Кабинет старика под самым чердаком встретил Кроулинга затхлым дыханием забвения. Кажется, усопший с самого начала болезни (а захворал он два года назад) не поднимался в эту комнатушку, где прежде его посредственные раздумья обретали словесную форму, скручиваясь в ряды неразборчивых чернильных каракулей на девственных листах бумаги. Помнится, ранее старый хрыч с щенячьим восторгом и с прямо-таки вопящим самодовольством прилюдно декламировал отрывки из своих мемуаров, что мнились ему особенно удачными. Однако, видя сдержанную реакцию немногих домашних и гостей (коих с каждым таким чтением собиралось в усадьбе всё меньше), он окончательно скрыл свои творческие потуги за скрипучей дверью кабинета. Теперь же Кроулинг на правах хозяина имения мог извлечь стариковские пожитки из этого каменного сундука и вдоволь поглумиться над их несуразностью.
Дверь поддалась не сразу – замок заржавел. Запустенье давно приняло в этом доме масштаб катастрофы. Болезнь старика выжила из него всех добросовестных слуг – остались лишь глупцы, верившие, что им что-нибудь перепадёт у смертного одра, да старожилы, давно обветшавшие, как и сама усадьба, и сросшиеся с ней в единое целое. После похорон их стало ещё меньше: лишь сонный привратник, оглохший, онемевший и ослепший целую вечность назад, да престарелая горничная, что вместо уборки предпочитала сидеть в своей коморке и глядеть на серые февральские облака взором лошади, сбившейся с дороги и позабывшей о том, куда ей надо идти. Оттого Кроулинг застал поместье в самом прискорбном состоянии: стены с осыпавшейся штукатуркой, дырявые оконные рамы, пыль и паутина на каждом шагу, вылетевшие из петель двери, сгнившие половицы. Пригодными для жизни были лишь пара комнат: одна из них – та, в которой дядюшка Кроулинга «воспарил к небесам под звуки ангельских труб», как выразился священник, и в которой ныне обитал сам Кроулинг за неимением лучшего варианта. Приехал он сюда ненадолго: так, соблюсти пару формальностей, распорядиться имуществом, что вряд ли удастся сбыть с аукциона даже за полцены, и отыскать кое-что, чем ему всегда хотелось завладеть. Однако местоположение этой ценнейшей вещи старик в завещании не указал, а потому Кроулингу пришлось предпринять экспедицию в сердце паучьего королевства – дядюшкин кабинет.
Осветив фонарным лучом открывшееся ему после длительной возни помещение, Кроулинг увидел следующее: небольшая комнатушка трапециевидной формы из-за скошенной под углом крыши; обои, исчерченные оранжевыми вензелями, прежде, наверняка, выглядевшие помпезно и впечатляюще, а ныне напоминающие облезлую змеиную кожу; на стенах: гравюра на библейский сюжет и полусгнившая картина (какой-то речной пейзаж); поникший грязный тюль, преграждавший путь тем малым порциям света, что умудрялись просочиться через замаранное аспидно-угольной копотью окно; книжные шкафы, заполненные под завязку толстыми фолиантами, чьи разноцветные корешки, обглоданные насекомыми и заплесневевшие от сырости, стали неотличимы один от другого из-за толстого слоя осевшей на них пыли; тахта то ли багрового, то ли бурого оттенка, с разорванной в нескольких местах обивкой и торчащими из дыр сизыми пучками ваты; рабочий стол, заваленный всякой всячиной, средь которой подарочные настольные часы в виде головы Медузы Горгоны, отрубленной Персеем (циферблат аккурат в распахнутой пасти – стрелки остановились на 12:07, Бог его знает, дня или ночи), папка для бумаг из крокодильей кожи, неплохо сохранившаяся для этакого бедлама, в ней – стопка пожелтевших страниц (видимо, те самые мемуары), всё это почему-то придавлено сверху старомодным пресс-папье в виде лежащего на боку солдата времён наполеоновских войн, раскуривающего трубку, пустой портсигар с изображением королевы Виктории в