбары и погреба.
Но от зимы никому не уйти, никуда не деться, и подсудимый муж, который еще никому не муж, выступает ее вестником. Вернулся он из тех краев, где только закончилась война. Имя тому мужу — Колман, теперь уже воитель. За время долгого похода превратился он чудесным образом из рядового мечника в благородного всадника. Сын рудокопа, внук рудокопа, а теперь — воин, звание всадника принявший! О таком баллада сама просится на струны, да есть повод интереснее: любовь молодца играет с ним дурную шутку.
И мне играй да играй. Без слов! Велено повеселить достопочтенных, вот я и веселю. Заплатила гильдия гильдии пару монет-колец — не золото, нос не дорос, но и не медь. Ладно, на серебро расщедрились. Да хоть бы слушали меня и мой кларсах!
— Значит, все началось с того, как Орлэйт, дочь князя Мабона, прокричала на площади о своей любви к всаднику Колману?
О, Нарина, самая младшая, голос подала. Не так давно ввели ее в совет женской чести. Важничает. Надеется сразу в самые мудрые попасть, да вот беда, нет-нет, да и засмотрится на безделушки золотые, пироги сытные, ткани дорогие — пусть свой дом полная чаша, на чужое полюбоваться охота. Вот и выходит, не только муж ее балует, но кто решения в свою пользу добивается — тоже. С подарками, подношениями! Спеть бы балладу о жадности, что хуже лихорадки, право слово! От лихорадки помучаешься-помучаешься, и пройдет, ну, или сведет в могилу, а вот жадность запускает когти в сердце раз и навсегда. Правда, у Нарины ум верный, если отринет она мелочное, завидущее, житейское, со временем станет мудрой под стать своему месту.
Пока же самая мудрая тут есть и не даст безобразничать, мое вам певческое слово!
Достопочтенная Финдабайр поправила лейне — казалось бы, платье нижнее, а расшитое богато, дорого, как верхнее! — ухватила крупную розовую виноградину с блюда. Не счесть на пальцах засверкавших колечек золота. Сама в достатке живет, а носит редко, но тут суд, тут надо выглядеть. И слушать, неплохо было бы слушать. Мой кларсах хочет петь о несправедливости и глупой судьбе, и тут я ему не хозяин! Поклясться бы чем, да есть опасность головой поплатиться, с прошлого раза грозятся снять ее. Ничего, пусть сначала догонят!
Важная птица наша главная судья. Дожевала виноградину, подняла голову, прищурилась, оценивая товарку: явно поразмыслила, не рановато ли место в совете Нарине досталось. Муж Нарины — соляных копей владелец, вот и балует жену, да проку в этом?
— И чем слушала? Хороший человек всадник Колман. Всякая готова ему о своей любви прокричать. Да только не должно одному мужу иметь двух жен.
Глаза у Финдабайр внимательные, а уши — и того более. Мудрая жена в возрасте, однако проницательнее ее еще поискать — днем с огнем не найти!
— Одновременно, может, и сложновато будет, — фыркнула бесстыжая Нарина. Подбоченилась, словно все о жизни знает. — А через раз — вполне!
Богатая жена иногда такую чушь бесподобную скажет, что впору ей приплачивать. Мысли песенные сразу так и роятся, домыслы, о чем хотела сказать да о чем умолчала, о чем говорит мужу регулярно и о чем — через раз…
— Не дикие мы, чтобы… — вздохнула Финдабайр, да перебили ее. Никакого уважения к старшим! Хоть и равны все на совете, а поди же ты!
— О чем думала эта особа? — это Делма. Блюдет мораль всех, кроме себя.
— О браке, не иначе! — Кали, добрая подруга Делмы, подпевает товарке так, что я, бард вольный, обзавидовался весь.
А вот Мюренн вечно волнуется, будто вправду была рождена морем, как утверждает ее имя.
