— Здравствуйте… — сказала она; он развел руки, и, на мгновение замешкавшись, Миза стремительно его обняла. — Здравствуйте, отец!
— Прости меня, Миза, — попросил он, целуя ее в щеки.
— Да, да, да! — горячо ответила она.
А потом, уже внутри театра, их окружили знакомые лица.
— Ассанта?
— Да, дорогая моя. И Раймондо! Вот он.
— Рад видеть вас, Эртемиза!
— Франческа! Джованни! О, синьор Галилей! Дядюшка Аурелио! О, боже! Вы все здесь, неужели я не сплю?! Девочки! Сандро!
— Мы не столь бесчеловечны, моя милая, чтобы являться к тебе во сне! С тебя станется в таком случае остаться во сне насовсем.
— Ассанта, как обычно, внезапна в своих умозаключениях и скромна в прогнозах.
— Да, дорогой, я очень реалистично оцениваю нашу роль в жизни этой синьоры. Не так ли, Миза?
Та посмотрела по сторонам, пытаясь отыскать взглядом Шеффре, но ее тут же увлекли на балкон слева от сцены. Ассанта показывала ложу, в которую обещал прибыть его величество новый король Англии, Франческа, извинившись, куда-то удалилась вслед за мужем, а Галилео сел у самых перил балкона на скамейку.
И с появлением в «Блэкфрайерсе» его величества началась комедия-балет Франчески Каччини, премьера которого состоялась еще зимой во Флоренции. Музыкальный спектакль «Освобождение Руджеро» был столь неожидан и не похож ни на что, созданное кем-либо прежде, что на родине и в Варшаве, откуда прибыл польский король Владислав IV, его ждал оглушительный успех. Эртемиза видела оперу впервые, но теперь поняла, что, в дополнение к прочему, вызвало такой фурор вокруг «Руджеро»: роль Мелиссы, спрятавшись, как обычно, под венецианской маской и псевдонимом Кукушонок, исполняла Фиоренца, и это было самое чистое и звонкое меццо-сопрано, которое когда-либо слышали в Тоскане. Англичане аплодировали ничуть не тише, и девушка, выходя на поклон вместе с другими певцами, взглянула из-под маски на балкон Эртемизы. И тут Франческа Каччини, поклонившись ложе Карла и зрителям, пригласила на сцену «своего коллегу и лучшего друга», который оказал ей неоценимую помощь в постановках этого спектакля, а также хотел бы внести свой вклад в чествование нового правителя, впервые исполнив перед ним симфонию собственного сочинения. Эртемиза ощутила, как испытующе смотрит на нее сидящая подле Ассанта, а когда снова перевела взор на сцену, увидела стоявшего перед оркестром мужа.
— Я отдаю на ваш суд то, что принимало свое нынешнее обличие в течение шести лет, — негромко и очень просто сказал он по-итальянски. — Не знаю еще, что из этого получилось, но называться оно захотело не совсем обычно. Эта небольшая вещица называется «Горькая полынь», и она — то немногое, в чем я могу выразить свою бесконечную благодарность одному прекрасному человеку.
Эртемиза тихо ахнула, а отец сжал ее локоть и молча указал глазами на сцену, где сейчас, приложив к щеке скрипку так, словно это была рука любимой женщины, ди Бернарди поднял смычок.
И полилась музыка. И это была самая чудесная мелодия, которую когда-либо в самом лучшем из снов слышала Эртемиза. Она то стихала в оркестре за спиной создателя, то вдруг снова напирала, раздвигая невидимые преграды подобно тому, как распускается набирающий цвет бутон, от нее хотелось и плакать, и смеяться, и невыносимо трепетные — и печальные, и радостные — переживания снова трогали душу, точно это происходило впервые. Это была симфония запредельного мира светил, которую когда-то, давным-давно, не успел пообещать ей венецианский учитель музыки, но которую сотворил флорентийский композитор…
А когда унялось волшебное vertigo, Эртемиза поняла, что стоит на мосту над Темзой в объятиях Бернарди, и сверху на них сеется нудный ночной дождик Лондона.