возрасте восемнадцати лет, расчёска с поломанными зубцами, чернильница с углублением на крышке (туда, судя по всему, был вделан драгоценный камушек – наверняка, его выковырял кто-то из вероломных слуг перед тем, как помахать ручкой сей гостеприимной обители), громадная, занимающая почти полстола, пишущая машинка (ею дядя стал пользоваться из-за прогрессирующего тремора), покрытая паутиной, словно сахарной ватой, на клавиатуре не хватает клавиш с буквами «m» и «q», а клавиши «b», «o» и «s» совсем затёрты – видимо, из-за частого использования (ах, старый развратник, что ж ты там такое писал?), рядом с машинкой лежит томик стихов Байрона, красным рекламным купоном компании «Мамфорд и сыновья» (лучший рыбий жир на свете!) заложено стихотворение «Darkness» («I had a dream, which was not all a dream…»), карандаш (грифель сломан), стеклянная вазочка с жирным пауком посередине, смятые клочки бумаги, оловянное кольцо непонятного происхождения, подсвечник в форме стрелы, маленькая статуэтка голой леди Годивы на коне, жестяная миска с чёрным дном, оторванная пуговица (частый гость всех подобных собраний хлама), две вишнёвые косточки, носовой платок (неотличимый от половой тряпки), портретный иконостас (родители, жена, дети, братья, внуки), коробка из-под печенья с одним сохранившимся гостинцем, по твёрдости не отличимым от гранитного булыжника, а по цвету – от коровьей лепёшки, пенсне в искривлённой оправе, давшая побеги деревянная трубка, карта таро с черепом и цифрой «XIII», псалтирь с кучкой крысиного помёта поверх плюгавой обложки.
«Вот и всё, чем был этот дряхлый пень», – подумал Кроулинг. Человек – лишь скопище вещей, что останутся после него. И у каждой безделушки своя собственная история, но уже некому её рассказать. Как погнулось это пенсне? Куда исчезла буква «q» с пишущей машинки? Откуда взялось оловянное кольцо? Почему часы замерли на отметке «12:07»? Нет ответа. Дядя умер, а с его смертью и эти предметы потеряли всю свою значимость, став просто мусором, рухлядью и гнилью. Удивительно, что человек, растворяясь в мелочах, не наделяет их блеском своей личности. Ему кажется, что он будет жить в них до скончания времён, но на самом деле они умрут сразу же вместе с ним. Никто уже не увидит на их поверхности его отпечатков, не прочитает в их орнаменте о событиях бурно прожитой жизни, не отыщет потаенных смыслов и посланий, оставленных в мелких царапинах и шероховатостях. Вещи замолчат навечно, как и их владелец, ибо предназначенье их – не быть напоминанием о былом, а просто быть под рукой. Им нельзя доверять такое ответственное дело, как бессмертие. Какой детектив теперь сможет воссоздать образ дядюшки по этим побрякушкам? Что он найдёт такого, что было сокрыто от посторонних глаз? Дядя любил курить, ел вишню и печенье, читал Байрона, писал мемуары, возможно, онанировал на леди Годиву? Ну, это не такая уж и тайна! А каким он был человеком на самом деле? По ком страдал в ночи, о чём мечтал, лёжа на тахте в плену послеобеденной неги, чем недозволительным увлекался? Разгадки для сих шарад не лежат под носом – их надо искать тщательнее. Будь у Кроулинга больше времени и желания, он непременно бы выудил из этого потасканного временем интерьера настоящую личину старика, но сейчас его волновало нечто совсем другое.
Закончив осматривать стол и не обнаружив на нём нужной ему вещицы, Кроулинг полез в ящики – они были заперты на ключ, но вскрыть их при помощи грубой силы не составляло труда. В первом он нашёл только бумаги. Снова рукопись, правда, лучше сохранившаяся и более разборчивая (эту часть старикан уже набирал на машинке). Во втором…ух, Боже, дохлая мышь! Вот чем тут так смердит! С глаз её подальше – посмотрим лучше в третьем. Так…
– Что вы тут делаете, мистер Кроулинг?
