Форин обратил внимание на новенькую скрипачку сразу. Как выяснилось позже, Любочка и сама в свой первый спектакль на новом рабочем месте в паузах любовалась изысканным богемным обликом незнакомого флейтиста, так похожего на молодого Шопена. На следующий день после репетиции Форин предложил ей прогуляться. И понеслось!.. Стояли погожие апрельские деньки, наконец-то пожаловало долгожданное тепло! Бодрил опьяняющий запах непросохшей земли и талого снега, набухали почки на деревьях, журчали ручейки, задорно чирикали синички. Люди, сбросив ненавистную зимнюю «лягушачью кожу», стали чаще улыбаться и, жмурясь, радостно подставляли застенчивому весеннему солнышку побелевшие за зиму лица. А из открытых окон повсюду неслась популярная тогда песня Аллы Пугачевой: «Знаю, милый, знаю, что с тобой…» Трещал, отчаливая в небытие, потемневший лед на Волге и Казанке, и весенняя Казань, вновь обретенная счастливой Любочкой, дарила им своё неповторимое очарование…
На четвертый день знакомства Форин сделал ей предложение. Через неделю оно было принято. Заявление в ЗАГС сопровождало ходатайство администрации оперного театра с просьбой ускорить процедуру официальной регистрации брака: вскоре предстоял отъезд театра на летние гастроли. Причем судьба приготовила счастливой молодой паре роскошный подарок на медовый месяц — первым городом гастрольного тура значился Сочи. В общем, всего через месяц как только счастливые влюбленные впервые увидали друг друга, они официально стали мужем и женой. Совет да Любовь!
Я был свидетелем на их веселой музыкальной свадьбе: больше половины приглашенных составляли коллеги-оркестранты. Присутствовал в качестве почетного гостя и главный дирижер театра, тот самый, с которым всего через несколько лет Форин сойдется в неравной, как, в итоге, оказалось, «схватке». Но пока… Пока разливалось свадебное застолье, звучали тосты и поздравления, молодые были счастливы, Любочка, в своем роскошном белом платье, прекрасна. Гости, как и подобает, пребывали в состоянии веселого праздничного возбуждения, а оркестранты — еще и в радостном предвкушении скорого гастрольного вояжа. Кстати, Акмал Хаялыч тоже был женат на скрипачке оркестра — они, разумеется, оба присутствовали среди гостей. Свадьбу играли в ресторане гостиницы «Казань», что на углу Баумана и Чернышевского.
М-да, начиналось всё более чем романтично и красиво. Впрочем, как у всех. Через неделю после свадьбы коллектив театра отбывал на гастроли — они обычно длились два месяца, июнь-июль, в августе отпуска, ну а в сентябре — открытие нового театрального сезона.
Я заехал к Бражниковым, они жили в Савинке на Мусина, проводить на вокзал Форина и Любочку. Тихо присел в уголке, чтоб не мешать сборам и не усугублять легкую нервозность, обычно возникающую в этот момент у женщин — то куда-то запропастилось, это не влазит, а уже пора трогаться, опоздаем! И тут я заметил одну деталь: насколько неумело Любочка складывает вещи и пакует их в чемодан. А тут Форин под руку, мол, давай быстрей! Цыкнув на Форина, она «выкинула белый флаг», позвав маму. Разгоряченная мама прискакала с кухни (собирала им в дорогу печеное-жареное) и, буркнув дочери «отойди!», в несколько движений всё ловко уложила. Щёлкнули замки чемоданов — в путь! А на перроне вокзала, у поезда уже вовсю бурлил радостно возбужденный курящий, гогочущий театральный люд — знали бы вы, как артисты и музыканты обожают и ждут гастроли! Впрочем, кто не любит смену обстановки и разнообразие в жизни. Все восторженно поприветствовали молодую чету оркестрантов, и по вагонам! «Личный состав» театра и кое-какой реквизит разместился в трех вагонах. С завистью вздохнув, я помахал вслед уходящему поезду. Вот, думаю, счастливый Форин: искусство, театр, молодая жена, медовый месяц, гастроли, Сочи…
Почему я вспомнил эпизод сборов? Потому что подмеченная мною неумелость Любочки, имела в дальнейшем, к сожалению, свои последствия. Дело в том, что ее мама, детский врач, с детства решительно ограждала способную к музыке дочь от хозяйственных домашних дел, оберегая ее руки. Руки скрипачки! Идеально приспособленные к музицированию на инструменте, они совершенно не годились для исполнения домашней бытовой рутины. Конечно, и в Москве, и в Красноярске Любочке приходилось обслуживать себя самой. Но одно дело себя, совсем другое, когда «на иждивении» появляется муж. Форин, безусловно, помогал, но всё же хозяйка в доме — жена. Поэтому полноправной хозяйкой в доме была мама Любочки, с которой она не желала расставаться. А ровно через девять месяцев после свадьбы у них родилась дочурка.
