Начало петиции «сходки» я, впоследствии не раз водивший экскурсии по ленинскому мемориалу университета, помню до сих пор: «Собрало нас сюда не что иное, как сознание невозможности всех условий, в которые поставлены русская жизнь вообще и студенческая в частности…» Стоит отметить, что начало этой петиции универсально и злободневно в качестве вступления к любому протестному мероприятию, как говорится, вне времени и пространства.
За это будущий «гений человечества» получил «страшное» наказание: был выслан под надзор полиции в родовое имение своей матушки, в деревню Кокушкино, позже переименованную в Ленино-Кокушкино, неподалеку от Казани. Надзор заключался в том, что изредка к нему приходил местный урядник, олицетворявший собой, видимо, всю репрессивную машину царского самодержавия, и они-с соизволяли попивать чаёк-с с юным «врагом Отечества», беседуя за жизнь. К тому же Володе в милой уютной деревушке, в отличие от беспокойного губернского центра, уже никто не мешал в беседке, в тени деревьев около речки Ушни изучать «Капитал» Маркса.
А произойди всё это не при царе-батюшке, а после Октябрьской революции и Гражданской войны, случившихся в нашей истории не без активного участия Владимира Ильича? Интересно, родной брат террориста Александра Ульянова был бы также гуманно наказан за своё бузотёрство в университете? Вероятнее всего, след Володи затерялся бы в колымских лагерях. А если бы старший брат был обвинён в покушении на товарища Сталина, то младшего наверняка бы поставили к стенке и без «исторической сходки»! Вот ведь какая диалектика…
Но вернёмся в пору моего студенчества. Факт кратковременной «засветки» Владимира Ильича в Казанском университете наложил мощнейший отпечаток на всю дальнейшую историю учебного заведения. О том, что нам выпала великая честь учиться в Ленинском университете, твердили кругом денно и нощно, особенно на первом курсе. Дореволюционное существование университета и какие-то непонятные научные достижения в этот реакционный до мозга костей период порой казались нонсенсом, солнце над ним взошло только после учебы Володи Ульянова, и исключительно после Великой Октябрьской Социалистической Революции. Преподавательский состав университета до революции – почти сплошь ретрограды-реакционеры, один ректор Магницкий чего стоил, татар на учёбу почти не брали. Да и Лев Толстой учёбу здесь бросил! Даже Евгений Евтушенко в поэме «Казанский университет» сумел разглядеть у студенток-комсомолок «глаза народоволок», «обласкав» их при этом ныне дико звучащей аллегорией, как дочерей «наивных террористских бомб».
На мастерски выкованных дореволюционных воротах во двор университета со стороны улицы Ленина (ныне Кремлевской) у флигеля, где жил когда-то Лобачевский, кто-то очень бдительный потрудился убрать перемычку у буквы И в выкованной аббревиатуре славянских букв КИУ. Ленинский университет по определению не мог быть императорским. Правда, сейчас перемычку к многострадальной букве «И» там все-таки, слава Богу, приварили, но без славянских завитушек. Говоря шире, возврат на место этой современной перемычки воспринимается мной, как символ, хоть и похвального, но, к сожалению, безвозвратно утратившего органичную преемственность сегодняшнего стремления восстановить хоть какие-то исторические традиции. И не только в Казани, но и во всей России. Тем не менее, за попытку – спасибо. «Кто стреляет в своё прошлое из пистолета, рискует получить ответ из пушки» – кажется, так мудро выразился кто-то из классиков.
Напротив главного здания университета был поставлен памятник в окружении цветочной клумбы: молодой Володя Ульянов, забросив через плечо сюртук униформы КИУ, с книгой в руке идёт на занятия. За памятником полукругом большая скамья со спинкой на мраморном постаменте. Это место неофициально зовётся «Сковородкой» и очень популярно среди студентов: оно никогда не затенено, за ним небольшой сквер, очень удобный для встреч. Фразу «встретимся на «Сковородке» я слышал и говорил сам несчётное количество раз. У брачующихся студентов университета стало традицией приезжать свадебным кортежем на «Сковородку» и возлагать к памятнику знаменитого студента цветы с обязательным фотографированием.