Он резко распрямился, постаравшись придать себе невозмутимо-скучающий вид, но из-за неожиданности вопроса сделать это у него не получилось. Вместо невозмутимости лицо Кроулинга выразило смесь изумления, испуга, гнева и неприязни – собственно, именно так он обычно и взирал на тихо вошедшую в кабинет юную барышню.
– Ничего такого, леди Изабелла. Хотел, знаете ли, посмотреть на легендарный дядюшкин кабинет.
– Сюда давно никто не заходил, – она печально оглядела выцветшие обои и кишащий паразитической жизнью тюль своими голубыми с серой поволокой глазами. – Думаю, он не одобрил бы вашего вторжения.
– Дядя мёртв, и его это уже не волнует, – с насмешкой в голосе заявил Кроулинг. – Не забывайте, что дом теперь принадлежит мне.
– Я помню, – Изабелла кивнула и уставилась на него пронзающим насквозь взглядом. – Вы что-то искали, мистер Кроулинг? Я видела, как вы шарили по ящикам.
– Что за слова? Я шарил? Нет же! – он пытался на ходу сплести подходящую ложь для этой мутноокой стервы. – Я действительно подумывал найти одну штуку…ну, его мемуары…да, мемуары и только. Всегда хотел с ними ознакомиться. Как знать, может даже получится их опубликовать.
– Эти мемуары? – она указала на папку по-осеннему сопревшей листвы, на кою прилёг отдохнуть солдатик. – Мне кажется, прочитать их уже не получится.
– Не беда, – Кроулинг вовремя вспомнил про первый ящик и извлёк из него машинописную рукопись. – Вот эта часть сохранилась отлично.
– Это уже не мемуары, – покачала головой Изабелла. – Незадолго до болезни он начал писать что-то другое. Никому не показывал. Даже мне.
– Не столь важно. Я могу прочесть и это. Вы же не против? – спросил Кроулинг, а про себя разъярился, что клянчит дозволения у какой-то настырной пигалицы.
– Как вы сами отметили, этот дом теперь ваш вместе со всем имуществом. Так что берите, если вам именно это нужно.
– Да-да, спасибо, мисс Изабелла, – он поспешил к выходу из сего вонючего гроба, но остановился в дверях, решив, что негоже оставлять последнее слово за ней: – И кстати, вы ещё не надумали, когда отправитесь в город?
– Наверное, через неделю, – ответила Изабелла, ничуть не растерявшись (эх, а Кроулинг так надеялся смутить её). – Могу и раньше, если попросите.
– Нет, собирайтесь и уезжайте…ну, в общем, как будете готовы…э… – стушевался Кроулинг и, наконец, выскользнул из кабинета, припустив к лестнице.
Проклятая Изабелла! И почему она вечно встаёт у него на пути? Старик подложил Кроулингу жирную свинью, поселив эту девку в доме. Она повсюду. Следит за каждым его шагом. Такая надменная и безразличная на вид, но на самом деле это лишь маска. Неужто Изабелла знает даже про то самое? А вдруг именно она и прячет его от Кроулинга? Нет, от этой девицы надо избавиться в самые кратчайшие сроки. Неделя – послушайте её! Неделя это слишком долго. У Кроулинга нет столько времени! Он должен решить проблему сейчас, иначе весь его план потонет, как инуитский каяк. И почему Кроулинг не может высказать Изабелле всё прямо, выставить её взашей да и не волноваться больше по пустякам? У неё есть какая-то особая власть над ним, какая была и над стариком.
Когда же Кроулинг впервые услышал о девушке? Кажется, два с половиной года назад. Ему рассказал о ней троюродный брат, навешавший дядюшку на Пасху. «Новая игрушка нашего Мафусаила» – иронично отрекомендовал её он. Братцу это виделось смешным, но Кроулинг сразу насторожился. И не зря. Раскопанная им по горячим следам история Изабеллы была унизана белыми пятнами, словно крылья ложной пестрянки. Всё, что удалось узнать Кроулингу, так это вероятное место и дату её рождения (и то, по данным косвенным и не шибко надёжным). Дальше ниточки обрывались и больше не возникали в многосложном узоре общественной жизни вплоть до того дня, когда Изабелла появилась на пороге усадьбы его дяди. И после этого события приняли зловещий оборот.
