ГЛАВА 1
— Лё-о-ша!!! Лё-о-оша!!! Ты где есть-то, дурак эдакой?! От прости Господи, не повязло, всю жизню мучаюся с самодуром этим чёртовым…
Так у бабы Нюры начиналось каждое утро, не исключая и сегодняшнего дня. С их половины избы всегда доносились её крики, причём голоса самого деда Лёши, как правило, почти не было слышно.
— Дурак!!! Ты пошто стремянку-то взял? Лё-о-ша! Я кому сказала — положь! Ня трожь!!! Положь, тебе говорят!!!
Стоял холодный ещё, но светлый, пахнущий талым снегом, свежевспаханной землёй и едва проклюнувшейся молодой травкой весенний день. Пели, как оглашённые, птицы в палисаднике, орали петухи. Дурманящий весенний воздух кружил голову; хотелось петь вместе с птицами, и бегать, бегать целыми днями по деревне, отыскивать первые цветы мать-и-мачехи на проталинках. Ничего, что кругом лужи и островки грязного снега; ничего, что от пашен тянет навозом. День этот, весенний, авитаминозный, но такой светлый, словно бы напитанный тончайшими паутинками солнечного света и счастья — был бы великолепен, если бы не омрачали его эти бабкины крики, к которым Даша в свои неполные десять лет, впрочем, уже давно привыкла.
— Опять твои воюют… — снисходительно бросила Кристина, Дашина соседка, что жила с матерью и дедом на другой половине избы.
— Они всегда воюют, — сказала Даша, скалывая каблуком старого, облезлого сапога весенний ледок на луже.
— Глупые… — хмыкнула Кристина, — Если бы я могла выйти замуж, никогда бы не кричала так на своего мужа.
— Выйдешь, когда вырастешь…
— Нет, — сказала девочка и тень легла на её худое востроносое личико с белесыми бровями, — На калеках, как я, не женятся. Знаешь, как моя мама говорит: муж любит жену здоровую, брат сестру богатую…
Кристина не ходила сама; мать иногда выносила её на крыльцо, когда убиралась в горнице. Но это бывало крайне редко. Даша всегда с нетерпением ждала момента, когда можно будет увидеться и пообщаться с больной девочкой. Кристина была всего на два года старше Даши, а как много она знала! Сколько книг прочитала — наверно, всю их деревенскую библиотеку. Даша тянулась к ней, как хилые домашние герани бабы Нюры — к жиденькому свету сквозь мутное стекло слепого окошка.
— А я бы женилась на тебе, правда-правда! Ты чудесная. Как жаль, что ты не моя сестра…
Кристина слабо, снисходительно улыбалась.
— Я стихотворение сочинила, — глядя на бегущие в небе облака, поделилась Даша. — Прочесть? — волнуясь и немного стесняясь, спросила она.
— Прочти...
И Даша, всё так же волнуясь и подспудно боясь, что её стихи могут не понравиться, начала:
— Земля дышала, как родная,
И к ней просилися уста,
И лужи, небо отражая,
Казались, что они глаза...
Чуть поодаль возился со своим мотоциклом Дашин двоюродный брат Валерка, подросток лет шестнадцати. На последней строчке он вдруг фыркнул и засмеялся.
— Дурак, чего уши греешь! — крикнула Даша, — Что здесь смешного?
— Да чушь потому что! «Казались, что они глаза»… — передразнил Валерка, — Где глаза-то, на жопе, что ли?
— Да ладно тебе, Валер… — с упрёком сказала Кристина, — А стихи хорошие, просто пока не очень грамотные...
— Почему неграмотные? — уязвлённо спросила Даша.
— Ну, «просилися» — это неграмотно...
— Ну да! Дед же с бабкой всё время так говорят? Да и все так говорят — чего же тут неграмотного-то?
Кристина усмехнулась.
— Дед с бабкой — малограмотные люди… Они и в школу только четыре года ходили, пока война не началась. А в книгах, во всех, что я читала, пишется совсем иначе...