— Пусть неравный, без добра от родителей, но все же был бы брак! Лучше, чем лугнасадный!
Лугнасадный брак с праздника до праздника, милого друга узнать как мужа. Хороший обычай, что тут скажешь. Прокричали на площади Манчинга о любви, поклонились горожанам — и женаты. Страсти как раз на год и хватает, а что дальше — скажет лишь еще один Лугнасад.
Наш, правда, пока лишь путает всех!
А уж неравный брак… Кому понравится ни права на детей не иметь, ни доли в доме? Хуже рабыни, ей-Луг. Ее хозяин хоть кормить обязан. Не такой участи Колман хотел для любимой.
— Нашла бы судью по дороге, и дело с концом… — спокойная Таллия не любит споров, советует разумно, но решения ей лучше не доверять. Словно из нитей ковер плетет, а не души складывает.
— Матери с отцом поклониться Колман хотел! — снова Мюррен, вспомнила о традициях.
— Пусть год с одной поживет, а уж потом!.. — Нарина вряд ли бы согласилась на такое сама, но советовать…
Заполошились, захлопали крыльями, точно куры. Трудно подобрать мелодию для курятника, кларсах гудит сам, вымывая разъярившихся хохлаток из моря страстей. Трудно ему, трудно мне, но если не успокоить суд, то конец у жизненной баллады будет печальным.
Ох, точно порвется струна на кларсахе!
Всему виной, конечно, любовь. Всякий раз, когда дело доходит до суда чести, виновата любовь! Мужчины к женщине, женщины к привилегиям, мужчины к недоступности, женщины к чужим деньгам да к месту видному… Любовь многолика, а вот струн на кларсахе не так уж много! Дотянешь ли, верный друг? Надо, надо дотянуть, чую, суду чести без нас не разобраться, а подсказать о чужой душе лучше прочего может музыка.
Не гуди, не гуди струнами, давай напомним воинственным матронам, отчего весь сыр-бор. Эта особа, которую Колман привез из похода, вроде как не под стать ему, сиротина — видному всаднику, да вприбавок по-своему, не по-галатски красива! Кости ей все перемыли, косы золотистые пересчитали, глаза ярко-синие мало не выцарапали.
И хоть галатка Агна по крови, но лишь наполовину, по отцу. Обычаев местных не знает, поехала за Колманом, куда повез. Такое, конечно, лишь от большого чувства делается. Ну, или от большой глупости.
А что женой ее Колман сделать хотел, так в том я уверен. Был я там и видел, как Колман на свою Агну смотрел. Наверняка собрался все порядком обставить, в дом привести родительский, матери-отцу в ноги пасть…
И как во всякой приличной балладе, тут возникло… Обстоятельство. Нет, как поженятся толком — сложу!..
Орлэйт, княжеская дочка, ни в чем удержу не зная, выскочила, о любви затараторила. На всю площадь! Разглядывала не Колмана вовсе, а подпругу, стремена золотые, парчу и бархат наряда! Обмер тогда Колман, бывалый воин, в два слова взбалмошной девой обезоруженный, оглянулся на Агну свою, и ни слова не молвил, ни одной, ни другой. Рта с тех пор и не раскрывал вовсе, опасаясь любым словом ответ Орлэйт подарить — галаты не услышат, но боги… И барды — от нашего брата ничего не скроешь!
Так Колман дома и сидит, в одном лице тюремщик, заключенный и самый себе строгий судья. Думаю, нет хулы, которую он еще бы на себя не примерил. Ибо оскорбление есть — на откровенно и принародно высказанную любовь не ответить законным браком. Уж каким — не так важно, тут мужчине решать, а женщине смиряться. Однако Колман промолчал. Нет брака, нет жены и нет выхода.
Видят старые боги, каждый кует свое счастье. А что делать, ежели от рождения не кузнец — воин?