По молодости старик часто грешил. Можно было бы подумать, что Изабелла – его нечаянно порождённая и невольно обретённая дочь, явившаяся из дальних краёв, дабы пустить робкую слезу пред грозными отцовскими очами. Как иначе объяснить, что дядюшка, человек непростого характера, доселе незамеченный никем в сострадательности, так легко позволил незнакомке занять комнатушку в его сокровенном обиталище? Однако же это предположение Кроулинга оказалось ошибочным. Никакие родственные узы не связывали усопшего с Изабеллой. Она даже и в завещании-то не была упомянута. Старик не оставил ей ничего: ни содержания, ни имущества, ни своей фамилии. В чём же тогда заключалась выгода этой девицы? Изабелла не числилась прислугой, не получала жалованья, но при этом единственная поддерживала порядок в доме и огонь жизни в иссушенном годами дядюшкином теле. Кроулинг сомневался, что кто-либо по собственной воле, без заднего умысла, согласился бы неотлучно пребывать при выжившем из ума самодуре, выслушивать его нудные воспоминания о славных былых деньках, когда и солнце грело теплее и птицы пели краше, а знакомые аристократки, ещё не успевшие состариться и облечься в дубовые корсеты, нашёптывали ему своими ароматными губками всякие скабрезности, или, того хуже, вкушать эти же воспоминания, но сервированные в дилетантской писательской манере, от которой за версту разило нафталиновой диккенсовщиной. Но, на удивление, Изабелла была именно таким редчайшим экземпляром. Не служанка, не любовница, не приживалка, не сиделка – но кто же она, в конце концов? Кроулинг задавался этим вопросом изо дня в день, но все попытки разрешить его упирались в гранитную стену тайны, ограждавшую личность девушки от любопытства посторонних.
Итак, однажды, в недружелюбный осенний день, она вышла из наёмного экипажа, примяв туфелькой рассыпанную по тропинке листву, и уверенным шагом миновала отрезок, отделявший её от парадного крыльца дядиной усадьбы. Её нежная ручка, обтянутая перчаткой из дешёвой кожи оттенка шамуа, легла на чугунное кольцо, изображающее уроборос, и трижды, с равными до секунды интервалами, стукнула им в дверь. Изабелле не открыли. Привратник уже в те времена был глух, а мальчишка Сэм, выполнявший всякую чёрную работу в имении, только-только устроился прикорнуть в чулане, и настойчивый стук не стал для него поводом прерывать сей сладкий миг отдохновения от «тяжких» трудов. Дядюшка Кроулинга, к слову, тоже в тот час почивал на тахте в ещё не заросшем пылью и плесенью кабинете. Сон его был беспокоен и тревожен, а ноги, перевесившиеся за край кушетки, то и дело затекали, мешая старику с удобством отчалить в мир грёз. Стук, производимый Изабеллой, долетал до него лишь урывками, но постепенно становился всё более назойливым, словно писк комара или набивающийся в друзья проситель. Наконец, дядя открыл глаза, приподняв мшистые брови, и, неодобрительно покряхтывая, сполз со своего ложа, дабы лично разобраться, в чём же дело. Спустившись вниз, он столкнулся с молодой рыжей служанкой (что-то подсказывало Кроулингу, что именно эта лиса стащила безделушку с крышки чернильницы) и капризным тоном поинтересовался, кто это смеет мешать его полуденной неге? Служанка справедливо возложила вину на нежданную гостью, нагрянувшую без приглашения в неприёмный час, а потому до сих пор прозябающую на пороге. «Почему же ей не открыли?» – возмутился дядюшка. «Это работа привратника или Сэма, м’лорд» – скомкав почтительное обращение к хозяину своим просторечным говором, молвила служанка и, не дожидаясь дальнейших указаний, юркнула в обеденную залу. «Сэм!» – рявкнул старикан, что есть мочи, отчего бедный мальчишка кубарем выкатился из своего укрытия в обнимку с пледом и с прилипшей к лицу паутиной. Изабелла же всё ещё выстукивала свёрнутым в калач змеем по железной обивке входной двери.