Даша уязвлённо замолчала. Она тоже пыталась читать, но Кристинины книги с мелким, убористым текстом без картинок как-то не заходили. Даше больше нравились волшебные сказки — «Алиса в Стране Чудес», например. Или «Незнайка на Луне». Или ещё что-нибудь в этом роде, да только стыдно же это — детское читать, как первоклашка. Раз на каникулах попыталась Даша взять в библиотеке сказки — библиотекарша её прямо при всех «приложила»:
— Ты б ещё «Колобка» взяла. Или «Курочку Рябу». Пора вырасти из детских книжек…
Обиделась тогда Даша на злую библиотекаршу. И эта туда же — «пора вырасти». А если не хочется расти? Если хочется навсегда остаться маленькой?..
— А что хорошего быть всегда маленькой? — отреагировала Кристина, когда Даша сказала ей об этом.
— Ну, как что? Взрослым много хуже — ничего они не любят: ни в салки играть, ни на санках зимой кататься, ни в речке летом купаться. Никогда ничему не радуются, всё делят чего-то. И всё время у них что-нибудь болит.
— Ну, я тоже не могу в салки играть, и здоровья у меня тоже нет, — возразила Кристина, — Так что это не показатель...
ГЛАВА 2
Отец Кристины, Иван, был трактористом в бывшем колхозе. Пил не просыхая. Жена его Наталья одна везла на себе и работу, и дом, и больную дочь. Даша смутно помнила его — молчаливый мужчина с угрюмыми глазами и каким-то жёлтым, нездоровым цветом лица.
Однажды вечером, играя у крыльца со своими подружками, Даша украдкой взглянула на него, курившего неподалёку на завалинке. Взглянула — и как оборвалось в ней что-то. Перед ней сидел покойник с восковой маской вместо лица.
— Ты чего? — спросила Дашу игравшая тут же её подружка и одноклассница Светка.
— Не знаю… Мне почему-то показалось, что он мёртвый… — в ужасе прошептала она.
— Значит, и правда скоро умрёт.
— А ты откуда знаешь? — усомнилась Даша.
— Да уж знаю...
Пророчество Светки сбылось в ту же ночь. Утром Ивана нашли на постели мёртвым.
Похороны прошли тихо, как и поминки. Подробностей того, как это случилось, Даше никто не рассказал. Лишь тихие обрывки разговоров взрослых кое-как помогли ей составить картину произошедшего, что было ещё ужасней.
— Рвотой захлебнулся, — говорила баба Нюра соседке-старухе по прозвищу Трещалка, — Повалилси в постель пьяный вдугоря...
— Наталье-то каково теперя будет… Несчастная баба...
Наталья, однако, даже не плакала ни на похоронах, ни на поминках. Сидела с каким-то непроницаемым, каменным лицом.
«Бедная Кристина, — думала Даша, — Каково ей-то узнать, что папа умер… Если бы мой папа умер, я бы, наверное, сама умерла бы от горя...»
Родителей Даша видела нечасто. Они жили и работали в Москве; вроде как копили на квартиру. Сначала долгое время собирали на кооператив, даже стояли в очереди. Но кооперативы лопнули; деньги обесценивались не по дням, а по часам. Тогда они вложили свои накопления в хвалёный тогда банк «МММ» под астрономический процент. Пирамида рухнула, деньги помахали ручкой, а мечта о своём жилье снова отодвинулась на неопределённый срок.
Даша мало что понимала из этих разговоров взрослых. Баба Нюра, по скудоумию своему, винила во всём Дашиного отца, называла его почему-то «пентюх босой». Почему босой? Милый, добрый папа, он всегда привозил Даше её любимые ириски «золотой ключик», катал её на закорках. Даша любила его больше, чем маму — мама всегда хмурая, нервная, чужая какая-то. А баба Нюра, как ни странно, почему-то всегда благоволила именно к маме.
— И неуж во всей Москве мужик тебе стоющий не попалси? — говорила она украдкой маме, когда та приезжала, — Такого-то пентюха, валенка эдакого бесталанного ты и в деревне у себя могла найти…
Мама молча хмурилась. А потом они с папой опять уезжали в свою Москву, обещая в следующий раз забрать и её тоже. Но Даше в Москву не хотелось. Страшно было, да и отвыкла она от родителей.
