Поэтому еще немного поторчав с дружками у клетки, исчерпав запас камней и обругав Реми всеми известными ему способами, наконец-то ушел. Моргот ушел еще раньше, с досадой убедившись, что нирлунги не прикончили выродка в первую же минуту и у него есть шанс дожить до рассвета. Конечно, волкам можно было помочь, лишь совсем немного удлинив их цепь, но Моррис запретил, сказав, что мальчишка еще будет нужен. Но нарг все больше сомневался, что им удастся привести Реми к повиновению и заполучить его силу в свое распоряжение. И сегодняшний случай только укрепил его в этом мнении…
… На крепость опустилась ночь, и в ее мраке глаза волков зажглись желтым огнем безумия. Они зорко сторожили каждое его движение, пропуская через оскаленные клыки глухое утробное рычание, стоило ему пошевелиться. Звери лежали, подняв черные, чудовищные морды и вытянув лапы, так близко, что их острые, кривые когти почти касались его босых ступней. Слишком короткая цепь не оставляла ему места для маневра. Он мог только сидеть, чувствуя, как начинает неметь и гнуться шея от тяжести натянутой цепи. Иногда в темном небе над его головой раздавалось хлопанье крыльев и зловещее карканье воронов, отправлявшихся на охоту. Тогда волки снова начинали бесноваться и брызгать в лицо Реми горячей слюной, обдавая его зловонием своих пастей, выть и царапать пол.
Они были голодны, а крики воронов сулили им остатки с пиршественного стола, кровавую пищу, которой можно насытить то, что раздирало им пустые желудки, вызывая слепую ярость и неистовое желание погрузить клыки в мягкую, сочную плоть, которая не только успокоит внутреннего, жестоко терзавшего их, зверя, но и надолго умилостивит его теплой, сладкой кровью. Сидящее напротив существо не было похоже на обычную добычу, молодую козу или дикого горного барана, а то и скрога, вонявшего дымом, громко вопившего, пока в горло ему не вонзались четыре острых костяных кинжала, с наслаждением вырывая из него этот крик, на который никто никогда не отзывался, превращая его в последний сипящий выдох. Это существо было непонятным, хотя на вид и не менее лакомым. От него пахло свежей кровью, вороном и еще чем-то таким, от чего огромным свирепым нирлунгам хотелось скулить как молодым щенкам, задыхаясь то ли от ужаса, то ли от восторга. Оно, это существо было так дразняще близко и все-таки недоступно. Но ничего, скоро оно утомится и уснет, и тогда они прикончат его, принесут в жертву божеству своих утроб.
Реми устало поднял голову, клонившуюся под бременем цепи, и посмотрел в глаза волкам.
- Вы здесь такие же пленники, как и я, - заговорил он и сам поразился тому, как хрипло прозвучал его голос, слова с болью продирались через иссохшее, плотно схваченное жестким ошейником, горло, обжигая едкой, полынной горечью. – Такие же рабы воронов. Но вы еще и звери, любимые игрушки Моргота, его послушные орудия убийства. Что бы вы делали, вдруг обретя свободу? Продолжали убивать? Ведь это в вашей природе, вам неведомо другое, а может и недоступно. А может вам нравится убивать, вы думаете в этом ваше предназначение, и вы бываете хоть ненадолго счастливы терзая свою жертву. Но возможно, что там, в своей родной стихии, среди громадных мрачных скал Черных утесов, в их сырых пещерах, на лесных тропах, вы стали бы иными. И честная охота не превратила бы вас в кровожадных убийц. Но клетка и Моргот не оставили вам шанса. Мне жаль вас, могучие звери, ставшие цепными псами воронов. Я не хочу такой участи. И мне не обрести свободы даже став зверем. У Морриса и для меня готова клетка и цепь, может лишь чуть длиннее этой, но гораздо прочнее и тяжелей.