Агна его от двери не отходит, глаза все повыплакала, так дела никому нет. Сиротина приблудная, хотя и всадником-воином привезенная, но не жена ему, не жена! На весь Манчинг слухи расцвели, разошлись, разбежались волнами, будто бы Колман и вовсе без языка приехал. И Агне тревога — чтобы выпутаться из тисков долга, может взаправду ее суженый язык себе оттяпать! Да как бы кровью не истек!
Плачет по ним мой кларсах. Увела Агну мать Колмана в дом гостевой, Орлэйт подошедшей велела в дом идти. Выставил княжну Колман, засов заложил и вовсе никого видеть не хочет, продолжает со всем Манчингом спорить! Молча — и спорить! Шушукаются по углам — что еще надо, как не признанье родителей? Почтенная матушка Колмана тоже устала быть женой рудокопа, хочет стать матерью богатого всадника и супруга княжны, ничего зазорного нет…
Ох, не подведи, мой кларсах. Не волшебная ты арфа, чтобы петь о великой любви, но все же не зря учили меня лучшие мастера. А уж сколько мы с тобой вместе баллад сказывали, сколько дорог миновали — без счету…
Поведай, мой кларсах, что есть любовь истинная, любовь бескорыстная, любовь, не ждущая награды. Вздымайся волнами синей реки, лейся пением птичьим, умирай и воскресай, как сама жизнь. Ведь поднимались перед нами и расступались толпы, смолкали гневные крики, стоило завести мотив стародавний о любви непреложной, непререкаемой, единственно правой в любом споре…
Притихли женщины.
А затем зашептались меж собой, вспомнили, что судьи, остепенились, перестали тратить время на жаркие споры, задумались. Отправили гонца, и вот уже перед ними две женщины. Одна, золотоволоса и голубоглаза, Агна привезенная, опустила голову повинно.
Безумная, готова за чувства виниться! Как есть — или от любви огромной, или от глупости, что иногда в одно сходится!
Другая теребит косу ярко-рыжую, зеленым колдовским глазом на всех косит, словно на Колмана уже права получила. Орлэйт, истинная галатка по крови и обычаю, по княжескому сословию, расшитому пояску да дорогим сапожкам!
Достопочтенная Финдабайр окинула взглядом обеих и начала вопросы задавать в первую голову для Орлэйт. Отчего так пылко о чувствах выкрикнула, да почему сейчас — чего ждала? — да знал ли избранник, что княжна к нему сердечную слабость питает?
Орлэйт на все в ответ:
— Люблю я его!
— А говорил ли он тебе слова любви перед походом, раз ты ждала его так? — прищурилась Финдабайр.
Кларсах поет под руками в восхищении. Уж не дети — внуки выросли, а она все хороша собой. Умом-разумом всех затмевает.
— Говорить не говорил, но подарил кольцо! — Орлэйт вытягивает руку, все ахают. — Мой он! Не отдам этой! — взглядом сверкает, добавь чародейства, так пожгла бы не хуже друидов.
Кольцо семейное, приметное, зеленым огоньком играет. Недаром говорят, род Колмана имеет власть над серебром, железом и камнем.
— Чем ты, Агна, докажешь свои права на всадника Колмана?
— Нет у меня на него никаких прав. Люблю я его! Это не право, это связь, то есть мой народ верит, что это связь…
Народ под навесами возроптал: мало ей на всадника притязать, еще и своими дикими обычаями тут объясняться вздумала! Галаты — народ просвещенный! Все по закону от века совершается!
Теперь Нарина головой качает, Мюррен сверкает глазами, не то сочувствует, не то волнуется. Кали и Делма шушукаются недовольно, но без слова старшей не вступают. Всем ясно, Финдабайр еще не закончила. И точно — вот, повела рукой.
— В твоем праве может быть не только слово. Может, он был тем, кому ты не только любовь вручила, но и девичество отдала?
Покраснела Агна летним рассветом, потупилась и закивала.