Дверь поддалась не сразу – замок заржавел. Запустенье давно приняло в этом доме масштаб катастрофы. Болезнь старика выжила из него всех добросовестных слуг – остались лишь глупцы, верившие, что им что-нибудь перепадёт у смертного одра, да старожилы, давно обветшавшие, как и сама усадьба, и сросшиеся с ней в единое целое. После похорон их стало ещё меньше: лишь сонный привратник, оглохший, онемевший и ослепший целую вечность назад, да престарелая горничная, что вместо уборки предпочитала сидеть в своей коморке и глядеть на серые февральские облака взором лошади, сбившейся с дороги и позабывшей о том, куда ей надо идти. Оттого Кроулинг застал поместье в самом прискорбном состоянии: стены с осыпавшейся штукатуркой, дырявые оконные рамы, пыль и паутина на каждом шагу, вылетевшие из петель двери, сгнившие половицы. Пригодными для жизни были лишь пара комнат: одна из них – та, в которой дядюшка Кроулинга «воспарил к небесам под звуки ангельских труб», как выразился священник, и в которой ныне обитал сам Кроулинг за неимением лучшего варианта. Приехал он сюда ненадолго: так, соблюсти пару формальностей, распорядиться имуществом, что вряд ли удастся сбыть с аукциона даже за полцены, и отыскать кое-что, чем ему всегда хотелось завладеть. Однако местоположение этой ценнейшей вещи старик в завещании не указал, а потому Кроулингу пришлось предпринять экспедицию в сердце паучьего королевства – дядюшкин кабинет.
Осветив фонарным лучом открывшееся ему после длительной возни помещение, Кроулинг увидел следующее: небольшая комнатушка трапециевидной формы из-за скошенной под углом крыши; обои, исчерченные оранжевыми вензелями, прежде, наверняка, выглядевшие помпезно и впечатляюще, а ныне напоминающие облезлую змеиную кожу; на стенах: гравюра на библейский сюжет и полусгнившая картина (какой-то речной пейзаж); поникший грязный тюль, преграждавший путь тем малым порциям света, что умудрялись просочиться через замаранное аспидно-угольной копотью окно; книжные шкафы, заполненные под завязку толстыми фолиантами, чьи разноцветные корешки, обглоданные насекомыми и заплесневевшие от сырости, стали неотличимы один от другого из-за толстого слоя осевшей на них пыли; тахта то ли багрового, то ли бурого оттенка, с разорванной в нескольких местах обивкой и торчащими из дыр сизыми пучками ваты; рабочий стол, заваленный всякой всячиной, средь которой подарочные настольные часы в виде головы Медузы Горгоны, отрубленной Персеем (циферблат аккурат в распахнутой пасти – стрелки остановились на 12:07, Бог его знает, дня или ночи), папка для бумаг из крокодильей кожи, неплохо сохранившаяся для этакого бедлама, в ней – стопка пожелтевших страниц (видимо, те самые мемуары), всё это почему-то придавлено сверху старомодным пресс-папье в виде лежащего на боку солдата времён наполеоновских войн, раскуривающего трубку, пустой портсигар с изображением королевы Виктории в возрасте восемнадцати лет, расчёска с поломанными зубцами, чернильница с углублением на крышке (туда, судя по всему, был вделан драгоценный камушек – наверняка, его выковырял кто-то из вероломных слуг перед тем, как помахать ручкой сей гостеприимной обители), громадная, занимающая почти полстола, пишущая машинка (ею дядя стал пользоваться из-за прогрессирующего тремора), покрытая паутиной, словно сахарной ватой, на клавиатуре не хватает клавиш с буквами «m» и «q», а клавиши «b», «o» и «s» совсем затёрты – видимо, из-за частого использования (ах, старый развратник, что ж ты там