Волки, казалось, внимательно слушали Реми, насторожив уши и не двигаясь с места, а когда он замолчал, дружно завыли, задрав морды. Вдруг Реми уловил за своей спиной, за пределами клетки какой-то осторожный шорох, ему послышался тихий вздох, затем приглушенное всхлипывание. Волки зарычали и вскочили, напряженно вытянув шеи. Стараясь не выпускать их из вида, Реми чуть повернул голову и, скосив глаза, увидел прильнувшую к прутьям клетки темную фигуру, в которой не сразу узнал кухарку.
- Реми, - окликнула его Милред шепотом и едва слышно запричитала, горестно зажав рот ладонью. – Ох, Реми-Реми! Проклятый Моргот! Чтоб ему темная фея дорогу перешла, чтоб у него все перья повылазили!
- Уходи, Милред, - тихо произнес Реми. – Тебя могут увидеть.
- Я принесла тебе немного хлеба и воды, мой мальчик.
Реми непроизвольно облизнул пересохшие губы, горячим едва влажным языком. Пить ему хотелось нестерпимо. Темный огонь питался соками его тела, опустошая его и заставляя испытывать мучительную, сводящую с ума жажду.
- Уходи, Милред, - вновь повторил Реми. – Или ты хочешь занять мое место.
- Я не уйду, пока ты не поешь, - сказала женщина, - буду стоять до самого утра и пусть, что хотят со мною делают. Вот, постарайся поймать, Реми. Только будь очень осторожен, не дай этим зверюгам зацепить тебя. Иначе я тоже брошусь к ним в пасть.
Реми тяжело вздохнул и повернул голову, насколько позволяла цепь. От места, где он сидел до решетки, за которой темнел неясный силуэт кухарки было довольно далеко.
- Милред, - позвал он. – Ты ведь взяла с собой веревку?
- Да, мой милый мальчик, конечно. Дай знать, когда будешь готов. Милред некрасивая и старая, но все же не такая глупая, как считают вороны.
Реми едва заметно улыбнулся, пробормотав про себя: «Это точно, совсем не глупая». Он постарался развернуться в ее сторону, чувствуя, как твердые края ошейника режут кожу, потом попросил:
- Милред, сначала воду, пожалуйста.
Что-то просвистело в воздухе и в паре шагов от Реми упала, звучно хлопнув о каменный пол, большая фляжка, в оплетке из ивовых прутьев, привязанная к тонкой, прочной бечевке. Он не смог до нее дотянуться, и Милред пришлось сделать еще немало попыток, упражняясь в меткости под вой и рычание нирлунгов, пока ей не удалось забросить фляжку достаточно близко, и Реми наконец напился свежей, еще хранящей прохладу колодезных глубин, воды. И с каждым глотком он чувствовал, как растут его шансы дожить до рассвета. После чего, Милред в полотняном мешке на длинной веревке закинула ему полкраюшки свежего белого хлеба с тонкой ломкой корочкой. Реми достал наполненный живым теплом хлеб и произнес растроганно:
- Если мы еще встретимся, Милред, я тебя расцелую.
- А я обниму тебя крепко-крепко, мой милый Реми, - прошептала кухарка, вытирая слезы краем своего фартука. И добавила: – Смотри, сдержи обещание, я буду ждать.
- А теперь, пожалуйста, уходи. Я не хочу, чтобы ты пострадала из-за меня.
Когда Милред ушла, бесшумной тенью пробираясь ночными, черными закоулками крепости в свою каморку возле кухни, чтобы там вволю наплакаться над злосчастной судьбой Реми, он принялся за еду, кое-как стерев с рук уже засохшую кровь скрога, чтобы не осквернять пищу. Но прежде отломил два больших куска, бросил нирлунгам и тут же пожалел об этом, вспомнив, что те не едят хлеба, не едят ничего, кроме свежего, сочащегося кровью, мяса. По углам клетки валялись обломки костей, добела обглоданных нирлунгами и раздробленных их мощными клыками. Внутри у Реми все похолодело, когда он осознал свою ошибку, и то, как за нее придется расплатится Милред.
- Ешьте, - сказал он нирлунгам сурово. Куски белели в сумраке ночи между громадными, волчьими лапами, а из оскаленных пастей на них ложились длинные тягучие нити слюны. – Быть может вам понравится. Или верните мне хлеб, раз вы не так голодны, что отказываетесь от благословенной пищи.