— Я люблю тебя…
— А я — тебя, — с вызовом откликнулся Шеффре.
Конец книги
Сентябрь 2014 — май 2015 гг.
Здесь — подборка авторских иллюстраций к роману: http://www.litsovet.ru/index.php/gallery.view?gallery_id=21446
(Далее — см. Дополнения и Примечания)
(Дополнение к 1 части романа)
Этот фрагмент предполагался как кусок двенадцатой главы 1 части и был уже практически дописан, но по здравому размышлению изъят из романа, дабы не нарушать задуманную структуру и не отягощать и без того сложноватый сюжет историей еще одной картины, не относящейся к теме — картины отца Эртемизы «Амур и Психея», начатой им еще в 1611-12 годах и завершенной только в конце 1620-х, с многочисленными изменениями. Поэтому выкладываю этот эпизод таким драбблом-вбоквелом, наконец-то его вычитав и прилично оформив.
Глава двенадцатая. Обещанная перспектива
(с убранным «под кат» фрагментом «Амур и Психея»)
Впервые заметив новую рисовательную манеру дочери, Горацио Ломи был изумлен и даже рассержен. Что за новости, возмущался он, что за вольности — писать картину без эскизов мог позволить себе лишь Микеланджело Меризи! Quod licet Iovi, non licet bovi, восклицал художник, глядя на Эртемизу, которая стояла перед ним, потирая левое запястье и ничего не говоря в свое оправдание. И хуже всего было то, что компоновка на полотне у нее вышла идеальной, к ней попросту невозможно было придраться, чтобы доказать, насколько это неправильный подход. Ей просто повезло в этот раз, но это случайность, от которой необходимо предостеречь будущую продолжательницу семейного дела, если, конечно, она желает таковой оставаться.
Эртемиза смиренно склонила голову и пробормотала, что впредь непременно будет следовать повелению батюшки, после чего Горацио успокоился и даже похвалил ее за очередную Мадонну, собственноручно подправив кое-какие неточности, но более не критикуя. Монастырское воспитание очевидно пошло ей на пользу, что и говорить! Никогда прежде девчонка не была такой покорной и сговорчивой.
Проводив взглядом уходящего отца, девушка сделала страшные глаза смеющемуся альрауну, который копировал выступление отца у того за спиной, будучи похожим на уродливый кабачок с кривыми лапками. В ответ карлик высунул раздвоенный язык, дразня Эртемизу, спрыгнул с ниши в стене и провалился сквозь пол.
С тех пор она всегда на скорую руку делала наброски задуманной картины и отдавала их отцу, сама же более к ним не возвращаясь, поскольку, стоило ей прикрыть глаза и внутренним зрением разглядеть браслет Артемиды на своей приподнятой руке, сюжет сам складывался на заднем плане. Дело за малым — нужно было только прописать фигуры и лица натурщиков. Эртемиза рассаживала и расставляла их сообразно увиденной композиции, удивляя своей решимостью и безошибочным чутьем не только подмастерьев отца, но и его самого.
Вставка, которая в дальнейшем была вырезана:
Отец видел в ней не только ученицу. Обретя с возрастом достаточную женскую привлекательность, чтобы конкурировать с платными натурщицами, Миза без лишних уговоров использовалась в качестве модели для его картин. Тем не менее Горацио старался не ставить ее позировать на первых планах и не заставлял обнажаться полностью, а уж тем более всегда писал ее в другое время, нежели натурщиков-мужчин, и только в обществе женщин. Но однажды он все же изменил собственным правилам.
Узнав о том, что отец задумал полотно про Амура и Психею и тщательно подбирает кандидатуру на роль красавицы, девушка и в мыслях не держала, что в конце концов, отчаявшись, он остановится на ней самой.
— Ни одного приличного образца! — жаловался недовольный Горацио подмастерьям. — Что за беда! Эта рыхлая, та костлява, как сама смерть, Чизолина настолько же похожа на Психею, как любой из вас!