И вот представьте себе «картину маслом»: типовая двухкомнатная квартирка с четырехметровой кухонкой в панельной девятиэтажке, в ней — родители Любочки, ее младший брат, сами молодожены и маленький ребенок. Скрипачке и флейтисту необходимо и дома работать с инструментами: разучивать новые партии, «долбить» сложные места и, разумеется, не одновременно. К тому же, мама Любочки на зиму забирала своих стареньких родителей из деревни. Форин не раз предлагал переехать к нему на Танкодром: он тоже жил в двушке панельной хрущевки с матерью и бабушкой. Однако свекровь — не мать, к тому же мама Форина, Таисс Мухтаровна, не была в восторге от этой идеи, Любочка про это знала.
Тогда Форин, казалось, нашел компромиссный вариант: профком театра пообещал ему комнату в театральном общежитии, да еще рядом с местом работы. Это было очень удобно, учитывая, что добираться домой после вечерних спектаклей что в Савинку, что на Танкодром, особенно зимой или в непогоду — удовольствие ниже среднего. Любочка поначалу согласилась, но, в итоге, желание иметь под боком мамочку перевесило всё. Форин переживал: очередь на квартиру от театра подойдет лет через 10-15, на строительство кооператива денег нет, а жильё в аренду тогда практически не сдавалось. Первые годы совместной супружеской жизни пылкие чувства молодоженов побеждали все жизненные невзгоды и неурядицы. Но, как это часто бывает, лишь до поры до времени.
А тут, до кучи, конфликт с главным дирижером. Обычно вопросы по зарплатам оркестрантов решались им келейно с директором и худруком театра. Но дух Перестройки вторгся и в этот щепетильный вопрос. Форин вместе с поддержавшими его музыкантами, на правах секретаря бюро комсомола оркестра, выдвинул главному свои претензии. И не просто выдвинул — поставил ребром. Тяжба безрезультатно длилась довольно долго, пока вопрос о справедливом распределении оркестровых партий и их оплате не вышел на уровень заседания партхозактива театра.
Форин энергично озвучил своё видение проблемы и требования, главный дирижер аргументированно ему оппонировал. И как бы между прочим, отметил, что уважаемый Фархад Равильевич, несмотря на его общественную активность, не имеет высшего музыкального образования — вот он вес диплома конса! Это, безусловно, во многом нивелировало аргументацию Форина, ослабив его позицию. Итог был предсказуем: не в меру активного комсомольского «вожака» вежливо попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию.
Но он и сам был готов гордо удалиться еще раньше «схватки» на партхозактиве. Я все увещевал его: «Форин, не руби с плеча, театр — твоё всё, ты потом будешь непременно горько жалеть об уходе!» Если когда-то театр воспринимался нами святилищем, то сейчас он всё чаще стал высокомерно выдавать, типа, «подумаешь, театр: днем — репетиция, вечером — в яму, днем — репетиция, вечером — в яму, тоска…»
Даже как-то в сердцах поведал о неожиданном. Время от времени, с целью высокого культурного просвещения, в театр организованно автобусами привозили школьников из дальних деревень. Особенно на оперу «Князь Игорь» Бородина, когда в начале учебного года восьмиклассники на литературе проходили «Слово о полку Игореве». Заскучав уже к середине первого акта, они находили себе интересное развлечение: привязав к большому и указательному пальцам резинку, в качестве тетивы рогатки, начинали обстреливать сценическую труппу и оркестр пульками из проволоки. Правда, хотя бы на «Половецких плясках» обстрел временно прекращался — всё же зрелище на сцене захватывало. Мне однажды довелось побывать на подобном спектакле — основную часть зрителей составляли «организованные» школьники. Обстрелов я вроде бы не заметил, но гул от непрекращающегося «базара» школяров висел в зале весь спектакль, даже вездесущие театральные бабули — неутомимые блюстительницы порядка и продавщицы программок — никак не могли с ними справиться.