Волки несколько раз моргнули и коротко взвыли, потом вновь оскалили зубы, не сводя с Реми глаз. Прекратив рычать, они нагнули свои страшные морды, понюхали хлеб и, к немалому изумлению и облегчению Реми, в мгновение ока сожрали все до крошки.
- Ну вот, - сказал Реми, невесело усмехнувшись, - я разделил с вами кров, хоть и не по своей воле, а вы разделили со мной хлеб, и теперь не можете слопать меня так просто, без угрызений совести. А сейчас, пожалуйста, дайте мне немного поспать. У меня был очень трудный день. Я обещаю, что не потревожу вас своим храпом.
Волки глухо, угрожающе зарычали, за все это время они ни на шаг не отошли от Реми, карауля каждый его жест. И теперь совсем не собирались оставлять его, но прекратили попытки вцепиться ему в горло или мгновенно схватить за голую лодыжку, попавшую в пределы досягаемости.
- Какие вы упрямые ребята, - вздохнул Реми. Он, сохраняя между ними прежнее расстояние, проверяя его по натянутой цепи, медленно и осторожно опустился на пол, лицом к волкам, и обессиленно закрыл глаза.
- Отец, тетя Ануш, - сказала Эйфория, заметно нервничая, но не в силах сдержать счастливой улыбки при мысли о Реми, - я хотела сегодня пригласить к нам на обед одного очень хорошего человека.
Они сидели в просторной светлой комнате за накрытым к завтраку обширным столом, где на белоснежной скатерти из дорогого, дарренского полотна возвышались на серебряном блюде пухлые, спелые персики, матово-синие сливы, гроздья сочного, янтарного винограда и даже, редкая в это время года, клубника, источавшая нежный аромат. В изящных чашечках из тонкого, почти прозрачного, костяного фарфора с золотой окаемкой, был налит ароматный чай, на таких же тарелочках лежали горками печенье, тосты с маслом и джемом, отдельно ломтики ноздреватого, спелого сыра с прозрачными каплями росы на срезе, а кроме того, омлет из перепелиных яиц с ветчиной, приправленный пряными травами и порезанный на аккуратные доли. Мужчину, в чьих волнистых, седых волосах еще сохранился рыжеватый оттенок, звали Джоэл Лэптон-старший. Он поднял от газеты свою крупную голову и переглянулся с немолодой, худощавой женщиной, чьи волосы также тускло отливали медью. Она понимающе кивнула и спросила, ласково улыбнувшись, так что от ее светло-голубых глаз побежали к вискам тонкие лучики морщинок:
- И кто же он милая? Как зовут твоего молодого человека? Мы его знаем? Кто его родители?
Эйфория на мгновение смутилась, но потом произнесла как можно спокойнее, стараясь, чтобы голос ее от волнения не пресекался и звучал по-прежнему непринужденно.
- Его зовут Реми, - сказала она чуть веселей, чем нужно, и положила себе на тарелку кусочек сыра с общего блюда и два крохотных тоста.
- Так ты у дедушки с ним познакомилась? – доброжелательно спросил мужчина, но в его цепком взгляде мелькнула настороженность. – Ты еще не рассказала нам, как провела время у него на ферме. Чем занималась? Надеюсь, он не сажал тебя опять на ту бешенную кобылу, которая в прошлом году заставила нас изрядно поволноваться. Я до сих пор холодею от ужаса, когда вспоминаю, как она сбросила тебя, мчась во весь опор, и потом чуть не затоптала своими огромными копытами. Ужасное животное! Зря старый Айно не согласился усыпить ее тогда!
- Отец! – воскликнула возмущенно Эйфория. – Все было совсем не так! Она не мчалась, как ты говоришь во весь опор! А еле-еле плелась шагом. И я сама виновата, что не затянула как следует подпругу, не послушав дедушку. А кобылка очень хорошая и смирная… И нет, он не сажал меня на нее.
Здесь кончики ушей у Эйфории слегка загорелись и покраснели, и она непроизвольно закрыла их ладонями.