такое писал?), рядом с машинкой лежит томик стихов Байрона, красным рекламным купоном компании «Мамфорд и сыновья» (лучший рыбий жир на свете!) заложено стихотворение «Darkness» («I had a dream, which was not all a dream…»), карандаш (грифель сломан), стеклянная вазочка с жирным пауком посередине, смятые клочки бумаги, оловянное кольцо непонятного происхождения, подсвечник в форме стрелы, маленькая статуэтка голой леди Годивы на коне, жестяная миска с чёрным дном, оторванная пуговица (частый гость всех подобных собраний хлама), две вишнёвые косточки, носовой платок (неотличимый от половой тряпки), портретный иконостас (родители, жена, дети, братья, внуки), коробка из-под печенья с одним сохранившимся гостинцем, по твёрдости не отличимым от гранитного булыжника, а по цвету – от коровьей лепёшки, пенсне в искривлённой оправе, давшая побеги деревянная трубка, карта таро с черепом и цифрой «XIII», псалтирь с кучкой крысиного помёта поверх плюгавой обложки.
«Вот и всё, чем был этот дряхлый пень», – подумал Кроулинг. Человек – лишь скопище вещей, что останутся после него. И у каждой безделушки своя собственная история, но уже некому её рассказать. Как погнулось это пенсне? Куда исчезла буква «q» с пишущей машинки? Откуда взялось оловянное кольцо? Почему часы замерли на отметке «12:07»? Нет ответа. Дядя умер, а с его смертью и эти предметы потеряли всю свою значимость, став просто мусором, рухлядью и гнилью. Удивительно, что человек, растворяясь в мелочах, не наделяет их блеском своей личности. Ему кажется, что он будет жить в них до скончания времён, но на самом деле они умрут сразу же вместе с ним. Никто уже не увидит на их поверхности его отпечатков, не прочитает в их орнаменте о событиях бурно прожитой жизни, не отыщет потаенных смыслов и посланий, оставленных в мелких царапинах и шероховатостях. Вещи замолчат навечно, как и их владелец, ибо предназначенье их – не быть напоминанием о былом, а просто быть под рукой. Им нельзя доверять такое ответственное дело, как бессмертие. Какой детектив теперь сможет воссоздать образ дядюшки по этим побрякушкам? Что он найдёт такого, что было сокрыто от посторонних глаз? Дядя любил курить, ел вишню и печенье, читал Байрона, писал мемуары, возможно, онанировал на леди Годиву? Ну, это не такая уж и тайна! А каким он был человеком на самом деле? По ком страдал в ночи, о чём мечтал, лёжа на тахте в плену послеобеденной неги, чем недозволительным увлекался? Разгадки для сих шарад не лежат под носом – их надо искать тщательнее. Будь у Кроулинга больше времени и желания, он непременно бы выудил из этого потасканного временем интерьера настоящую личину старика, но сейчас его волновало нечто совсем другое.
Закончив осматривать стол и не обнаружив на нём нужной ему вещицы, Кроулинг полез в ящики – они были заперты на ключ, но вскрыть их при помощи грубой силы не составляло труда. В первом он нашёл только бумаги. Снова рукопись, правда, лучше сохранившаяся и более разборчивая (эту часть старикан уже набирал на машинке). Во втором…ух, Боже, дохлая мышь! Вот чем тут так смердит! С глаз её подальше – посмотрим лучше в третьем. Так…
– Что вы тут делаете, мистер Кроулинг?
Он резко распрямился, постаравшись придать себе невозмутимо-скучающий вид, но из-за неожиданности вопроса сделать это у него не получилось. Вместо невозмутимости лицо Кроулинга выразило смесь изумления, испуга, гнева и неприязни – собственно, именно так он обычно и взирал на тихо вошедшую в кабинет юную барышню.