Словом, ушел Форин из театра. Не знаю, можно, наверное, было отыграть назад, но… Случилось это где-то в самом начале 90-х, еще до развала СССР. Самое обидное, в новые времена только-только начались регулярные гастроли оперного не только по воронежам-тамбовам и даже Сочи, а за рубеж — в Европу, Японию, Южную Корею.
Но уже без Форина. К тому времени, утлая лодочка их семейной жизни уже с треском билась о серые громады скал прозы жизни. Вдобавок Любочка, горячо поддержавшая Форина в его конфликте с главным, тоже пострадала, отношение к ней резко ухудшилось. Поэтому подвернувшаяся возможность заключения двухгодичного контракта с Люблянским театром оперы и балета оказалась ей очень кстати. Она отбыла в Словению, оставив дочь на попечении своих родителей. Форин, конечно, помогал, регулярно брал дочку к себе, ибо у Бражниковых проживать ему уже было незачем.
* * *
«Потом пришли иные рубежи...» Форин хватался за всё, лишь бы заработать. О театре стал отзываться еще более пренебрежительно — сюжет басни Крылова «Лисица и виноград» налицо во всей красе. Впрочем подобная рефлексия обиженного человека понятна и простительна… Еще и жена уехала.
Учась в музучилище, Форин купил у кого-то по дешевке видавший виды, немного помятый тромбон, освоив его на досуге. Поэтому некоторое время даже играл на нем на похоронах (привет от отставного коллеги — кларнетиста Сарафанова из «Старшего сына»). Но если подобное в статусе учащегося музыкального училища воспринималось терпимо и даже оригинально, то в исполнении экс-оркестранта оперного театра уже унижало.
Пару слов о таком некогда распространенном явлении как похоронный оркестр. Да, я уже очень давно не слышал этих ужасных, рвущих душу звуков труб, издевающихся над второй сонатой си-бемоль минор Фредерика Шопена. Но тогда… Некоторые детишки, даже издали услышав «Похоронный марш», начинали плакать. Никогда не понимал и без того убитых горем людей желания нанять похоронный оркестр — чтоб сделать себе еще горше и тяжелее что ли, недоумевал я.
Но тогда так, увы, было принято. Конечно, когда хоронили генсеков или просто высокопоставленных чиновников или военных, и негромко фоном играл высокопрофессиональный духовой оркестр, это выглядело торжественно, печально и даже как-то светло. Но когда за обычной похоронной процессией ковыляла компания из шести-семи потрепанных мужичков с позеленевшими от времени и дождей, давно не чистившимися медными инструментами… Особенно «впечатлял» бредущий последним чувак с большим барабаном и тарелкой сверху: он, похоже, начинал поминать усопшего раньше всех. И если до завершения погребения духовики еще как-то воздерживались от чрезмерного употребления спиртного, то барабанщик себя этим не утруждал, колотя палкой по почерневшей перепонке барабана как бог на душу положит. Ну а что? Не на параде же, такт держать не обязательно. Недаром, у музыкантов-лабухов подобное занятие именовалось «халтурой».
Я спрашивал Форина: слушай, а кто эти люди? — Да разные, отвечал он. Кое-кто из них даже бывшие зеки, куда им еще податься? Но все — лабухи, списанные музыканты. Я с ними особо никогда не сближался — отыграю, получу бабки, и ходу, правда, «до-ре-ми-до-ре-до» (на языке музыкантов, «пошел на х...») им никогда не играл. Они не обижались, если я отказывался с ними бухать, особенно когда учился. Их старшой даже ухмылялся, типа, учись-учись, пацан, всё равно к нам, лабухам, прибьешься, придет время. Кстати, Шопена они не всегда играют в тональности си-бемоль минор — там аппликатура сложнее, поэтому транспонируют как им удобно. Не репетируют, поскольку в их «репертуаре» три-четыре вещи, исполняемые годами. Хотя один старшой интересным мужиком оказался и вообще очень прилично играл на трубе. При первой встрече дал мне ноты: разучи, дескать, ты эту вещь не только никогда не играл, но, наверное, и не слышал. — А что за вещь? — Похоронный марш, отвечает с гордостью, собственного сочинения. Во как! Что ж, творческий подход нелишний в любом, даже похоронном ремесле.