2
Не сложно догадаться, что преподавание общественных дисциплин, призванных выработать марксистско-ленинское научное мировоззрение у студентов, было особым. Нам предстояло изучить «Историю КПСС» (три семестра), «Марксистско-ленинскую философию» (по семестру на диамат и истмат), «Политэкономию» (семестр – капитализма, семестр – социализма), «Научный атеизм» (один семестр) и, как вершину познания, «Научный коммунизм» (два семестра). По последней дисциплине сдавался единственный государственный экзамен на пятом курсе. Я давно подметил одну закономерность: если научность предмета вызывает некоторые сомнения, это особо акцентируется в самом названии дисциплины, его изучающей.
Специфика нашего факультета требовала изучения ещё одной специальной, но, фактически, тоже почти общественной, дисциплины – «Дарвинизм» (эволюционная теория).
Но начиналось всё на первом курсе с «Истории КПСС», или, как мы говорили, «истории партии», без уточнения какой, поскольку, в те времена, количество партий, понятное дело, не могло быть больше одной. Читал лекции и вёл семинары преподаватель Михаил Николаевич Софронов – бывший фронтовик. Он ходил с палочкой, манерой говорить и убеждать напоминал мне незабвенного харизматика, некогда второго после Горбачёва человека в партии, Егора Кузьмича Лигачёва – эдакого «Торквемаду» заката эпохи исторического материализма.
Свою идейную, почти кержацкую крепость Софронов продемонстрировал сразу, на первом же семинаре, на который было задано изучить и законспектировать «Манифест Коммунистической партии» Маркса и «Три источника и три составные части марксизма» Ленина. Была вызвана отвечать Олечка Караулова – спокойная, худенькая, негромкая студентка из нашей группы, носившая для солидности огромные роговые очки. Она стала довольно складно лепетать что-то в тему.
Михаил Николаевич, или Софроныч, как мы его звали, обычно являл собой точный индикатор качества ответа: если звучало то, что надо, он как бы погружался в идеологическую «нирвану», изредка чуть кивая головой, а иногда вообще казался спящим. Но ситуацию он всегда держал под неусыпным контролем, не пропуская ни одного слова отвечавшего, и, если звучало что-то не то, мгновенно сбрасывал ложное оцепенение. Тут уж отвечавшему приходилось несладко – вся группа тоже внутренне поджималась.
Но на этот раз вроде бы всё шло нормально: Софроныч в «нирване», лепет, хоть и слабенький, но верный. И вдруг преподаватель мгновенно выпрямился на своём стуле, вытянув шею: Олечкина тетрадь с конспектами выглядела подозрительно потрёпанной – а семинар-то самый первый! Точнее, второй – на первом мы ходили в ленинский университетский мемориал. Бдительный историк партии прервал её:
– Тетрадочку, будьте добры, подайте!
– Пожалуйста…
Тетрадь содержала все конспекты по истории партии на курс вперёд – Олечкина старшая сестра окончила наш факультет в тот же год. Бог ты мой, что тут началось! Софроныч не поленился встать, и, кашлянув, тяжёлым взглядом обвёл группу – все сжались. Началось его получасовое выступление. Чего в нём только не было: и инкриминирование бедной Олечке нежелания овладевать научным марксистско-ленинским мировоззрением, и заигрывание ею с идеологическим противником, и косвенная поддержка империалистов, ревизионистов, оппортунистов, гегемонистов и прочей нечисти. Поминался недобрым словом опальный в те времена академик Сахаров, непростое международное положение и даже, по-моему, неурожайный год. И, в завершение, как приговор: «Вам не место в рядах советских учёных!»
На несчастную Олечку было больно смотреть, но, как выяснилось позже, не из-за тяжести вины и не из-за «осознания и просветления». Ей было до слёз жаль столь безвозвратно потерянной тетради старшей сестры. Понятно, что первокурсницу простят и в месте в гипотетических «рядах советских ученых», безусловно, не откажут. Но, что тоже не вызывало сомнений, «пахать» отныне на семинарах по истории партии Олечке придётся за двоих. Нет, за троих: за себя, за невиновную в случившемся сестру и «за того парня». Который на памятнике с сюртучком на плече.
Но она, молодчина, с поставленной задачей впоследствии успешно справилась, заработав своим усердием и прилежанием индульгенцию от Софроныча во искупление «первородного греха». Потом её спрашивали на семинарах не чаще и не реже остальных.