– Ничего такого, леди Изабелла. Хотел, знаете ли, посмотреть на легендарный дядюшкин кабинет.
– Сюда давно никто не заходил, – она печально оглядела выцветшие обои и кишащий паразитической жизнью тюль своими голубыми с серой поволокой глазами. – Думаю, он не одобрил бы вашего вторжения.
– Дядя мёртв, и его это уже не волнует, – с насмешкой в голосе заявил Кроулинг. – Не забывайте, что дом теперь принадлежит мне.
– Я помню, – Изабелла кивнула и уставилась на него пронзающим насквозь взглядом. – Вы что-то искали, мистер Кроулинг? Я видела, как вы шарили по ящикам.
– Что за слова? Я шарил? Нет же! – он пытался на ходу сплести подходящую ложь для этой мутноокой стервы. – Я действительно подумывал найти одну штуку…ну, его мемуары…да, мемуары и только. Всегда хотел с ними ознакомиться. Как знать, может даже получится их опубликовать.
– Эти мемуары? – она указала на папку по-осеннему сопревшей листвы, на кою прилёг отдохнуть солдатик. – Мне кажется, прочитать их уже не получится.
– Не беда, – Кроулинг вовремя вспомнил про первый ящик и извлёк из него машинописную рукопись. – Вот эта часть сохранилась отлично.
– Это уже не мемуары, – покачала головой Изабелла. – Незадолго до болезни он начал писать что-то другое. Никому не показывал. Даже мне.
– Не столь важно. Я могу прочесть и это. Вы же не против? – спросил Кроулинг, а про себя разъярился, что клянчит дозволения у какой-то настырной пигалицы.
– Как вы сами отметили, этот дом теперь ваш вместе со всем имуществом. Так что берите, если вам именно это нужно.
– Да-да, спасибо, мисс Изабелла, – он поспешил к выходу из сего вонючего гроба, но остановился в дверях, решив, что негоже оставлять последнее слово за ней: – И кстати, вы ещё не надумали, когда отправитесь в город?
– Наверное, через неделю, – ответила Изабелла, ничуть не растерявшись (эх, а Кроулинг так надеялся смутить её). – Могу и раньше, если попросите.
– Нет, собирайтесь и уезжайте…ну, в общем, как будете готовы…э… – стушевался Кроулинг и, наконец, выскользнул из кабинета, припустив к лестнице.
Проклятая Изабелла! И почему она вечно встаёт у него на пути? Старик подложил Кроулингу жирную свинью, поселив эту девку в доме. Она повсюду. Следит за каждым его шагом. Такая надменная и безразличная на вид, но на самом деле это лишь маска. Неужто Изабелла знает даже про то самое? А вдруг именно она и прячет его от Кроулинга? Нет, от этой девицы надо избавиться в самые кратчайшие сроки. Неделя – послушайте её! Неделя это слишком долго. У Кроулинга нет столько времени! Он должен решить проблему сейчас, иначе весь его план потонет, как инуитский каяк. И почему Кроулинг не может высказать Изабелле всё прямо, выставить её взашей да и не волноваться больше по пустякам? У неё есть какая-то особая власть над ним, какая была и над стариком.
Когда же Кроулинг впервые услышал о девушке? Кажется, два с половиной года назад. Ему рассказал о ней троюродный брат, навешавший дядюшку на Пасху. «Новая игрушка нашего Мафусаила» – иронично отрекомендовал её он. Братцу это виделось смешным, но Кроулинг сразу насторожился. И не зря. Раскопанная им по горячим следам история Изабеллы была унизана белыми пятнами, словно крылья ложной пестрянки. Всё, что удалось узнать Кроулингу, так это вероятное место и дату её рождения (и то, по данным косвенным и не шибко надёжным). Дальше ниточки обрывались и больше не возникали в многосложном узоре общественной жизни вплоть до того дня, когда Изабелла появилась на пороге усадьбы его дяди. И после этого события приняли зловещий оборот.