А вот вопрос Форину — «почему на похоронах ты играешь только на тромбоне, но не на флейте?» — его задел: еще-де флейточку я свою там не «пачкал»! Правда, дело тут в другом: флейта — слишком тихий, нежный, высокий по регистру инструмент, для похоронных дел не подходит. В таких «оркестрах» из «дерева» (инструментов деревянно-духовой группы) только кларнет встречался, и то не всегда. Но вот флейта, флейта-пиколло, гобой, английский рожок (альт-гобой), фагот — никогда. Кстати, помимо тромбона, Форин вполне сносно лабал на родственных флейте инструментах — кларнете, саксофоне, гобое и даже экзотичном фаготе.
Слава богу, «карьера» оркестранта похоронной команды у Форина не затянулась. Я всё боялся, как бы он без театрального оркестра, в отсутствие жены не забухал. Впрочем еще раньше, когда семейная идиллия только начала рассыпаться, и он стал частенько зависать у друзей, подобное временами случалось. А однажды его, хорошо поддатого, вечером в темном переулке бомбанули гопники: дали в глаз, вырвали из рук дипломат и убежали. «Пацаны, там ничего для вас нет!» — зажимая глаз, только и успел крикнуть им вдогонку Форин. Самое обидное, в дипломате действительно находились только служебная театральная флейта и толстая домовая книга — он тогда прописывался у своей тети Земфиры Мухтаровны в квартиру на Школьном переулке.
Утрата служебного инструмента, да еще по пьянке — серьёзный дисциплинарный поступок, играть ему было не на чем (главный дирижер в сваре на партхозактиве об этом тоже упоминал). Пришлось мне одалживать Форину свою флейту, чтоб не оставлять его без хлеба насущного. Но у меня была совсем простенькая флейта, производства Ленинградского завода духовых инструментов — профессиональные флейтисты на таких НИКОГДА не играют. Форин хотел скрыть факт пропажи дорогого театрального реквизита, намереваясь приобрести замену за свой счет, что было крайне сложным делом: флейты в магазинах тогда не продавались вообще, их можно было только «достать», даже покупка моей ленинградской «свистелки» была большой удачей. Но не прокатило: после первого же спектакля Форин, глубоко вздохнув, вернул мне флейту, поскольку главный тут же заметил, что звук пошел не тот — пришлось сознаться. Хорошо, что в театре нашлась еще одна свободная профессиональная флейта, но его жестко предупредили, только-де попробуй ее вновь потерять!
Попутно отмечу, что в области импортозамещения в производстве духовых (и не только) инструментов — у нас обширный фронт работ, ибо профессиональные музыканты играют исключительно на заграничных инструментах. В случае флейты — это немецкие «Юбель» и «Вайсманн», японские «Ямаха» и «Мурамацу», американские «Армстронг» и «Бостон», уж не ведаю, когда в Питере создадут что-то равноценное.
На четвертый день знакомства Форин сделал ей предложение. Через неделю оно было принято. Заявление в ЗАГС сопровождало ходатайство администрации оперного театра с просьбой ускорить процедуру официальной регистрации брака: вскоре предстоял отъезд театра на летние гастроли. Причем судьба приготовила счастливой молодой паре роскошный подарок на медовый месяц — первым городом гастрольного тура значился Сочи. В общем, всего через месяц как только счастливые влюбленные впервые увидали друг друга, они официально стали мужем и женой. Совет да Любовь!
Я был свидетелем на их веселой музыкальной свадьбе: больше половины приглашенных составляли коллеги-оркестранты. Присутствовал в качестве почетного гостя и главный дирижер театра, тот самый, с которым всего через несколько лет Форин сойдется в неравной, как, в итоге, оказалось, «схватке». Но пока… Пока разливалось свадебное застолье, звучали тосты и поздравления, молодые были счастливы, Любочка, в своем роскошном белом платье, прекрасна. Гости, как и подобает, пребывали в состоянии веселого праздничного возбуждения, а оркестранты — еще и в радостном предвкушении скорого гастрольного вояжа. Кстати, Акмал Хаялыч тоже был женат на скрипачке оркестра — они, разумеется, оба присутствовали среди гостей. Свадьбу играли в ресторане гостиницы «Казань», что на углу Баумана и Чернышевского.
М-да, начиналось всё более чем романтично и красиво. Впрочем, как у всех. Через неделю после свадьбы коллектив театра отбывал на гастроли — они обычно длились два месяца, июнь-июль, в августе отпуска, ну а в сентябре — открытие нового театрального сезона.