— Сколько мне еще ждать? — вскинулась, притопнула ножкой княжна. — Да кому нужна эта снулая рыба? Ее до сих пор никто не хотел! Невелика заслуга — замарашкой казаться да на всадника вешаться! И куда мой Колман смотрел? — хлопнула Орлэйт руками по бедрам.
Кларсах в руках негодующе дрогнул, чуть струну себе не порвал.
— Довольно, — приказала Финдабайр, и все утихли. — Как глава совета чести я в сложном положении. Равные права вы имеете на одного мужчину. Наше право в решении дела миром или войной.
Помолчала Финдабайр, и даже я опустил кларсах.
— Кто получит всадника Колмана, тот получит лишь Колмана, просто Колмана. Только его. Другая, выбравшая отступные, получит все, что «просто Колман» имеет, что он бережет и считает достойным сохранить пуще собственной жизни. Брак будет законен и равен.
— Так она получит все наши деньги? — возмутилась Орлэйт.
Охо-хо! Княжеская дочка, а туда же!
— Она уже его деньги посчитала, — не удержалась Нарина. — Видно, от большой любви.
— Не могу я Колмана всего лишить, — подала голос Агна. — Я отказываюсь…
Глаза опустила, голос подрагивает, видно, она своего Колмана от сердца целиком отрывает, но не может и заставлять его, прославленного воителя, окунуться в нужду…
— Я отказываюсь от спора!
— Подожди ты, девочка, — неожиданно мягко сказала Финдабайр. — Орлэйт, ты признаешь своим кольцо Колмана?
— Да, признаю! — дернула подбородком та. — И хочу сказать…
— Пока я прошу всех помолчать, — все так же мягко вымолвила Финдабайр, но ее и правда послушали все. — Скажи мне правду, Орлэйт, как ты получила это кольцо? Или навсегда лишишься речи!
Ох, правду молвят, были друидки в роду у Финдайбар. Ибо стемнело небо, нависли тучи… Все знают слова об истинной правде — нельзя солгать прилюдно на площади. Себя и свой род проклянешь, счастья лишишь. Было такое не единожды.
А Орлэйт, ухватив себя за горло, проговорила сдавленно:
— Письмо. Он послал мне письмо, — и добавила, чуть не плача: — Родителей пугать не хотел, вот и выслал кольцо перед боем.
— Отчего именно тебе? — и тучи будто бы прямо над Орлэйт сгущаются.
Кларсах песню тянет тоскливую: жаль молодой жизни, если сама себя сейчас неверным ответом загубит!
— Знал, что не украду, на богатство не посягну, своего в достатке! Не вернется — матери его передам!
— А словами какими выразился?
— «Сохрани все, что я имею»!
— Дорогая Орлэйт, — улыбнулась Финдабайр, да холодно улыбнулась.
Кому — деньги, кому — все сокровища мира. Выбирай, добрый человек!
Вот и выбирают, вот и маются. Неделя Лугнасада в разгаре, а тут такое дело, что ни праздновать сбор урожая, ни радоваться приходу щедрой осени, ни веселиться, славя светлого бога любовью земной — судить да рядить только.
Солнце печет и печет.
Пять матрон, краса и гордость древних родов, сидят под полотняным навесом. Навес широк, но не шире площади, второй в граде Манчинге. Столица — приют для каждого, само сердце галатских земель. Все гильдии собираются тут, все галаты бывали хоть по разу: домами высокими любовались, по широким улицам гуляли, чудеса столичные разглядывали да дивились укладу…
Даже судья в Манчинге — главный, что решения прочих отменить может.
Барда с площади не гонят, но велят петь потише. Идет суд чести, нельзя не соблюсти его, Лугнасад или не Лугнасад. Потеря доброго имени — для любого галата потеря невосполнимая!
