Безусловно, длительное проживание в тесном соседстве с другим народом оказывает большое влияние на формирование человека. Вот и я не стал исключением из этого правила. К тому же моей фамилии присущ национальный колорит, благодаря чему татары часто принимали меня за своего. Было приятно: мне всегда нравился этот жизнерадостный, трудолюбивый народ. А когда требовала ситуация, я и сам не раз успешно «косил» под татарина, поскольку в крупных городах республики не все татары, особенно молодёжь, владели своим родным языком, некоторые вообще его не знали.
В Заинском и Сармановском районах русские и татарские деревни внешне, в большинстве своём, мало отличались друг от друга: традиционные бревенчатые избы с украшенными наличниками под двускатными крышами. Перед тремя окошками, как правило, выходящими на улицу, – палисадники, за забором и воротами – сараюшки, баня, хлев. Сейчас в Татарстане новые дома строят, как правило, из кирпича, большие, просторные, внешний вид их мало похож на те патриархальные избы из моего студенчества. Впрочем, их тоже осталось еще немало до сих пор.
* * *
Тот последний наш студенческий «колхоз» в деревне Ляки особенно запомнился мне беседами, песнями, спорами допоздна, общими ужинами, любовными интрижками, шутками, смехом… Нас с Андреем послали туда с другой группой – зоологов, где парней было больше.
Объектом весёлых шуток были, разумеется, студентки. Правда, они шутки весёлыми не считали: когда среди ночи кто-нибудь из нас забирался на крышу и кидал в дымоход печки тлеющую тряпку, заткнув чем-нибудь трубу – это было разминкой. Заполняющий комнату едкий дым заставлял их просыпаться, заливать тряпку водой, при этом девчата извергали смачные эпитеты в наш адрес, что нас очень веселило.
Как-то двое наших поймали на улице молодого бычка, предложив: «Запустим к девчонкам?» Сказано – сделано: упирающегося, ничего не понимающего бычка мы затолкали в женскую комнату, а дверь надёжно припёрли. Бурная реакция студенток не заставила себя долго ждать: поднялся дружный визг. Соскочив с коек, девчонки стали хлестать бедное животное тряпками, подгоняя его к двери. Замычав и обезумев, бычок полез на чью-то койку, а поскольку его копыта были в грязи и навозе, визг и крики, вперемежку с ругательствами только усилились. И вдруг шум разом стих. Мы забеспокоились – забодал от там кого-то что ли – и открыли дверь. Но оказалось, что бычок, приподняв голову, оттопырив хвост и расставив ноги, начал опорожнять мочевой пузырь. Девчонки, оцепенев от ужаса, наблюдали за расползавшейся по полу лужей. Немая сцена. Почти как в «Ревизоре». И тут пропищал слабенький, дрожащий голосок одной из них: «Ну вот, теперь сами будете убирать!» И грянул бешеный, безудержный хохот с нашей, разгильдяев, стороны!
Но самый весёлый, по нашим представлениям, прикол, мы припасли напоследок. По пути на поле, у обочины лежали останки павшей лошади. Полусгнившую голову бедного животного мы притащили к общаге и спрятали неподалеку в крапиве. План был таков: кому-то из нас предстояло накрыться простыней и, с привязанной к палке конской головой, войти ночью к девчонкам в комнату и заржать. А там – как масть ляжет.
Идти вызвался однокурсник-зоолог Олег Френкель. Он, тихонько изображая ржание, долго ходил между койками. Но девчонки, умаявшись за день, спали, как убитые. Только одна из них, узнав голос Френкеля, полусонно сказала: «Слушай, Олег, не мешай спать, иди отсюда!» Тогда он заржал громче. И тут, разозлившаяся Олечка Прошкина вскочила с кровати и схватила темный силуэт. В этот момент кто-то из девчонок врубил свет. На бедную Олечку смотрели крупные белые зубы полусгнившей конской головы. Оказалось, что девушка вцепилась в её уши. Гнилые уши с хрустом оторвались от головы, оставшись у жертвы в руках! Голова сорвалась с палки и, под Олечкин пронзительный визг и громкое «и-го-го» Френкеля, глухо бухнулась в таз, где было замочено на ночь чьё-то бельишко. Из-под угодившей в таз головы стала вытекать мутная коричневая жидкость. Девчонки, как по команде, ринулись молотить бедного Олежку, и тот, под наш гомерический хохот пулей вылетел из комнаты. Второй приступ смеха вызвал несчастный вид двух студенток, которые, брезгливо отвернувшись от таза, пошли выплёскивать всё его содержимое в ближайшие заросли крапивы.