Я заехал к Бражниковым, они жили в Савинке на Мусина, проводить на вокзал Форина и Любочку. Тихо присел в уголке, чтоб не мешать сборам и не усугублять легкую нервозность, обычно возникающую в этот момент у женщин — то куда-то запропастилось, это не влазит, а уже пора трогаться, опоздаем! И тут я заметил одну деталь: насколько неумело Любочка складывает вещи и пакует их в чемодан. А тут Форин под руку, мол, давай быстрей! Цыкнув на Форина, она «выкинула белый флаг», позвав маму. Разгоряченная мама прискакала с кухни (собирала им в дорогу печеное-жареное) и, буркнув дочери «отойди!», в несколько движений всё ловко уложила. Щёлкнули замки чемоданов — в путь! А на перроне вокзала, у поезда уже вовсю бурлил радостно возбужденный курящий, гогочущий театральный люд — знали бы вы, как артисты и музыканты обожают и ждут гастроли! Впрочем, кто не любит смену обстановки и разнообразие в жизни. Все восторженно поприветствовали молодую чету оркестрантов, и по вагонам! «Личный состав» театра и кое-какой реквизит разместился в трех вагонах. С завистью вздохнув, я помахал вслед уходящему поезду. Вот, думаю, счастливый Форин: искусство, театр, молодая жена, медовый месяц, гастроли, Сочи…
Почему я вспомнил эпизод сборов? Потому что подмеченная мною неумелость Любочки, имела в дальнейшем, к сожалению, свои последствия. Дело в том, что ее мама, детский врач, с детства решительно ограждала способную к музыке дочь от хозяйственных домашних дел, оберегая ее руки. Руки скрипачки! Идеально приспособленные к музицированию на инструменте, они совершенно не годились для исполнения домашней бытовой рутины. Конечно, и в Москве, и в Красноярске Любочке приходилось обслуживать себя самой. Но одно дело себя, совсем другое, когда «на иждивении» появляется муж. Форин, безусловно, помогал, но всё же хозяйка в доме — жена. Поэтому полноправной хозяйкой в доме была мама Любочки, с которой она не желала расставаться. А ровно через девять месяцев после свадьбы у них родилась дочурка.
И вот представьте себе «картину маслом»: типовая двухкомнатная квартирка с четырехметровой кухонкой в панельной девятиэтажке, в ней — родители Любочки, ее младший брат, сами молодожены и маленький ребенок. Скрипачке и флейтисту необходимо и дома работать с инструментами: разучивать новые партии, «долбить» сложные места и, разумеется, не одновременно. К тому же, мама Любочки на зиму забирала своих стареньких родителей из деревни. Форин не раз предлагал переехать к нему на Танкодром: он тоже жил в двушке панельной хрущевки с матерью и бабушкой. Однако свекровь — не мать, к тому же мама Форина, Таисс Мухтаровна, не была в восторге от этой идеи, Любочка про это знала.
Тогда Форин, казалось, нашел компромиссный вариант: профком театра пообещал ему комнату в театральном общежитии, да еще рядом с местом работы. Это было очень удобно, учитывая, что добираться домой после вечерних спектаклей что в Савинку, что на Танкодром, особенно зимой или в непогоду — удовольствие ниже среднего. Любочка поначалу согласилась, но, в итоге, желание иметь под боком мамочку перевесило всё. Форин переживал: очередь на квартиру от театра подойдет лет через 10-15, на строительство кооператива денег нет, а жильё в аренду тогда практически не сдавалось. Первые годы совместной супружеской жизни пылкие чувства молодоженов побеждали все жизненные невзгоды и неурядицы. Но, как это часто бывает, лишь до поры до времени.
А тут, до кучи, конфликт с главным дирижером. Обычно вопросы по зарплатам оркестрантов решались им келейно с директором и худруком театра. Но дух Перестройки вторгся и в этот щепетильный вопрос. Форин вместе с поддержавшими его музыкантами, на правах секретаря бюро комсомола оркестра, выдвинул главному свои претензии. И не просто выдвинул — поставил ребром. Тяжба безрезультатно длилась довольно долго, пока вопрос о справедливом распределении оркестровых партий и их оплате не вышел на уровень заседания партхозактива театра.