Вот и мой кларсах застрадал, едва услышал, что суд этот — про любовь и сокровища. Выбор, от которого болят головы и у простых рудознатцев, и у королей. Кларсах мой — с характером, лишь моим рукам послушен, тренькает струнами, словно сам вперед подается, гудит, поучаствовать жаждет. Голосит, привлекая внимание судей: не о том вы думаете, не о деньгах, о чувствах речь идет.
Услышат ли судьи? Переменят ли судьбы?
Мое дело не решать, мое дело — усладить слух тех, в чьих руках оказались все три жизни: неназванной жены, не названной женой и ни разу не состоявшегося мужа.
О чести тут судят женщины, на каждой браслетов не счесть, а уж ожерелий янтарных — по два. Головы скоро клониться начнут — не от тяжести камня, так от веса прически, известковой водой поднятой.
Сидят они за круглым столом. Яств на том столе — на добрую свадьбу с запасом. Пирогов — впору вспомнить, что Лугнасад в самом разгаре! Пироги августовские, самые вкусные, начинка зрелая-спелая, щедрая от изобилия, черная, как сама земля. Кажется, нет зимы, и не будет никогда, не верится в холода и голод в то время, когда поспевший урожай наполняет амбары и погреба.
Но от зимы никому не уйти, никуда не деться, и подсудимый муж, который еще никому не муж, выступает ее вестником. Вернулся он из тех краев, где только закончилась война. Имя тому мужу — Колман, теперь уже воитель. За время долгого похода превратился он чудесным образом из рядового мечника в благородного всадника. Сын рудокопа, внук рудокопа, а теперь — воин, звание всадника принявший! О таком баллада сама просится на струны, да есть повод интереснее: любовь молодца играет с ним дурную шутку.
И мне играй да играй. Без слов! Велено повеселить достопочтенных, вот я и веселю. Заплатила гильдия гильдии пару монет-колец — не золото, нос не дорос, но и не медь. Ладно, на серебро расщедрились. Да хоть бы слушали меня и мой кларсах!
— Значит, все началось с того, как Орлэйт, дочь князя Мабона, прокричала на площади о своей любви к всаднику Колману?
О, Нарина, самая младшая, голос подала. Не так давно ввели ее в совет женской чести. Важничает. Надеется сразу в самые мудрые попасть, да вот беда, нет-нет, да и засмотрится на безделушки золотые, пироги сытные, ткани дорогие — пусть свой дом полная чаша, на чужое полюбоваться охота. Вот и выходит, не только муж ее балует, но кто решения в свою пользу добивается — тоже. С подарками, подношениями! Спеть бы балладу о жадности, что хуже лихорадки, право слово! От лихорадки помучаешься-помучаешься, и пройдет, ну, или сведет в могилу, а вот жадность запускает когти в сердце раз и навсегда. Правда, у Нарины ум верный, если отринет она мелочное, завидущее, житейское, со временем станет мудрой под стать своему месту.
Пока же самая мудрая тут есть и не даст безобразничать, мое вам певческое слово!
Достопочтенная Финдабайр поправила лейне — казалось бы, платье нижнее, а расшитое богато, дорого, как верхнее! — ухватила крупную розовую виноградину с блюда. Не счесть на пальцах засверкавших колечек золота. Сама в достатке живет, а носит редко, но тут суд, тут надо выглядеть. И слушать, неплохо было бы слушать. Мой кларсах хочет петь о несправедливости и глупой судьбе, и тут я ему не хозяин! Поклясться бы чем, да есть опасность головой поплатиться, с прошлого раза грозятся снять ее. Ничего, пусть сначала догонят!
Важная птица наша главная судья. Дожевала виноградину, подняла голову, прищурилась, оценивая товарку: явно поразмыслила, не рановато ли место в совете Нарине досталось. Муж Нарины — соляных копей владелец, вот и балует жену, да проку в этом?
— И чем слушала? Хороший человек всадник Колман. Всякая готова ему о своей любви прокричать. Да только не должно одному мужу иметь двух жен.