- Мне кажется, детка, ты говоришь неправду, - мужчина с легкой, добродушной укоризной покачал головой. – Ты все-таки каталась на этой несносной и, я настаиваю, просто бешеной лошади.
- Нет, отец, - сказала Эйфория серьезно. Потом опустила взгляд и взяла в руки серебряную ложечку, окунула ее в чай и стала водить из стороны в сторону, с легким звоном задевая края чашки. – Мы познакомились с Реми не у дедушки. Он живет здесь в городе, в доме с оградой из дикого жасмина, на улице…
- Постой-постой, - перебил ее Лэптон-старший, ставшим вдруг неприятно резким, подозрительным голосом. – Ты про какого-такого Реми говоришь? Уж не про того ли чужака, что водит людей за живыми камнями?
- Да, - сказала Эйфория, поднимая на отца взгляд, в котором уже не было прежнего смущения и робости. Глаза ее загорелись вызовом и упрямством. – Именно про него.
Тетя Ануш издала громкое восклицание, которое можно было одновременно расценить как испуганное и как возмущенное, кому как больше нравилось. Эйфория предпочла вовсе не обратить на него никакого внимания, по-прежнему глядя на отца своим самым упрямым взглядом. Некоторое время отец и дочь не сводили друг с друга глаз, соревнуясь в выдержке и решимости. Наконец, Лэптон-старший произнес внушительно, насупив густые темно-рыжие брови:
- Ты не должна встречаться с этим человеком. И даже более того, с этого момента забудь о его существовании и больше никогда не упоминай его имя в приличном обществе. И это не просьба. Я запрещаю тебе…
- Почему? – голос девушки зазвенел от обиды. – Почему я не могу с ним встречаться? Он хороший человек. Он очень хороший человек!
- Эйфория! – вмешалась в начинавший разгораться скандал тетушка. – Послушай, пожалуйста, своего отца!
Лэптон-старший одобрительно взглянул на сестру явно поощряя ее к более активной поддержке. Он хорошо знал по опыту, что с упрямством дочери, если она что-то вбила себе в эту хорошенькую головушку, справиться будет почти невозможно. И обычно, он шел ей на уступки, балуя любимую дочурку. Но сейчас все его естество гневно вскипело от одной только мысли, что его Эйфория могла связаться с каким-то презренным чужаком с окраины, нищим бродягой, которого и человеком то можно было считать с натяжкой. Голос его зазвучал сурово и значительно, взгляд налился холодом и потяжелел.
- Я думаю, достаточно того, что он из чужаков. Дочери советника не годится водить знакомство с подобного сорта отребьем…
- Но он не сделал ничего плохо, - от возмущения на щеках Эйфории запылали яркие пятна румянца. – Что с того, что он чужак. Он уже давно живет в городе. И не называй его отребьем, это нехорошо и несправедливо!
- Успокойся, Эйфория! – он решительно оборвал ее, слегка пристукнув ладонью по столу. – Я неоднократно говорил тебе, чтобы ты обходила чужаков стороной. Сколько бы они здесь ни прожили от них никогда не знаешь, чего ожидать на самом деле. А этот Реми к тому же из племени Воронов, хоть и отрицает свою с ними связь. И пока он ведет себя смирно и приносит пользу городу, мы позволяем ему здесь жить. Но он должен знать свое место. И место это, отнюдь, не рядом с моей дочерью. А тебе следует вести себя с подобающим нашему положению достоинством. Фамилия Лэптон одна из самых уважаемых в городе, и я не позволю бросить на нее тень какому-то, я подчеркиваю это, какому-то отребью.
Эйфория резко отодвинула от себя тарелку, порывисто встала и вышла из комнаты, громко хлопнув дверью. После ее ухода, в столовой несколько минут висела тяжелая, гнетущая тишина, которую не могли заполнить даже звонкие птичьи трели за окном особняка. Женщина с тревогой смотрела на потемневшее от гнева лицо брата, наконец решилась прервать неловкое молчание замечанием, произнесенным тихим, неуверенным голосом:
- Кажется наша девочка всерьез увлеклась этим Реми…
- Ах, сестра, не говори глупостей! – раздраженно прервал ее мрачный как грозовая туча Джоэл. – Просто очередная блажь! Я должен узнать, где этот наглец ее подкараулил и чем сумел так обольстить.