А вот Андрюшу Ширшова Софроныч невзлюбил сразу: тот, дорвавшись, наконец-то, до вожделенной студенческой вольницы, носил длинную гриву волос, на переменах громко смеялся и имел дурную привычку грызть ногти, в том числе, на семинарах. Позже, заделавшись заправским туристом, на занятия в универ он одевался, как в турпоход. Всё это не вязалось с классическим образом студента ленинского университета. Поэтому от Софроныча Андрей всегда имел твёрдое «удовлетворительно», вне зависимости от качества ответов.
Как-то мой глаз подметил ещё одну особенность Софроныча: ему всегда хотелось, чтобы ответ был не просто верным по содержанию, но ещё и убедительным по исполнению. Мои одногруппницы, державшие ответ с колотившимся от волнения сердцем, так прозвучать не могли, а я решил попробовать.
Одевался я на занятия в универ традиционно: брючки, пиджачок, правда, галстук не любил, постригался коротко, солидность придавали очки. Позже, тоже увлёкшись спортивным туризмом, я стал часто одеваться, как Ширшов: свитер грубой вязки, потёртые джинсы, на ногах туристские вибрамы. Одногруппница Нинок Голубева – деканская дочка – мне тогда недоумённо выговаривала: «Петя, ты же нормальный парень! Ну что ты одеваешься, как эти голодранцы-туристы! Тебе же есть, что надеть!» Понятно, что туризму в её шкале ценностей места не находилось.
Однако про предпочтения Софроныча во внешнем виде я знал и поэтому на его семинарах с туристским прикидом «не выставлялся». Когда звучало моё имя с приглашением ответить, я, резче обычного, вставал и твёрдым шагом шёл к кафедре, даже пару раз пинал по пути чьи-то сумки, типа, не заметил, концентрируясь на подготовке к ответу. Подойдя к Софронычу, я резко поворачивал к нему голову, обдавая стальным взглядом, и пару раз давил на желваки. Прелюдия мне всегда удавалась – Софроныч в предвкушении нужного и по форме, и по содержанию ответа блаженно откидывался на спинку стула.
Я начинал: «В своей бессмертной работе (такой-то) Владимир Ильич (я никогда не называл одну фамилию «Ленин» – только тёплое, якобы идущее от сердца, имя-отчество) ещё глубже развил неоспоримо подтверждённую временем теорию (о том-то). Давая решительную отповедь оппортунистам и ренегатам, строящим свою линию на бредовых умозаключениях и совершенно извращенных толкованиях и представлениях о бурлящих революционных (или предреволюционных) событиях, неправильно интерпретирующим весь ход человеческой истории и извращающим саму логику общественно-исторического развития, фактически, предавая дело великой борьбы рабочего класса за своё освобождение, Владимир Ильич… То-то и то-то.
Вместе с этим своей классической работой (такой-то) Владимир Ильич заложил незыблемые основы дальнейшего развития теории (того-то), абсолютно верно объясняющей и доказывающей своё значение в правильном осмыслении происходящего, отражающей всю палитру и многогранность сложных и далеко неоднозначных, а потому неверно трактуемых меньшевиками и прочими ревизионистами насыщенных событий (таких-то). Эта, без сомнения, великая работа стала дальнейшим творческим развитием учения Маркса-Энгельса (о том-то), будучи привязанной к революционной действительности происходящих событий в России, как в самом слабом звене цепи капитализма, и являющейся революционным авангардом всего освободительного процесса уничтожения империалистического капитализма. Владимир Ильич ещё раз со всей убедительностью доказал, что…»
Не утомил, друзья? Я могу ещё долго в таком духе. Говорил я это, как и сейчас пишу, честное слово, из головы, для убедительности убрав левую руку с тетрадкой за спину, а правой рубя воздух. Произносил всё это не торопясь, сухо, чётко, твёрдо, достаточно громко, обдавая время от времени аудиторию и самого Софроныча горящим взглядом (девчонки в этот момент, говорят, любовались мной). Сам Михаил Николаевич в этот момент являл собой чувство «глубокого удовлетворения»: он разве что не урчал от удовольствия.
Но самое главное… Перечитайте ещё раз моё идеологически безупречное и умело исполненное «токование». По сути самой работы Ленина не сказано ни слова! А «отлично» у меня уже, считай, в кармане! Часто в тетрадке, спрятанной за спину, конспекта работы не было вообще, но у Софроныча ни разу (ни разу!) не появилось даже мысли проверить это, настолько я был убедителен!