И тут взгляд его уперся в дочь, проходившую мимо с охапкой свернутой в рулоны бумаги. Мессер Ломи велел ей подойти и присесть на край приготовленной постели. Миза послушно села. Отец приспустил рукав ее рабочей рубахи, чтобы обнажилось плечо, и велел слегка пригнуться к коленям, глядя на воображаемого человека в изголовье. Она сделала всё так, как он хотел. Горацио взмахнул рукой:
— Решено! Переодевайся!
Разумеется, он по-прежнему был намерен писать дочь отдельно от ее партнера по картине. Но смотреть в пустое пространство с должным выражением испуга, растерянности и обреченности, которые испытала героиня трагедии, не получалось у Эртемизы никак. «Но папа, я не могу понять, чего вы добиваетесь!» — возмущалась она.
— Пойми же ты, бамбина! — увещевал отец. — Пойми: только что она потеряла из-за своего любопытства и завистливых наветов сестер всё, чего любила! А ты смотришь так, как будто тебя только что отстегали розгами и ты хотела бы на ком-нибудь за это отыграться! Ты царевна, а не наказанная кухарка!
Ни один из сделанных набросков его не устраивал, и тогда синьор Ломи, сокрушенно вздохнув, решился преступить заповеди приличия во имя главной идеи и вдохновения. Он не отпустил натурщика и даже более того — накрыл его батистовой простыней с головой, словно бы Амур крепко заснул, как то происходило в мифе. Переодевшуюся в легкий хитон дочь Горацио подучил подкрасться со свечой к натурщику и, сообразно сценарию, сдернуть покровы у него с лица.
Едва сер Ломи встал к мольберту, «Психея» живо забралась на кровать и по взмаху его руки скинула простыню, но и на самом деле безмятежно заснувший «Амур» даже не вздрогнул. Зато Миза ахнула от неожиданности, увидев Алиссандро, и воск с ее свечи выплеснулся прямо на плечо слуги, спрятавшего лицо под руку. Бедный парень встрепенулся спросонья, Эртемиза шарахнулась в сторону, оба уставились друг на друга с той степенью безумия, которой жаждал от них художник.
— Замерли! Замерли! — закричал Горацио, хватаясь за кисть. — Сандро, прикройся!
— Ч-черт! — ругнулся слуга и торопливо затянул обратно на бедра сползшую к коленям алую повязку: синьору Ломи было невдомек, что удивить Эртемизу слуга не смог бы уже ничем — ни одетый, ни обнаженный.
— Сидите так же, как сидели! Миза, слегка пригнись, но смотри ему в лицо! Держи всё то же выражение! Замри!
— Ты что тут делаешь? — едва слышно прошипела она через зубы, сверля Сандро взглядом.
— А ты? — тот поморщился и покосился на громадную восковую каплю в полплеча, которую она пролила на него из подсвечника.
— Не двигайтесь! — предупредил Горацио, и Алиссандро с шутливым злорадством поиграл бровями: «Теперь-то тебе некуда от меня деваться, мона Миза!». — Джакомо, иди и прицепи ему крылья! А вы двое не отвлекайтесь!
— Воск сдери с меня, — прожужжал Сандро на ухо суетившемуся вокруг него ученику хозяина и слегка поморщился, когда тот отлеплял от него застывшую нашлепку вместе с волосками, а Эртемиза, взирая на них исподлобья, не утерпела и хихикнула, когда увидела торчащие у него из-за спины короткие крылышки ангелочка. — Э-эх! Смешно тебе! — с укоризной вымолвил парень, не удержавшись и почесав красное пятно на плече.
— Тебе не крылышки надо цеплять, а рога, хвост и копыта!
— Вы уймётесь там?! — гневный окрик отца заставил их смолкнуть.
Час прошел для натурщиков незаметно. Слуга дурачился и, когда Горацио не видел, строил рожи хозяйке, вознамерившись рассмешить ее правдами и неправдами. Миза крепилась и кусала губы. Когда же художник объявил, что на сегодня всё, лица обоих отразили одинаковую степень удрученности.
— Чего ты прячешься от меня, мона Миза? — улучив момент, шепнул ей Сандро, пока сменявшие декорации подмастерья громыхали мебелью.
Эртемиза лишь фыркнула и не удостоила его ответа.
Конец вставки.