… На крепость опустилась ночь, и в ее мраке глаза волков зажглись желтым огнем безумия. Они зорко сторожили каждое его движение, пропуская через оскаленные клыки глухое утробное рычание, стоило ему пошевелиться. Звери лежали, подняв черные, чудовищные морды и вытянув лапы, так близко, что их острые, кривые когти почти касались его босых ступней. Слишком короткая цепь не оставляла ему места для маневра. Он мог только сидеть, чувствуя, как начинает неметь и гнуться шея от тяжести натянутой цепи. Иногда в темном небе над его головой раздавалось хлопанье крыльев и зловещее карканье воронов, отправлявшихся на охоту. Тогда волки снова начинали бесноваться и брызгать в лицо Реми горячей слюной, обдавая его зловонием своих пастей, выть и царапать пол.
Они были голодны, а крики воронов сулили им остатки с пиршественного стола, кровавую пищу, которой можно насытить то, что раздирало им пустые желудки, вызывая слепую ярость и неистовое желание погрузить клыки в мягкую, сочную плоть, которая не только успокоит внутреннего, жестоко терзавшего их, зверя, но и надолго умилостивит его теплой, сладкой кровью. Сидящее напротив существо не было похоже на обычную добычу, молодую козу или дикого горного барана, а то и скрога, вонявшего дымом, громко вопившего, пока в горло ему не вонзались четыре острых костяных кинжала, с наслаждением вырывая из него этот крик, на который никто никогда не отзывался, превращая его в последний сипящий выдох. Это существо было непонятным, хотя на вид и не менее лакомым. От него пахло свежей кровью, вороном и еще чем-то таким, от чего огромным свирепым нирлунгам хотелось скулить как молодым щенкам, задыхаясь то ли от ужаса, то ли от восторга. Оно, это существо было так дразняще близко и все-таки недоступно. Но ничего, скоро оно утомится и уснет, и тогда они прикончат его, принесут в жертву божеству своих утроб.
Реми устало поднял голову, клонившуюся под бременем цепи, и посмотрел в глаза волкам.
- Вы здесь такие же пленники, как и я, - заговорил он и сам поразился тому, как хрипло прозвучал его голос, слова с болью продирались через иссохшее, плотно схваченное жестким ошейником, горло, обжигая едкой, полынной горечью. – Такие же рабы воронов. Но вы еще и звери, любимые игрушки Моргота, его послушные орудия убийства. Что бы вы делали, вдруг обретя свободу? Продолжали убивать? Ведь это в вашей природе, вам неведомо другое, а может и недоступно. А может вам нравится убивать, вы думаете в этом ваше предназначение, и вы бываете хоть ненадолго счастливы терзая свою жертву. Но возможно, что там, в своей родной стихии, среди громадных мрачных скал Черных утесов, в их сырых пещерах, на лесных тропах, вы стали бы иными. И честная охота не превратила бы вас в кровожадных убийц. Но клетка и Моргот не оставили вам шанса. Мне жаль вас, могучие звери, ставшие цепными псами воронов. Я не хочу такой участи. И мне не обрести свободы даже став зверем. У Морриса и для меня готова клетка и цепь, может лишь чуть длиннее этой, но гораздо прочнее и тяжелей.
Волки, казалось, внимательно слушали Реми, насторожив уши и не двигаясь с места, а когда он замолчал, дружно завыли, задрав морды. Вдруг Реми уловил за своей спиной, за пределами клетки какой-то осторожный шорох, ему послышался тихий вздох, затем приглушенное всхлипывание. Волки зарычали и вскочили, напряженно вытянув шеи. Стараясь не выпускать их из вида, Реми чуть повернул голову и, скосив глаза, увидел прильнувшую к прутьям клетки темную фигуру, в которой не сразу узнал кухарку.