Трудно ли мне было это делать? Отнюдь. Во-первых, я немножко артист по природе, во-вторых, с детства был напичкан этими фразами, звучавшими отовсюду. Да и в оконченной мною общеобразовательной казанской школе № 90, что на Танкодроме, три года уже успел поработать в школьном комитете комсомола, заведуя сектором печати. Ну, и, в-третьих, честно говоря, верил во всё это… Первый курс, первый семестр, знаете ли, идеологическая «девственность» пока не нарушена.
Кроме меня в группе мастерски «лить воду» по общественным дисциплинам умела Леночка Лихачёва. Она делала это в своём фирменном стиле. Однажды никто толком не был подготовлен. Оставалось же всего минут 5-10 до конца занятия, и девчонки просили её вызваться добровольно.
Ленок долго вставала, перемещая какие-то вещи со стола на стул, потом приняла свою любимую многозначительную позу (а ходила она тогда в микровельветках коричневого цвета), затем затиснула руку в карман обтягивающих бёдра брюк и стала отвечать. Не помню, кто был преподаватель, но точно – мужского пола. Сначала он слушал её с интересом: надо же, молодец, начала обстоятельно, издалека, вот-вот подойдёт к сути. Но минуты таяли, а Ленок не только не приближалась, а, скорее, отдалялась от темы. Препод начал выдавать своё нетерпение мимикой и жестами, но пока достаточно корректно. Минутой спустя, к ним добавились телесные движения, затем он её прервал, попросив отвечать по сути. Ленок флегматично, ничуть не смутившись, обдала его своим знаменитым томным взглядом и… продолжила «лить воду» по второму кругу. И тут прозвучал звонок! Ленок не раз повторяла свой трюк и на других занятиях.
В конце первого семестра произошло событие, которое имело колоссальное значение, как для страны и, в целом, будущего системы, так и моего личного мировосприятия: введение «ограниченного контингента» советских войск в Афганистан. На следующий день после обнародования решения партии и правительства об интернациональной помощи братскому соседнему государству в строительстве новой жизни, торжественный Софроныч посвятил этому факту минут пятнадцать лекции, в нарушение темы. Он велеречиво поведал нам о том, что международный революционный процесс продолжается, что ещё одно государство, вставшее на некапиталистический, прогрессивный путь развития – тому подтверждение, и что Советский Союз просто обязан помочь в этом нашему южному соседу.
За это будущий «гений человечества» получил «страшное» наказание: был выслан под надзор полиции в родовое имение своей матушки, в деревню Кокушкино, позже переименованную в Ленино-Кокушкино, неподалеку от Казани. Надзор заключался в том, что изредка к нему приходил местный урядник, олицетворявший собой, видимо, всю репрессивную машину царского самодержавия, и они-с соизволяли попивать чаёк-с с юным «врагом Отечества», беседуя за жизнь. К тому же Володе в милой уютной деревушке, в отличие от беспокойного губернского центра, уже никто не мешал в беседке, в тени деревьев около речки Ушни изучать «Капитал» Маркса.
А произойди всё это не при царе-батюшке, а после Октябрьской революции и Гражданской войны, случившихся в нашей истории не без активного участия Владимира Ильича? Интересно, родной брат террориста Александра Ульянова был бы также гуманно наказан за своё бузотёрство в университете? Вероятнее всего, след Володи затерялся бы в колымских лагерях. А если бы старший брат был обвинён в покушении на товарища Сталина, то младшего наверняка бы поставили к стенке и без «исторической сходки»! Вот ведь какая диалектика…
Но вернёмся в пору моего студенчества. Факт кратковременной «засветки» Владимира Ильича в Казанском университете наложил мощнейший отпечаток на всю дальнейшую историю учебного заведения. О том, что нам выпала великая честь учиться в Ленинском университете, твердили кругом денно и нощно, особенно на первом курсе. Дореволюционное существование университета и какие-то непонятные научные достижения в этот реакционный до мозга костей период порой казались нонсенсом, солнце над ним взошло только после учебы Володи Ульянова, и исключительно после Великой Октябрьской Социалистической Революции. Преподавательский состав университета до революции – почти сплошь ретрограды-реакционеры, один ректор Магницкий чего стоил, татар на учёбу почти не брали. Да и Лев Толстой учёбу здесь бросил! Даже Евгений Евтушенко в поэме «Казанский университет» сумел разглядеть у студенток-комсомолок «глаза народоволок», «обласкав» их при этом ныне дико звучащей аллегорией, как дочерей «наивных террористских бомб».