По молодости старик часто грешил. Можно было бы подумать, что Изабелла – его нечаянно порождённая и невольно обретённая дочь, явившаяся из дальних краёв, дабы пустить робкую слезу пред грозными отцовскими очами. Как иначе объяснить, что дядюшка, человек непростого характера, доселе незамеченный никем в сострадательности, так легко позволил незнакомке занять комнатушку в его сокровенном обиталище? Однако же это предположение Кроулинга оказалось ошибочным. Никакие родственные узы не связывали усопшего с Изабеллой. Она даже и в завещании-то не была упомянута. Старик не оставил ей ничего: ни содержания, ни имущества, ни своей фамилии. В чём же тогда заключалась выгода этой девицы? Изабелла не числилась прислугой, не получала жалованья, но при этом единственная поддерживала порядок в доме и огонь жизни в иссушенном годами дядюшкином теле. Кроулинг сомневался, что кто-либо по собственной воле, без заднего умысла, согласился бы неотлучно пребывать при выжившем из ума самодуре, выслушивать его нудные воспоминания о славных былых деньках, когда и солнце грело теплее и птицы пели краше, а знакомые аристократки, ещё не успевшие состариться и облечься в дубовые корсеты, нашёптывали ему своими ароматными губками всякие скабрезности, или, того хуже, вкушать эти же воспоминания, но сервированные в дилетантской писательской манере, от которой за версту разило нафталиновой диккенсовщиной. Но, на удивление, Изабелла была именно таким редчайшим экземпляром. Не служанка, не любовница, не приживалка, не сиделка – но кто же она, в конце концов? Кроулинг задавался этим вопросом изо дня в день, но все попытки разрешить его упирались в гранитную стену тайны, ограждавшую личность девушки от любопытства посторонних.
Итак, однажды, в недружелюбный осенний день, она вышла из наёмного экипажа, примяв туфелькой рассыпанную по тропинке листву, и уверенным шагом миновала отрезок, отделявший её от парадного крыльца дядиной усадьбы. Её нежная ручка, обтянутая перчаткой из дешёвой кожи оттенка шамуа, легла на чугунное кольцо, изображающее уроборос, и трижды, с равными до секунды интервалами, стукнула им в дверь. Изабелле не открыли. Привратник уже в те времена был глух, а мальчишка Сэм, выполнявший всякую чёрную работу в имении, только-только устроился прикорнуть в чулане, и настойчивый стук не стал для него поводом прерывать сей сладкий миг отдохновения от «тяжких» трудов. Дядюшка Кроулинга, к слову, тоже в тот час почивал на тахте в ещё не заросшем пылью и плесенью кабинете. Сон его был беспокоен и тревожен, а ноги, перевесившиеся за край кушетки, то и дело затекали, мешая старику с удобством отчалить в мир грёз. Стук, производимый Изабеллой, долетал до него лишь урывками, но постепенно становился всё более назойливым, словно писк комара или набивающийся в друзья проситель. Наконец, дядя открыл глаза, приподняв мшистые брови, и, неодобрительно покряхтывая, сполз со своего ложа, дабы лично разобраться, в чём же дело. Спустившись вниз, он столкнулся с молодой рыжей служанкой (что-то подсказывало Кроулингу, что именно эта лиса стащила безделушку с крышки чернильницы) и капризным тоном поинтересовался, кто это смеет мешать его полуденной неге? Служанка справедливо возложила вину на нежданную гостью, нагрянувшую без приглашения в неприёмный час, а потому до сих пор прозябающую на пороге. «Почему же ей не открыли?» – возмутился дядюшка. «Это работа привратника или Сэма, м’лорд» – скомкав почтительное обращение к хозяину своим просторечным говором, молвила служанка и, не дожидаясь дальнейших указаний, юркнула в обеденную залу. «Сэм!» – рявкнул старикан, что есть мочи, отчего бедный мальчишка кубарем выкатился из своего укрытия в обнимку с пледом и с прилипшей к лицу паутиной. Изабелла же всё ещё выстукивала свёрнутым в калач змеем по железной обивке входной двери.