- Реми, - окликнула его Милред шепотом и едва слышно запричитала, горестно зажав рот ладонью. – Ох, Реми-Реми! Проклятый Моргот! Чтоб ему темная фея дорогу перешла, чтоб у него все перья повылазили!
- Уходи, Милред, - тихо произнес Реми. – Тебя могут увидеть.
- Я принесла тебе немного хлеба и воды, мой мальчик.
Реми непроизвольно облизнул пересохшие губы, горячим едва влажным языком. Пить ему хотелось нестерпимо. Темный огонь питался соками его тела, опустошая его и заставляя испытывать мучительную, сводящую с ума жажду.
- Уходи, Милред, - вновь повторил Реми. – Или ты хочешь занять мое место.
- Я не уйду, пока ты не поешь, - сказала женщина, - буду стоять до самого утра и пусть, что хотят со мною делают. Вот, постарайся поймать, Реми. Только будь очень осторожен, не дай этим зверюгам зацепить тебя. Иначе я тоже брошусь к ним в пасть.
Реми тяжело вздохнул и повернул голову, насколько позволяла цепь. От места, где он сидел до решетки, за которой темнел неясный силуэт кухарки было довольно далеко.
- Милред, - позвал он. – Ты ведь взяла с собой веревку?
- Да, мой милый мальчик, конечно. Дай знать, когда будешь готов. Милред некрасивая и старая, но все же не такая глупая, как считают вороны.
Реми едва заметно улыбнулся, пробормотав про себя: «Это точно, совсем не глупая». Он постарался развернуться в ее сторону, чувствуя, как твердые края ошейника режут кожу, потом попросил:
- Милред, сначала воду, пожалуйста.
Что-то просвистело в воздухе и в паре шагов от Реми упала, звучно хлопнув о каменный пол, большая фляжка, в оплетке из ивовых прутьев, привязанная к тонкой, прочной бечевке. Он не смог до нее дотянуться, и Милред пришлось сделать еще немало попыток, упражняясь в меткости под вой и рычание нирлунгов, пока ей не удалось забросить фляжку достаточно близко, и Реми наконец напился свежей, еще хранящей прохладу колодезных глубин, воды. И с каждым глотком он чувствовал, как растут его шансы дожить до рассвета. После чего, Милред в полотняном мешке на длинной веревке закинула ему полкраюшки свежего белого хлеба с тонкой ломкой корочкой. Реми достал наполненный живым теплом хлеб и произнес растроганно:
- Если мы еще встретимся, Милред, я тебя расцелую.
- А я обниму тебя крепко-крепко, мой милый Реми, - прошептала кухарка, вытирая слезы краем своего фартука. И добавила: – Смотри, сдержи обещание, я буду ждать.
- А теперь, пожалуйста, уходи. Я не хочу, чтобы ты пострадала из-за меня.
Когда Милред ушла, бесшумной тенью пробираясь ночными, черными закоулками крепости в свою каморку возле кухни, чтобы там вволю наплакаться над злосчастной судьбой Реми, он принялся за еду, кое-как стерев с рук уже засохшую кровь скрога, чтобы не осквернять пищу. Но прежде отломил два больших куска, бросил нирлунгам и тут же пожалел об этом, вспомнив, что те не едят хлеба, не едят ничего, кроме свежего, сочащегося кровью, мяса. По углам клетки валялись обломки костей, добела обглоданных нирлунгами и раздробленных их мощными клыками. Внутри у Реми все похолодело, когда он осознал свою ошибку, и то, как за нее придется расплатится Милред.
- Ешьте, - сказал он нирлунгам сурово. Куски белели в сумраке ночи между громадными, волчьими лапами, а из оскаленных пастей на них ложились длинные тягучие нити слюны. – Быть может вам понравится. Или верните мне хлеб, раз вы не так голодны, что отказываетесь от благословенной пищи.
Волки несколько раз моргнули и коротко взвыли, потом вновь оскалили зубы, не сводя с Реми глаз. Прекратив рычать, они нагнули свои страшные морды, понюхали хлеб и, к немалому изумлению и облегчению Реми, в мгновение ока сожрали все до крошки.