Форин энергично озвучил своё видение проблемы и требования, главный дирижер аргументированно ему оппонировал. И как бы между прочим, отметил, что уважаемый Фархад Равильевич, несмотря на его общественную активность, не имеет высшего музыкального образования — вот он вес диплома конса! Это, безусловно, во многом нивелировало аргументацию Форина, ослабив его позицию. Итог был предсказуем: не в меру активного комсомольского «вожака» вежливо попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию.
Но он и сам был готов гордо удалиться еще раньше «схватки» на партхозактиве. Я все увещевал его: «Форин, не руби с плеча, театр — твоё всё, ты потом будешь непременно горько жалеть об уходе!» Если когда-то театр воспринимался нами святилищем, то сейчас он всё чаще стал высокомерно выдавать, типа, «подумаешь, театр: днем — репетиция, вечером — в яму, днем — репетиция, вечером — в яму, тоска…»
Даже как-то в сердцах поведал о неожиданном. Время от времени, с целью высокого культурного просвещения, в театр организованно автобусами привозили школьников из дальних деревень. Особенно на оперу «Князь Игорь» Бородина, когда в начале учебного года восьмиклассники на литературе проходили «Слово о полку Игореве». Заскучав уже к середине первого акта, они находили себе интересное развлечение: привязав к большому и указательному пальцам резинку, в качестве тетивы рогатки, начинали обстреливать сценическую труппу и оркестр пульками из проволоки. Правда, хотя бы на «Половецких плясках» обстрел временно прекращался — всё же зрелище на сцене захватывало. Мне однажды довелось побывать на подобном спектакле — основную часть зрителей составляли «организованные» школьники. Обстрелов я вроде бы не заметил, но гул от непрекращающегося «базара» школяров висел в зале весь спектакль, даже вездесущие театральные бабули — неутомимые блюстительницы порядка и продавщицы программок — никак не могли с ними справиться.
Словом, ушел Форин из театра. Не знаю, можно, наверное, было отыграть назад, но… Случилось это где-то в самом начале 90-х, еще до развала СССР. Самое обидное, в новые времена только-только начались регулярные гастроли оперного не только по воронежам-тамбовам и даже Сочи, а за рубеж — в Европу, Японию, Южную Корею.
Но уже без Форина. К тому времени, утлая лодочка их семейной жизни уже с треском билась о серые громады скал прозы жизни. Вдобавок Любочка, горячо поддержавшая Форина в его конфликте с главным, тоже пострадала, отношение к ней резко ухудшилось. Поэтому подвернувшаяся возможность заключения двухгодичного контракта с Люблянским театром оперы и балета оказалась ей очень кстати. Она отбыла в Словению, оставив дочь на попечении своих родителей. Форин, конечно, помогал, регулярно брал дочку к себе, ибо у Бражниковых проживать ему уже было незачем.
* * *
«Потом пришли иные рубежи...» Форин хватался за всё, лишь бы заработать. О театре стал отзываться еще более пренебрежительно — сюжет басни Крылова «Лисица и виноград» налицо во всей красе. Впрочем подобная рефлексия обиженного человека понятна и простительна… Еще и жена уехала.
Учась в музучилище, Форин купил у кого-то по дешевке видавший виды, немного помятый тромбон, освоив его на досуге. Поэтому некоторое время даже играл на нем на похоронах (привет от отставного коллеги — кларнетиста Сарафанова из «Старшего сына»). Но если подобное в статусе учащегося музыкального училища воспринималось терпимо и даже оригинально, то в исполнении экс-оркестранта оперного театра уже унижало.
Пару слов о таком некогда распространенном явлении как похоронный оркестр. Да, я уже очень давно не слышал этих ужасных, рвущих душу звуков труб, издевающихся над второй сонатой си-бемоль минор Фредерика Шопена. Но тогда… Некоторые детишки, даже издали услышав «Похоронный марш», начинали плакать. Никогда не понимал и без того убитых горем людей желания нанять похоронный оркестр — чтоб сделать себе еще горше и тяжелее что ли, недоумевал я.
Но тогда так, увы, было принято. Конечно, когда хоронили генсеков или просто высокопоставленных чиновников или военных, и негромко фоном играл высокопрофессиональный духовой оркестр, это выглядело торжественно, печально и даже как-то светло. Но когда за обычной похоронной процессией ковыляла компания из шести-семи потрепанных мужичков с позеленевшими от времени и дождей, давно не чистившимися медными инструментами… Особенно «впечатлял» бредущий последним чувак с большим барабаном и тарелкой сверху: он, похоже, начинал поминать усопшего раньше всех. И если до завершения погребения духовики еще как-то воздерживались от чрезмерного употребления спиртного, то барабанщик себя этим не утруждал, колотя палкой по почерневшей перепонке барабана как бог на душу положит. Ну а что? Не на параде же, такт держать не обязательно. Недаром, у музыкантов-лабухов подобное занятие именовалось «халтурой».