На мастерски выкованных дореволюционных воротах во двор университета со стороны улицы Ленина (ныне Кремлевской) у флигеля, где жил когда-то Лобачевский, кто-то очень бдительный потрудился убрать перемычку у буквы И в выкованной аббревиатуре славянских букв КИУ. Ленинский университет по определению не мог быть императорским. Правда, сейчас перемычку к многострадальной букве «И» там все-таки, слава Богу, приварили, но без славянских завитушек. Говоря шире, возврат на место этой современной перемычки воспринимается мной, как символ, хоть и похвального, но, к сожалению, безвозвратно утратившего органичную преемственность сегодняшнего стремления восстановить хоть какие-то исторические традиции. И не только в Казани, но и во всей России. Тем не менее, за попытку – спасибо. «Кто стреляет в своё прошлое из пистолета, рискует получить ответ из пушки» – кажется, так мудро выразился кто-то из классиков.
Напротив главного здания университета был поставлен памятник в окружении цветочной клумбы: молодой Володя Ульянов, забросив через плечо сюртук униформы КИУ, с книгой в руке идёт на занятия. За памятником полукругом большая скамья со спинкой на мраморном постаменте. Это место неофициально зовётся «Сковородкой» и очень популярно среди студентов: оно никогда не затенено, за ним небольшой сквер, очень удобный для встреч. Фразу «встретимся на «Сковородке» я слышал и говорил сам несчётное количество раз. У брачующихся студентов университета стало традицией приезжать свадебным кортежем на «Сковородку» и возлагать к памятнику знаменитого студента цветы с обязательным фотографированием.
2
Не сложно догадаться, что преподавание общественных дисциплин, призванных выработать марксистско-ленинское научное мировоззрение у студентов, было особым. Нам предстояло изучить «Историю КПСС» (три семестра), «Марксистско-ленинскую философию» (по семестру на диамат и истмат), «Политэкономию» (семестр – капитализма, семестр – социализма), «Научный атеизм» (один семестр) и, как вершину познания, «Научный коммунизм» (два семестра). По последней дисциплине сдавался единственный государственный экзамен на пятом курсе. Я давно подметил одну закономерность: если научность предмета вызывает некоторые сомнения, это особо акцентируется в самом названии дисциплины, его изучающей.
Специфика нашего факультета требовала изучения ещё одной специальной, но, фактически, тоже почти общественной, дисциплины – «Дарвинизм» (эволюционная теория).
Но начиналось всё на первом курсе с «Истории КПСС», или, как мы говорили, «истории партии», без уточнения какой, поскольку, в те времена, количество партий, понятное дело, не могло быть больше одной. Читал лекции и вёл семинары преподаватель Михаил Николаевич Софронов – бывший фронтовик. Он ходил с палочкой, манерой говорить и убеждать напоминал мне незабвенного харизматика, некогда второго после Горбачёва человека в партии, Егора Кузьмича Лигачёва – эдакого «Торквемаду» заката эпохи исторического материализма.
Свою идейную, почти кержацкую крепость Софронов продемонстрировал сразу, на первом же семинаре, на который было задано изучить и законспектировать «Манифест Коммунистической партии» Маркса и «Три источника и три составные части марксизма» Ленина. Была вызвана отвечать Олечка Караулова – спокойная, худенькая, негромкая студентка из нашей группы, носившая для солидности огромные роговые очки. Она стала довольно складно лепетать что-то в тему.
Михаил Николаевич, или Софроныч, как мы его звали, обычно являл собой точный индикатор качества ответа: если звучало то, что надо, он как бы погружался в идеологическую «нирвану», изредка чуть кивая головой, а иногда вообще казался спящим. Но ситуацию он всегда держал под неусыпным контролем, не пропуская ни одного слова отвечавшего, и, если звучало что-то не то, мгновенно сбрасывал ложное оцепенение. Тут уж отвечавшему приходилось несладко – вся группа тоже внутренне поджималась.
Но на этот раз вроде бы всё шло нормально: Софроныч в «нирване», лепет, хоть и слабенький, но верный. И вдруг преподаватель мгновенно выпрямился на своём стуле, вытянув шею: Олечкина тетрадь с конспектами выглядела подозрительно потрёпанной – а семинар-то самый первый! Точнее, второй – на первом мы ходили в ленинский университетский мемориал. Бдительный историк партии прервал её:
– Тетрадочку, будьте добры, подайте!