- Ну вот, - сказал Реми, невесело усмехнувшись, - я разделил с вами кров, хоть и не по своей воле, а вы разделили со мной хлеб, и теперь не можете слопать меня так просто, без угрызений совести. А сейчас, пожалуйста, дайте мне немного поспать. У меня был очень трудный день. Я обещаю, что не потревожу вас своим храпом.
Волки глухо, угрожающе зарычали, за все это время они ни на шаг не отошли от Реми, карауля каждый его жест. И теперь совсем не собирались оставлять его, но прекратили попытки вцепиться ему в горло или мгновенно схватить за голую лодыжку, попавшую в пределы досягаемости.
- Какие вы упрямые ребята, - вздохнул Реми. Он, сохраняя между ними прежнее расстояние, проверяя его по натянутой цепи, медленно и осторожно опустился на пол, лицом к волкам, и обессиленно закрыл глаза.
Прода от 21.05.2022, 17:05
Глава двадцать четвертая. ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ
- Отец, тетя Ануш, - сказала Эйфория, заметно нервничая, но не в силах сдержать счастливой улыбки при мысли о Реми, - я хотела сегодня пригласить к нам на обед одного очень хорошего человека.
Они сидели в просторной светлой комнате за накрытым к завтраку обширным столом, где на белоснежной скатерти из дорогого, дарренского полотна возвышались на серебряном блюде пухлые, спелые персики, матово-синие сливы, гроздья сочного, янтарного винограда и даже, редкая в это время года, клубника, источавшая нежный аромат. В изящных чашечках из тонкого, почти прозрачного, костяного фарфора с золотой окаемкой, был налит ароматный чай, на таких же тарелочках лежали горками печенье, тосты с маслом и джемом, отдельно ломтики ноздреватого, спелого сыра с прозрачными каплями росы на срезе, а кроме того, омлет из перепелиных яиц с ветчиной, приправленный пряными травами и порезанный на аккуратные доли. Мужчину, в чьих волнистых, седых волосах еще сохранился рыжеватый оттенок, звали Джоэл Лэптон-старший. Он поднял от газеты свою крупную голову и переглянулся с немолодой, худощавой женщиной, чьи волосы также тускло отливали медью. Она понимающе кивнула и спросила, ласково улыбнувшись, так что от ее светло-голубых глаз побежали к вискам тонкие лучики морщинок:
- И кто же он милая? Как зовут твоего молодого человека? Мы его знаем? Кто его родители?
Эйфория на мгновение смутилась, но потом произнесла как можно спокойнее, стараясь, чтобы голос ее от волнения не пресекался и звучал по-прежнему непринужденно.
- Его зовут Реми, - сказала она чуть веселей, чем нужно, и положила себе на тарелку кусочек сыра с общего блюда и два крохотных тоста.
- Так ты у дедушки с ним познакомилась? – доброжелательно спросил мужчина, но в его цепком взгляде мелькнула настороженность. – Ты еще не рассказала нам, как провела время у него на ферме. Чем занималась? Надеюсь, он не сажал тебя опять на ту бешенную кобылу, которая в прошлом году заставила нас изрядно поволноваться. Я до сих пор холодею от ужаса, когда вспоминаю, как она сбросила тебя, мчась во весь опор, и потом чуть не затоптала своими огромными копытами. Ужасное животное! Зря старый Айно не согласился усыпить ее тогда!
- Отец! – воскликнула возмущенно Эйфория. – Все было совсем не так! Она не мчалась, как ты говоришь во весь опор! А еле-еле плелась шагом. И я сама виновата, что не затянула как следует подпругу, не послушав дедушку. А кобылка очень хорошая и смирная… И нет, он не сажал меня на нее.
Здесь кончики ушей у Эйфории слегка загорелись и покраснели, и она непроизвольно закрыла их ладонями.
- Мне кажется, детка, ты говоришь неправду, - мужчина с легкой, добродушной укоризной покачал головой. – Ты все-таки каталась на этой несносной и, я настаиваю, просто бешеной лошади.