Я спрашивал Форина: слушай, а кто эти люди? — Да разные, отвечал он. Кое-кто из них даже бывшие зеки, куда им еще податься? Но все — лабухи, списанные музыканты. Я с ними особо никогда не сближался — отыграю, получу бабки, и ходу, правда, «до-ре-ми-до-ре-до» (на языке музыкантов, «пошел на х...») им никогда не играл. Они не обижались, если я отказывался с ними бухать, особенно когда учился. Их старшой даже ухмылялся, типа, учись-учись, пацан, всё равно к нам, лабухам, прибьешься, придет время. Кстати, Шопена они не всегда играют в тональности си-бемоль минор — там аппликатура сложнее, поэтому транспонируют как им удобно. Не репетируют, поскольку в их «репертуаре» три-четыре вещи, исполняемые годами. Хотя один старшой интересным мужиком оказался и вообще очень прилично играл на трубе. При первой встрече дал мне ноты: разучи, дескать, ты эту вещь не только никогда не играл, но, наверное, и не слышал. — А что за вещь? — Похоронный марш, отвечает с гордостью, собственного сочинения. Во как! Что ж, творческий подход нелишний в любом, даже похоронном ремесле.
А вот вопрос Форину — «почему на похоронах ты играешь только на тромбоне, но не на флейте?» — его задел: еще-де флейточку я свою там не «пачкал»! Правда, дело тут в другом: флейта — слишком тихий, нежный, высокий по регистру инструмент, для похоронных дел не подходит. В таких «оркестрах» из «дерева» (инструментов деревянно-духовой группы) только кларнет встречался, и то не всегда. Но вот флейта, флейта-пиколло, гобой, английский рожок (альт-гобой), фагот — никогда. Кстати, помимо тромбона, Форин вполне сносно лабал на родственных флейте инструментах — кларнете, саксофоне, гобое и даже экзотичном фаготе.
Слава богу, «карьера» оркестранта похоронной команды у Форина не затянулась. Я всё боялся, как бы он без театрального оркестра, в отсутствие жены не забухал. Впрочем еще раньше, когда семейная идиллия только начала рассыпаться, и он стал частенько зависать у друзей, подобное временами случалось. А однажды его, хорошо поддатого, вечером в темном переулке бомбанули гопники: дали в глаз, вырвали из рук дипломат и убежали. «Пацаны, там ничего для вас нет!» — зажимая глаз, только и успел крикнуть им вдогонку Форин. Самое обидное, в дипломате действительно находились только служебная театральная флейта и толстая домовая книга — он тогда прописывался у своей тети Земфиры Мухтаровны в квартиру на Школьном переулке.
Утрата служебного инструмента, да еще по пьянке — серьёзный дисциплинарный поступок, играть ему было не на чем (главный дирижер в сваре на партхозактиве об этом тоже упоминал). Пришлось мне одалживать Форину свою флейту, чтоб не оставлять его без хлеба насущного. Но у меня была совсем простенькая флейта, производства Ленинградского завода духовых инструментов — профессиональные флейтисты на таких НИКОГДА не играют. Форин хотел скрыть факт пропажи дорогого театрального реквизита, намереваясь приобрести замену за свой счет, что было крайне сложным делом: флейты в магазинах тогда не продавались вообще, их можно было только «достать», даже покупка моей ленинградской «свистелки» была большой удачей. Но не прокатило: после первого же спектакля Форин, глубоко вздохнув, вернул мне флейту, поскольку главный тут же заметил, что звук пошел не тот — пришлось сознаться. Хорошо, что в театре нашлась еще одна свободная профессиональная флейта, но его жестко предупредили, только-де попробуй ее вновь потерять!
Попутно отмечу, что в области импортозамещения в производстве духовых (и не только) инструментов — у нас обширный фронт работ, ибо профессиональные музыканты играют исключительно на заграничных инструментах. В случае флейты — это немецкие «Юбель» и «Вайсманн», японские «Ямаха» и «Мурамацу», американские «Армстронг» и «Бостон», уж не ведаю, когда в Питере создадут что-то равноценное.