– Пожалуйста…
Тетрадь содержала все конспекты по истории партии на курс вперёд – Олечкина старшая сестра окончила наш факультет в тот же год. Бог ты мой, что тут началось! Софроныч не поленился встать, и, кашлянув, тяжёлым взглядом обвёл группу – все сжались. Началось его получасовое выступление. Чего в нём только не было: и инкриминирование бедной Олечке нежелания овладевать научным марксистско-ленинским мировоззрением, и заигрывание ею с идеологическим противником, и косвенная поддержка империалистов, ревизионистов, оппортунистов, гегемонистов и прочей нечисти. Поминался недобрым словом опальный в те времена академик Сахаров, непростое международное положение и даже, по-моему, неурожайный год. И, в завершение, как приговор: «Вам не место в рядах советских учёных!»
На несчастную Олечку было больно смотреть, но, как выяснилось позже, не из-за тяжести вины и не из-за «осознания и просветления». Ей было до слёз жаль столь безвозвратно потерянной тетради старшей сестры. Понятно, что первокурсницу простят и в месте в гипотетических «рядах советских ученых», безусловно, не откажут. Но, что тоже не вызывало сомнений, «пахать» отныне на семинарах по истории партии Олечке придётся за двоих. Нет, за троих: за себя, за невиновную в случившемся сестру и «за того парня». Который на памятнике с сюртучком на плече.
Но она, молодчина, с поставленной задачей впоследствии успешно справилась, заработав своим усердием и прилежанием индульгенцию от Софроныча во искупление «первородного греха». Потом её спрашивали на семинарах не чаще и не реже остальных.
А вот Андрюшу Ширшова Софроныч невзлюбил сразу: тот, дорвавшись, наконец-то, до вожделенной студенческой вольницы, носил длинную гриву волос, на переменах громко смеялся и имел дурную привычку грызть ногти, в том числе, на семинарах. Позже, заделавшись заправским туристом, на занятия в универ он одевался, как в турпоход. Всё это не вязалось с классическим образом студента ленинского университета. Поэтому от Софроныча Андрей всегда имел твёрдое «удовлетворительно», вне зависимости от качества ответов.
Как-то мой глаз подметил ещё одну особенность Софроныча: ему всегда хотелось, чтобы ответ был не просто верным по содержанию, но ещё и убедительным по исполнению. Мои одногруппницы, державшие ответ с колотившимся от волнения сердцем, так прозвучать не могли, а я решил попробовать.
Одевался я на занятия в универ традиционно: брючки, пиджачок, правда, галстук не любил, постригался коротко, солидность придавали очки. Позже, тоже увлёкшись спортивным туризмом, я стал часто одеваться, как Ширшов: свитер грубой вязки, потёртые джинсы, на ногах туристские вибрамы. Одногруппница Нинок Голубева – деканская дочка – мне тогда недоумённо выговаривала: «Петя, ты же нормальный парень! Ну что ты одеваешься, как эти голодранцы-туристы! Тебе же есть, что надеть!» Понятно, что туризму в её шкале ценностей места не находилось.
Однако про предпочтения Софроныча во внешнем виде я знал и поэтому на его семинарах с туристским прикидом «не выставлялся». Когда звучало моё имя с приглашением ответить, я, резче обычного, вставал и твёрдым шагом шёл к кафедре, даже пару раз пинал по пути чьи-то сумки, типа, не заметил, концентрируясь на подготовке к ответу. Подойдя к Софронычу, я резко поворачивал к нему голову, обдавая стальным взглядом, и пару раз давил на желваки. Прелюдия мне всегда удавалась – Софроныч в предвкушении нужного и по форме, и по содержанию ответа блаженно откидывался на спинку стула.
Я начинал: «В своей бессмертной работе (такой-то) Владимир Ильич (я никогда не называл одну фамилию «Ленин» – только тёплое, якобы идущее от сердца, имя-отчество) ещё глубже развил неоспоримо подтверждённую временем теорию (о том-то). Давая решительную отповедь оппортунистам и ренегатам, строящим свою линию на бредовых умозаключениях и совершенно извращенных толкованиях и представлениях о бурлящих революционных (или предреволюционных) событиях, неправильно интерпретирующим весь ход человеческой истории и извращающим саму логику общественно-исторического развития, фактически, предавая дело великой борьбы рабочего класса за своё освобождение, Владимир Ильич… То-то и то-то.