Однажды Даша спросила маму, почему они не родят ей братика или сестрёнку. На что та досадливо отмахнулась:
— Нам второго ребёнка не потянуть. И так едва концы с концами сводим…
И это было правдой. В свои десять лет Даша уже слишком хорошо знала, что такое голод. Голод, который мучает по ночам, на уроках в школе, когда, вместо того, чтобы сосредоточиться на том, что объясняет у доски учительница, все мысли вертятся только вокруг куриной ноги с рисом или капустном пироге.
Впрочем, она была не одинока: в их классе много кто так голодал. Конечно, младшеклассникам в государственной школе был положен завтрак, состоящий из хлеба и молока, но Даше и от этого легче не становилось: молоко она не любила и не пила, а хлеба ей практически никогда не доставалось. Едва только учительница вносила в класс поднос с нарезанными кусками серого хлеба, ватага голодных, словно зверята, мальчишек, дерясь, наваливалась на поднос и в одну секунду растаскивала хлеб. Иногда под таким ярым натиском поднос переворачивался, и весь хлеб рассыпался по полу; и тогда дети тоже бросались на пол, устраивали куча-малу, валтузя друг друга и выдирая друг у друга куски из рук и изо рта. Учительница, истеричная мадам лет тридцати пяти, не в силах справиться и навести порядок, бессильно всплескивала руками и визжала:
— Дэбильные дети! Дэбильные!!!
Почему «дэбильные», а не «дебильные», никто не мог понять. Впрочем, училку эту никто и не боялся. Все знали, что она может только орать, а реально сделать ничего не сделает. Кто реально мог сделать, так это физрук, военный в отставке, который без лишних слов наводил порядок в строю, лупя мальчишек по спине длинной каучуковой линейкой. Девочек он не трогал, но по тому, как орали, как резаные, мальчишки, и по синим рубцам, вздувавшимся почти мгновенно на их спинах и руках, Даша могла догадаться, что бил он больно.
ГЛАВА 3
Покончав вечером дела, старики частенько сидели на половине деда Игната: у него одного в доме был радиоприёмник. Даша крутилась там же, дабы, улучив момент, прокрасться в горницу к Кристине.
По радио передавали новости. Даша по малолетству мало что понимала из слов диктора. А вот для стариков радио и новости были основным источником раздражения. Прослушав очередную порцию вечерних новостей, дед Игнат и дед Лёша долго плевались и ругались на Ельцина и Горбачёва, называя их «сволочами», «кровопийцами», которые «довели страну» и «разорили народ».
— Дед, а что такое «инфляция»? — как-то спросила Даша у деда Игната.
— Инфлякция-то? Это вот, что Ельцин и Горбачёв устроили, сволочи, ни дна бы им, ни покрышки! — распалился дед, — Сидят там у себя в Кремле, народ грабят, морды отрастили себе, кровопийцы! А людям зарплаты на заводах не плотют, и пенсии не плотют по полгода! Вот заводы-то и встали! Нету товару — и цены взвинтили! От оно, что такое, инфлякция-то!
— Да, ёлки-мОталки! — пробасил, характерно «окая» по-вологодски, дед Лёша, — ЭтО кОгда такое былО, чтоб в СоветскОм сОюзе так жили!.. Копейки всё стоилО-то, кОпейки!..
Пахнув из сеней холодом, в избу вошла Наталья. Повесила холщовую сумку на гвоздь и, не снимая ватника, тяжело села на лавку, кладя на колени свои большие, раздавленные работой, мозолистые руки.
— В магазине шаром покати, — с досадой вздохнула она, — И когда это кончится!..
— Когда Ельцина убьют, тогда и кончится! — пробормотала Даша со своей табуретки.
— Чепухи-то не мели, — строго одёрнула её Наталья.
Но Дашу уже было не остановить. Семена гнева перед правительством, посеянные в ней стариками, упали на благодатную почву. Взволнованная, она побежала в горницу к Кристине.
— Я знаю, кто виноват во всём! Ельцин и Горбачёв, сволочи, ни дна бы им, ни покрышки!!! — выпалила Даша, невольно копируя деда Игната.
— А может, не так уж они и виноваты? — задумчиво и спокойно произнесла Кристина.
— Ну да! А кто же ещё?..