По настоянию мачехи Горацио поставил перед дочерью более строгие условия, чем в старом доме. Теперь она могла выйти на прогулку с дуэньей только в определенные часы, затем проводила время на занятиях в его мастерской и после этого, с первыми сумерками, отправлялась на свой чердак, где устроила себе очень уютную комнату, разгороженную пополам: в одной части это была ее собственная мастерская, в другой — милая девичья спальня со всеми полагающимися юной особе приметами. Уж настолько ей надоела серая келейная жизнь, что теперь Эртемиза была готова даже на изощренные украшения в стиле обожавшей все модное и пышное Ассанты. Хотя, конечно, до напудренных париков дело не дошло, у отца попросту не было бы на них денег. Кроме того, по вечерам девушка услаждала себя музицированием, отдаваясь этому занятию не один час. Правда, мало кто знал, что этим она услаждает скорее собственную потребность насолить Роберте, вынужденной из-за близости их комнат слышать душераздирающие звуки гораздо громче других домашних. Ради нее юная лютнистка старалась играть как можно фальшивее, а затем жаловаться за столом, что ей фаталистически не везет овладеть музыкальным искусством. Страдая мигренью, мачеха жаловалась мужу, но разве тот мог запретить дочери невинное и даже полезное занятие? И тогда Абра подобострастно предложила госпоже отвлечь свою подопечную, если Роберта не возражает ее посещению мансарды. Нет, нет, конечно же, Роберта не возражала! Роберта даже согласилась немного повысить жалование доброй и услужливой Амбретте, чтобы та навсегда избавила ее от этой какофонии, лившейся сверху по вечерам! Роберта была так признательна ей за создавшуюся тишину…
И далее по тексту…
ПРИМЕЧАНИЯ КО ВСЕМУ РОМАНУ
Та самая картина "Амур и Психея" Орацио Джентилески, отца Артемизии: http://www.pichome.ru/h5R
И еще об Артемизии Джентилески (англ.) http://members.efn.org/~acd/Artemisia.html
Человек из Линдоу
Человек из Линдоу (англ. Lindow man) — так назвали человека, умершего в эпоху железного века и обнаруженного в торфяном болоте Линдоу близ деревни Мобберли, графство Чешир, Великобритания. Является одним из наиболее хорошо сохранившихся болотных тел и одной из самых сенсационных археологических находок, сделанных в Великобритании в 1980 годах. Местные журналисты сначала окрестили его Питом Маршем (игра слов, созвучная словосочетанию peat marsh, т.е. торфяное болото).
Подробнее: http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/295419
Медуза Горгона
Существует эзотерическая версия о роли Горгон, написанных на щитах художниками Леонардо да Винчи в эпоху Высокого Возрождения и Микеланджело Меризи да Караваджо на пороге эпохи сейченто.
Сер Пьеро, отец Леонардо, тайно продал щит с работой сына каким-то купцам во Флоренцию за сто дукатов, а спустя короткое время она попала в руки герцога Миланского, которому эти купцы продали ее за триста дукатов. По преданию, впоследствии этот щит перешел к семье Медичи и стал ее талисманом. Когда он был утрачен, полновластных хозяев Флоренции изгнал из города восставший народ. Через много лет кардинал дель Монте заказал картину с изображением Медузы Горгоны Караваджо. Новый талисман был преподнесен Фердинанду I Медичи в честь женитьбы его сына.
Согласно этой легенде, щит Караваджо перенял магическую эстафету утерянного щита Леонардо. На это и намекает в книге приходящая героине во сне тень Меризи.
Подробнее: http://effect-caravaggio.ru/karavadzho-golova-meduzy/meduza-leonardo/
Юдифь, Олоферн и Абра
История о Юдифи довольно часто присутствует в творчестве Артемизии Джентилески-Ломи. Две картины на эту библейскую тему хранятся в музеях Флоренции — «Юдифь, обезглавливающая Олоферна» выставлена в Уффици, «Юдифь и служанка» — в галерее Палаццо Питти. «Юдифь, обезглавливающая Олоферна» находится в зале № 90, посвященном творчеству Караваджо.