Глаза у Финдабайр внимательные, а уши — и того более. Мудрая жена в возрасте, однако проницательнее ее еще поискать — днем с огнем не найти!
— Одновременно, может, и сложновато будет, — фыркнула бесстыжая Нарина. Подбоченилась, словно все о жизни знает. — А через раз — вполне!
Богатая жена иногда такую чушь бесподобную скажет, что впору ей приплачивать. Мысли песенные сразу так и роятся, домыслы, о чем хотела сказать да о чем умолчала, о чем говорит мужу регулярно и о чем — через раз…
— Не дикие мы, чтобы… — вздохнула Финдабайр, да перебили ее. Никакого уважения к старшим! Хоть и равны все на совете, а поди же ты!
— О чем думала эта особа? — это Делма. Блюдет мораль всех, кроме себя.
— О браке, не иначе! — Кали, добрая подруга Делмы, подпевает товарке так, что я, бард вольный, обзавидовался весь.
А вот Мюренн вечно волнуется, будто вправду была рождена морем, как утверждает ее имя.
— Пусть неравный, без добра от родителей, но все же был бы брак! Лучше, чем лугнасадный!
Лугнасадный брак с праздника до праздника, милого друга узнать как мужа. Хороший обычай, что тут скажешь. Прокричали на площади Манчинга о любви, поклонились горожанам — и женаты. Страсти как раз на год и хватает, а что дальше — скажет лишь еще один Лугнасад.
Наш, правда, пока лишь путает всех!
А уж неравный брак… Кому понравится ни права на детей не иметь, ни доли в доме? Хуже рабыни, ей-Луг. Ее хозяин хоть кормить обязан. Не такой участи Колман хотел для любимой.
— Нашла бы судью по дороге, и дело с концом… — спокойная Таллия не любит споров, советует разумно, но решения ей лучше не доверять. Словно из нитей ковер плетет, а не души складывает.
— Матери с отцом поклониться Колман хотел! — снова Мюррен, вспомнила о традициях.
— Пусть год с одной поживет, а уж потом!.. — Нарина вряд ли бы согласилась на такое сама, но советовать…
Заполошились, захлопали крыльями, точно куры. Трудно подобрать мелодию для курятника, кларсах гудит сам, вымывая разъярившихся хохлаток из моря страстей. Трудно ему, трудно мне, но если не успокоить суд, то конец у жизненной баллады будет печальным.
Ох, точно порвется струна на кларсахе!
Всему виной, конечно, любовь. Всякий раз, когда дело доходит до суда чести, виновата любовь! Мужчины к женщине, женщины к привилегиям, мужчины к недоступности, женщины к чужим деньгам да к месту видному… Любовь многолика, а вот струн на кларсахе не так уж много! Дотянешь ли, верный друг? Надо, надо дотянуть, чую, суду чести без нас не разобраться, а подсказать о чужой душе лучше прочего может музыка.
Не гуди, не гуди струнами, давай напомним воинственным матронам, отчего весь сыр-бор. Эта особа, которую Колман привез из похода, вроде как не под стать ему, сиротина — видному всаднику, да вприбавок по-своему, не по-галатски красива! Кости ей все перемыли, косы золотистые пересчитали, глаза ярко-синие мало не выцарапали.
И хоть галатка Агна по крови, но лишь наполовину, по отцу. Обычаев местных не знает, поехала за Колманом, куда повез. Такое, конечно, лишь от большого чувства делается. Ну, или от большой глупости.
А что женой ее Колман сделать хотел, так в том я уверен. Был я там и видел, как Колман на свою Агну смотрел. Наверняка собрался все порядком обставить, в дом привести родительский, матери-отцу в ноги пасть…
И как во всякой приличной балладе, тут возникло… Обстоятельство. Нет, как поженятся толком — сложу!..