— Может, они как лучше хотели… А получилось, как всегда...
— Ой ли?
— Перестройка — это ведь что-то вроде революции, — терпеливо пояснила Кристина, — А революция, это почти всегда разруха. Как ремонт в доме. Наступает бардак и хаос, но все понимают, что это временно, и это так надо, чтобы потом было ещё лучше...
И Даша, окончательно сбитая с толку, не нашла, что ответить.
ГЛАВА 4
Зима в тот год была исключительно длинной и трудной. Продовольствие в сельпо завозилось с перебоями — хлеб же к концу февраля и вовсе перестали поставлять. Все сидели на одной пшёнке и гороховом пюре, от которого скручивало живот. Кристине становилось всё хуже — уж не могла она, как бывало, подолгу сидеть с книгой и болтать с Дашей; всё чаще ей хотелось прилечь и поспать.
И вот, как-то раз, посреди этой всеобщей обречённости и разрухи, в их захудалую деревенскую школу приехали американцы. Это событие было подобно разорвавшейся бомбе. Настоящие, живые американцы — и к ним, да не просто так, а с гуманитарной помощью.
На большой перемене голодных, оборванных деревенских детишек, среди которых была и Даша, собрали в актовом зале школы, и какие-то две стриженые американские тёти сначала обошли всех детей, кладя перед каждым большую картонную коробку, в которой — дети уже знали — была еда. Потом, после этой процедуры, тёти вышли на сцену актового зала, и одна из них, подойдя к микрофону, начала говорить речь на ломаном русском языке:
— Ми все знать, как пльохо дьети жить в русской деревня. Россия переживает крайзис в наши дни… И ми, американское комьюнити, приехать сюда с целью ньемного помочь голодающим русским дьетям и их родителям. Позднее в ваших корьобка ви найдёте еда, и также Библия… Знакомы ли ви с Библия, дети?
Дети озадаченно молчали. Они не были знакомы с Библией, и по правде говоря, их больше интересовала еда в коробках, а не Библия.
Американка говорила ещё что-то об Иисусе Христе, что принял распятие за наши грехи, о том, что Бог любит всех нас, но Даша мало что запомнила из этой лекции. Кое-как дождавшись конца, дети, словно стая голодных галчат, кинулись распаковывать свои коробки.
Внутри оказались пакеты с мукой, сахар, крупа, какие-то консервы, жестяные банки, на одной из которых было написано «Cola-cao», а на другой нарисованы какие-то медведи и печенья. Также, помимо всего прочего, в коробке лежали шоколадные батончики. Даша вытащила один из них, в чёрной обёртке, с иностранной надписью красными буквами.
— Ма… я… г… Маяг… — по складам прочитала она.
— Марс! Балда! — презрительно свистнул Серёжа Мухин, один из её одноклассников.
Даша разорвала обёртку. Шоколадный батончик поразил её своим каким-то светлым цветом и ароматом. Она жадно откусила кусок — вкус был настолько изумительный и волшебный, что ей казалось, что ест она не шоколад, а что-то сказочное, словно и впрямь с Марса прилетевшее.
Вечером она получила поистине волшебный ужин из коробки с «гуманитарной помощью». Наивкуснейшая манная каша, сваренная из американской крупы, съелась в одно мгновение: а «кола-као» из жестяной банки могло сравниться разве что с божественным нектаром. Ароматное печенье из банки с медвежатами таяло во рту; а суп, сваренный из пластикового стакана с лапшой, зелёным горошком, кукурузой и кусочками сои был на вкус не менее божественен.
— Счастливые американцы! — с набитым ртом пробубнила Даша, уплетая за обе щёки кудрявую лапшу, — Они, наверно, всё время это едят… Нам бы так.
— А ты не завидуй, — походя, бросила баба Нюра, — Говно они едят, американцы-те. И консервы ихния — один трахмал...
— Ну уж, и говно, — насупилась девочка.
— Конешно, говно. А то не говно, что ль? Какфекты ихния — говно и есть. Я вон попробовала, так зубы разболелись, что силы моей нету!..
— От такие-то как ты Родину и продали, — прогудел со своей табуретки дед Игнат, — За говно-то за энто американское...