- Нет, отец, - сказала Эйфория серьезно. Потом опустила взгляд и взяла в руки серебряную ложечку, окунула ее в чай и стала водить из стороны в сторону, с легким звоном задевая края чашки. – Мы познакомились с Реми не у дедушки. Он живет здесь в городе, в доме с оградой из дикого жасмина, на улице…
- Постой-постой, - перебил ее Лэптон-старший, ставшим вдруг неприятно резким, подозрительным голосом. – Ты про какого-такого Реми говоришь? Уж не про того ли чужака, что водит людей за живыми камнями?
- Да, - сказала Эйфория, поднимая на отца взгляд, в котором уже не было прежнего смущения и робости. Глаза ее загорелись вызовом и упрямством. – Именно про него.
Тетя Ануш издала громкое восклицание, которое можно было одновременно расценить как испуганное и как возмущенное, кому как больше нравилось. Эйфория предпочла вовсе не обратить на него никакого внимания, по-прежнему глядя на отца своим самым упрямым взглядом. Некоторое время отец и дочь не сводили друг с друга глаз, соревнуясь в выдержке и решимости. Наконец, Лэптон-старший произнес внушительно, насупив густые темно-рыжие брови:
- Ты не должна встречаться с этим человеком. И даже более того, с этого момента забудь о его существовании и больше никогда не упоминай его имя в приличном обществе. И это не просьба. Я запрещаю тебе…
- Почему? – голос девушки зазвенел от обиды. – Почему я не могу с ним встречаться? Он хороший человек. Он очень хороший человек!
- Эйфория! – вмешалась в начинавший разгораться скандал тетушка. – Послушай, пожалуйста, своего отца!
Лэптон-старший одобрительно взглянул на сестру явно поощряя ее к более активной поддержке. Он хорошо знал по опыту, что с упрямством дочери, если она что-то вбила себе в эту хорошенькую головушку, справиться будет почти невозможно. И обычно, он шел ей на уступки, балуя любимую дочурку. Но сейчас все его естество гневно вскипело от одной только мысли, что его Эйфория могла связаться с каким-то презренным чужаком с окраины, нищим бродягой, которого и человеком то можно было считать с натяжкой. Голос его зазвучал сурово и значительно, взгляд налился холодом и потяжелел.
- Я думаю, достаточно того, что он из чужаков. Дочери советника не годится водить знакомство с подобного сорта отребьем…
- Но он не сделал ничего плохо, - от возмущения на щеках Эйфории запылали яркие пятна румянца. – Что с того, что он чужак. Он уже давно живет в городе. И не называй его отребьем, это нехорошо и несправедливо!
- Успокойся, Эйфория! – он решительно оборвал ее, слегка пристукнув ладонью по столу. – Я неоднократно говорил тебе, чтобы ты обходила чужаков стороной. Сколько бы они здесь ни прожили от них никогда не знаешь, чего ожидать на самом деле. А этот Реми к тому же из племени Воронов, хоть и отрицает свою с ними связь. И пока он ведет себя смирно и приносит пользу городу, мы позволяем ему здесь жить. Но он должен знать свое место. И место это, отнюдь, не рядом с моей дочерью. А тебе следует вести себя с подобающим нашему положению достоинством. Фамилия Лэптон одна из самых уважаемых в городе, и я не позволю бросить на нее тень какому-то, я подчеркиваю это, какому-то отребью.
Эйфория резко отодвинула от себя тарелку, порывисто встала и вышла из комнаты, громко хлопнув дверью. После ее ухода, в столовой несколько минут висела тяжелая, гнетущая тишина, которую не могли заполнить даже звонкие птичьи трели за окном особняка. Женщина с тревогой смотрела на потемневшее от гнева лицо брата, наконец решилась прервать неловкое молчание замечанием, произнесенным тихим, неуверенным голосом:
- Кажется наша девочка всерьез увлеклась этим Реми…
- Ах, сестра, не говори глупостей! – раздраженно прервал ее мрачный как грозовая туча Джоэл. – Просто очередная блажь! Я должен узнать, где этот наглец ее подкараулил и чем сумел так обольстить.