Орлэйт, княжеская дочка, ни в чем удержу не зная, выскочила, о любви затараторила. На всю площадь! Разглядывала не Колмана вовсе, а подпругу, стремена золотые, парчу и бархат наряда! Обмер тогда Колман, бывалый воин, в два слова взбалмошной девой обезоруженный, оглянулся на Агну свою, и ни слова не молвил, ни одной, ни другой. Рта с тех пор и не раскрывал вовсе, опасаясь любым словом ответ Орлэйт подарить — галаты не услышат, но боги… И барды — от нашего брата ничего не скроешь!
Так Колман дома и сидит, в одном лице тюремщик, заключенный и самый себе строгий судья. Думаю, нет хулы, которую он еще бы на себя не примерил. Ибо оскорбление есть — на откровенно и принародно высказанную любовь не ответить законным браком. Уж каким — не так важно, тут мужчине решать, а женщине смиряться. Однако Колман промолчал. Нет брака, нет жены и нет выхода.
Видят старые боги, каждый кует свое счастье. А что делать, ежели от рождения не кузнец — воин?
Агна его от двери не отходит, глаза все повыплакала, так дела никому нет. Сиротина приблудная, хотя и всадником-воином привезенная, но не жена ему, не жена! На весь Манчинг слухи расцвели, разошлись, разбежались волнами, будто бы Колман и вовсе без языка приехал. И Агне тревога — чтобы выпутаться из тисков долга, может взаправду ее суженый язык себе оттяпать! Да как бы кровью не истек!
Плачет по ним мой кларсах. Увела Агну мать Колмана в дом гостевой, Орлэйт подошедшей велела в дом идти. Выставил княжну Колман, засов заложил и вовсе никого видеть не хочет, продолжает со всем Манчингом спорить! Молча — и спорить! Шушукаются по углам — что еще надо, как не признанье родителей? Почтенная матушка Колмана тоже устала быть женой рудокопа, хочет стать матерью богатого всадника и супруга княжны, ничего зазорного нет…
Ох, не подведи, мой кларсах. Не волшебная ты арфа, чтобы петь о великой любви, но все же не зря учили меня лучшие мастера. А уж сколько мы с тобой вместе баллад сказывали, сколько дорог миновали — без счету…
Поведай, мой кларсах, что есть любовь истинная, любовь бескорыстная, любовь, не ждущая награды. Вздымайся волнами синей реки, лейся пением птичьим, умирай и воскресай, как сама жизнь. Ведь поднимались перед нами и расступались толпы, смолкали гневные крики, стоило завести мотив стародавний о любви непреложной, непререкаемой, единственно правой в любом споре…
Притихли женщины.
А затем зашептались меж собой, вспомнили, что судьи, остепенились, перестали тратить время на жаркие споры, задумались. Отправили гонца, и вот уже перед ними две женщины. Одна, золотоволоса и голубоглаза, Агна привезенная, опустила голову повинно.
Безумная, готова за чувства виниться! Как есть — или от любви огромной, или от глупости, что иногда в одно сходится!
Другая теребит косу ярко-рыжую, зеленым колдовским глазом на всех косит, словно на Колмана уже права получила. Орлэйт, истинная галатка по крови и обычаю, по княжескому сословию, расшитому пояску да дорогим сапожкам!
Достопочтенная Финдабайр окинула взглядом обеих и начала вопросы задавать в первую голову для Орлэйт. Отчего так пылко о чувствах выкрикнула, да почему сейчас — чего ждала? — да знал ли избранник, что княжна к нему сердечную слабость питает?
Орлэйт на все в ответ:
— Люблю я его!
— А говорил ли он тебе слова любви перед походом, раз ты ждала его так? — прищурилась Финдабайр.
Кларсах поет под руками в восхищении. Уж не дети — внуки выросли, а она все хороша собой. Умом-разумом всех затмевает.