Да, веселье, смех – неотъемлемые атрибуты студенчества. Недаром в древнем студенческом гимне поётся: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус!» – «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!» Но, шутки шутками, а мы в колхозах и работали, и вкалывали – ишачили.
На первом курсе, сразу после поступления, нас «кинули» на строительство животноводческого комплекса в деревню Молвино Зеленодольского района. Заняты мы были, в основном, на подсобных работах: на железнодорожной станции Албаба, что в трёх километрах от Молвино, разгружали из полукрытых вагонов кирпичи для стройки. Почему кирпичи привозили гружёными валом, а не аккуратно уложенными на поддонах, – непонятно. Да и никто таким вопросом не задавался: наше дело – выгрузить, «филонить» было некогда. Затем также валом закидать в грузовики. На стройке их сбрасывали из грузовиков на землю. Целых, неразбитых на части кирпичей оставались единицы. Я догадывался, что это, мягко говоря, не по-хозяйски – сложенные из обломков кирпичей строения даже внешне выглядели далеко непарадно, хоть и были совсем новыми.
Довелось нам на той стройке и несущие стены фермы бетонировать. Однако за месяц не заработали «ни цента»! Обратившись к старшей по группе, ассистенту нашей кафедры Наиле Калимуллиной мы задали хрестоматийный вопрос: где деньги? В ответ услышали:
– Всё, что мы заработали, пошло на оплату питания в столовой.
Блестяще! Понимаю, конечно, что нас заняли не самой высокооплачиваемой работой, но какие-то копейки мы должны были получить! Видимо, их получил кто-то другой, не из наших. Бог с ними. Да и Наиля раздраженно акцентировала:
– Ведь сентябрьскую стипендию вы всё равно получите!
Стипендия, или «стипа», составляла тогда сорок рублей. Но мы особо не расстраивались – все были счастливы, что совсем недавно успешно выдержали трудные вступительные экзамены. Знакомились друг с другом, пели, смеялись… Вспоминаю то время, как лишённое всяких проблем – улыбки с наших лиц не сходили. Да и кормили в колхозной столовке неплохо. А что на строительстве коровников – бардак, и что по денежному вознаграждению за наше участие в их возведении «баранка», так это, как говорил дорогой Леонид Ильич Брежнев, «кое-где ещё имеющие место отдельные недостатки».
На олимпийский 1980 год в организации студенческих сельхозработ произошли серьёзные изменения. Дело в том, что на очередном историческом Пленуме ЦК КПСС, «в обстановке воодушевления и единодушного одобрения», была принята Продовольственная программа, впоследствии бесславно почившая вместе с партией. В ней оговаривалось, что «шефская помощь селу» со стороны студентов должна заключаться только в уборке урожая, и ни в каких работах больше.
С ВУЗами заключались договоры. За нашим факультетом тогда и закрепили Заинский и Сармановский районы. Из числа преподавателей мужского пола назначались старшие по районам. В их обязанности входило следить за соблюдением договоров и условиями размещения студентов. Особенно мы любили старшего преподавателя кафедры генетики Евгения Сапаева, или «Сапача», как мы его звали, – неженатого, колоритного жизнерадостного человека, неравнодушного к студенткам, увлекавшегося творчеством Шекспира, которого читал в оригинале. В год всесоюзного старта Продовольственной программы нашей группе выпало ехать в Заинский район. С пристани Красный ключ нас, изрядно помятых дорогой на речном «омике», забрал автобус из колхоза имени Ленина (село Верхний Налим).
Мы с неразлучным Андреем и еще двумя одногруппницами благополучно разместились в доме бездетных Анаса-абый и Аскарии-апы (с ними проживала также старенькая мать хозяина). На следующее утро у нас объявился Сапач. Он, хитрец, знал куда идти: про мою идейную стойкость и марксистко-ленинские убеждения на факультете ходили легенды. Дело в том, что автобус из соседнего колхоза имени Чапаева, деревни Сармаш-баш, сломался по пути к Красному Ключу и к «раздаче» студентов не поспел. А на току, дескать, зерно горит, народу катастрофически не хватает. И председатель колхоза имени Ленина согласился поделиться с соседями-чапаевцами половиной студентов.