Вместе с этим своей классической работой (такой-то) Владимир Ильич заложил незыблемые основы дальнейшего развития теории (того-то), абсолютно верно объясняющей и доказывающей своё значение в правильном осмыслении происходящего, отражающей всю палитру и многогранность сложных и далеко неоднозначных, а потому неверно трактуемых меньшевиками и прочими ревизионистами насыщенных событий (таких-то). Эта, без сомнения, великая работа стала дальнейшим творческим развитием учения Маркса-Энгельса (о том-то), будучи привязанной к революционной действительности происходящих событий в России, как в самом слабом звене цепи капитализма, и являющейся революционным авангардом всего освободительного процесса уничтожения империалистического капитализма. Владимир Ильич ещё раз со всей убедительностью доказал, что…»
Не утомил, друзья? Я могу ещё долго в таком духе. Говорил я это, как и сейчас пишу, честное слово, из головы, для убедительности убрав левую руку с тетрадкой за спину, а правой рубя воздух. Произносил всё это не торопясь, сухо, чётко, твёрдо, достаточно громко, обдавая время от времени аудиторию и самого Софроныча горящим взглядом (девчонки в этот момент, говорят, любовались мной). Сам Михаил Николаевич в этот момент являл собой чувство «глубокого удовлетворения»: он разве что не урчал от удовольствия.
Но самое главное… Перечитайте ещё раз моё идеологически безупречное и умело исполненное «токование». По сути самой работы Ленина не сказано ни слова! А «отлично» у меня уже, считай, в кармане! Часто в тетрадке, спрятанной за спину, конспекта работы не было вообще, но у Софроныча ни разу (ни разу!) не появилось даже мысли проверить это, настолько я был убедителен!
Трудно ли мне было это делать? Отнюдь. Во-первых, я немножко артист по природе, во-вторых, с детства был напичкан этими фразами, звучавшими отовсюду. Да и в оконченной мною общеобразовательной казанской школе № 90, что на Танкодроме, три года уже успел поработать в школьном комитете комсомола, заведуя сектором печати. Ну, и, в-третьих, честно говоря, верил во всё это… Первый курс, первый семестр, знаете ли, идеологическая «девственность» пока не нарушена.
Кроме меня в группе мастерски «лить воду» по общественным дисциплинам умела Леночка Лихачёва. Она делала это в своём фирменном стиле. Однажды никто толком не был подготовлен. Оставалось же всего минут 5-10 до конца занятия, и девчонки просили её вызваться добровольно.
Ленок долго вставала, перемещая какие-то вещи со стола на стул, потом приняла свою любимую многозначительную позу (а ходила она тогда в микровельветках коричневого цвета), затем затиснула руку в карман обтягивающих бёдра брюк и стала отвечать. Не помню, кто был преподаватель, но точно – мужского пола. Сначала он слушал её с интересом: надо же, молодец, начала обстоятельно, издалека, вот-вот подойдёт к сути. Но минуты таяли, а Ленок не только не приближалась, а, скорее, отдалялась от темы. Препод начал выдавать своё нетерпение мимикой и жестами, но пока достаточно корректно. Минутой спустя, к ним добавились телесные движения, затем он её прервал, попросив отвечать по сути. Ленок флегматично, ничуть не смутившись, обдала его своим знаменитым томным взглядом и… продолжила «лить воду» по второму кругу. И тут прозвучал звонок! Ленок не раз повторяла свой трюк и на других занятиях.
В конце первого семестра произошло событие, которое имело колоссальное значение, как для страны и, в целом, будущего системы, так и моего личного мировосприятия: введение «ограниченного контингента» советских войск в Афганистан. На следующий день после обнародования решения партии и правительства об интернациональной помощи братскому соседнему государству в строительстве новой жизни, торжественный Софроныч посвятил этому факту минут пятнадцать лекции, в нарушение темы. Он велеречиво поведал нам о том, что международный революционный процесс продолжается, что ещё одно государство, вставшее на некапиталистический, прогрессивный путь развития – тому подтверждение, и что Советский Союз просто обязан помочь в этом нашему южному соседу.