— Говорить не говорил, но подарил кольцо! — Орлэйт вытягивает руку, все ахают. — Мой он! Не отдам этой! — взглядом сверкает, добавь чародейства, так пожгла бы не хуже друидов.
Кольцо семейное, приметное, зеленым огоньком играет. Недаром говорят, род Колмана имеет власть над серебром, железом и камнем.
— Чем ты, Агна, докажешь свои права на всадника Колмана?
— Нет у меня на него никаких прав. Люблю я его! Это не право, это связь, то есть мой народ верит, что это связь…
Народ под навесами возроптал: мало ей на всадника притязать, еще и своими дикими обычаями тут объясняться вздумала! Галаты — народ просвещенный! Все по закону от века совершается!
Теперь Нарина головой качает, Мюррен сверкает глазами, не то сочувствует, не то волнуется. Кали и Делма шушукаются недовольно, но без слова старшей не вступают. Всем ясно, Финдабайр еще не закончила. И точно — вот, повела рукой.
— В твоем праве может быть не только слово. Может, он был тем, кому ты не только любовь вручила, но и девичество отдала?
Покраснела Агна летним рассветом, потупилась и закивала.
— Сколько мне еще ждать? — вскинулась, притопнула ножкой княжна. — Да кому нужна эта снулая рыба? Ее до сих пор никто не хотел! Невелика заслуга — замарашкой казаться да на всадника вешаться! И куда мой Колман смотрел? — хлопнула Орлэйт руками по бедрам.
Кларсах в руках негодующе дрогнул, чуть струну себе не порвал.
— Довольно, — приказала Финдабайр, и все утихли. — Как глава совета чести я в сложном положении. Равные права вы имеете на одного мужчину. Наше право в решении дела миром или войной.
Помолчала Финдабайр, и даже я опустил кларсах.
— Кто получит всадника Колмана, тот получит лишь Колмана, просто Колмана. Только его. Другая, выбравшая отступные, получит все, что «просто Колман» имеет, что он бережет и считает достойным сохранить пуще собственной жизни. Брак будет законен и равен.
— Так она получит все наши деньги? — возмутилась Орлэйт.
Охо-хо! Княжеская дочка, а туда же!
— Она уже его деньги посчитала, — не удержалась Нарина. — Видно, от большой любви.
— Не могу я Колмана всего лишить, — подала голос Агна. — Я отказываюсь…
Глаза опустила, голос подрагивает, видно, она своего Колмана от сердца целиком отрывает, но не может и заставлять его, прославленного воителя, окунуться в нужду…
— Я отказываюсь от спора!
— Подожди ты, девочка, — неожиданно мягко сказала Финдабайр. — Орлэйт, ты признаешь своим кольцо Колмана?
— Да, признаю! — дернула подбородком та. — И хочу сказать…
— Пока я прошу всех помолчать, — все так же мягко вымолвила Финдабайр, но ее и правда послушали все. — Скажи мне правду, Орлэйт, как ты получила это кольцо? Или навсегда лишишься речи!
Ох, правду молвят, были друидки в роду у Финдайбар. Ибо стемнело небо, нависли тучи… Все знают слова об истинной правде — нельзя солгать прилюдно на площади. Себя и свой род проклянешь, счастья лишишь. Было такое не единожды.
А Орлэйт, ухватив себя за горло, проговорила сдавленно:
— Письмо. Он послал мне письмо, — и добавила, чуть не плача: — Родителей пугать не хотел, вот и выслал кольцо перед боем.
— Отчего именно тебе? — и тучи будто бы прямо над Орлэйт сгущаются.
Кларсах песню тянет тоскливую: жаль молодой жизни, если сама себя сейчас неверным ответом загубит!
— Знал, что не украду, на богатство не посягну, своего в достатке! Не вернется — матери его передам!
— А словами какими выразился?
— «Сохрани все, что я имею»!
— Дорогая Орлэйт, — улыбнулась Финдабайр, да холодно улыбнулась.