Как ни комфортно разместился я у своих хозяев (мы сразу же понравились друг другу), но, надо – так надо: общественное выше личного. Я обошёл все дома, где разместились одногруппницы и с грехом пополам набрал десяток девчат для переезда в Сармаш-баш. Автобус оттуда уже стоял «под парами». Понятно, что опять куда-то двигать никому из девчонок не хотелось. Но я был очень убедителен в том, что «место комсомольца там, где трудней, что выполнение грандиозных задач Продовольственной программы, исторически начертанной ЦК КПСС и лично Леонидом Ильичом Брежневым – священный долг каждого советского человека». Одним словом, с поставленной задачей мобилизации трудовых резервов из числа студенток нашей группы справился успешно. «Святой!..» – не без сарказма за глаза сказал про меня Сапач.
Работали на току: зерно с полей привозили грузовиками и высыпали на асфальтированную площадку для предварительной подсушки на воздухе – только что обмолоченное, оно ещё «дышало». В нашу задачу входило периодически просушивать зерно с помощью веялки-погрузчика. Зерно надо было с земли подавать лопатами под цепные лопасти подборщика. Иногда, если зерно было не особо чистым, его с помощью другой, немного видоизменённой веялки, требовалось ещё и просеивать. Необходимость этого определяли либо бригадирша Менджия-апа, либо молодой агроном Азат, до солидной приставки к своему имени «абый» (дядя) он пока не дотягивал. Со временем, и я научился безошибочно определять, требуется просеивание или нет. Подсохшее на воздухе зерно загружали в грузовик, который отвозил его на зерносушилку для окончательной просушки и складирования в амбаре. Словом, работёнка не хитрая, особых навыков не требовала. «Каков ток – таков итог!» – гласил плакат на въезде.
Часто на веялке соскакивала с шестерни цепь подборщика, приходилось останавливаться и ждать, пока механик Халим не оденет её обратно. Но, поскольку Халим появлялся далеко не сразу, я научился сам с помощью железной жлыги надевать цепь на шестерню, что требовало немалых усилий. Ведь самое главное – не прекращать работу! Уборочная страда мобилизует каждого! «Все – на выполнение Продовольственной программы!» А машины, командированные вместе с шоферами из Елабуги, всё шли и шли с полей, гружёные золотистым зерном.
Работали мы по графику: три дня с 8 до 17 часов, следующие три дня с 18 до 24 часов. И так по кругу. В пересмену с дневного режима на вечерний я как раз и выкраивал возможность сходить в гости в Верхний Налим, стоявший в семи километрах от Сармаш-баша. Там, переночевав в доме у Андрюши, мне тоже приходилось с утра идти на ток, теперь уже с верхненалимским «филиалом» нашей группы. Но и это для меня было не в тягость, ведь когда-нибудь «мы придём к победе коммунистического труда»! А потому: «трудовые будни – праздники для нас!»
Правда Андрей не умел и не хотел учиться надевать соскочившую цепь подборщика. Поэтому, когда в очередной раз цепь соскочила, вся группа с удовольствием растянулась на куче тёплого зерна, используя временный тайм-аут для передышки. И тут я, в нарушение принятого порядка, сам полез её надевать! Ну, в своём ли уме? В мой адрес полетели гаденькие мелкобуржуазные выступления: «Ты кончай это дело, садись, передохни, тебе что – больше всех надо?» А одна студентка, видя, что у меня не сразу дело получается, запела: «Наша взяла! Наша взяла!» Меня же это только подзадорило. Поэтому, надев всё-таки цепь, победоносно всех оглядел и парой идеологически выдержанных фраз быстро привёл в чувство распустившуюся без меня часть группы. Кто-то из девчонок даже злобно прошипел: «Ты бы лучше вообще не приходил в гости!» Ладно, думаю, по возвращению на учёбу буду работать с вами на политинформациях с утроенной энергией. А вечером пешим порядком – назад в Сармаш-баш, уже на свой ток к вечерней смене. Во, двужильный был!
И вдруг в один прекрасный день на току не появились ни Менджия-апа, ни Азат, ни Халим, только грузовики везли и везли зерно. Я знал, что началась уборка картошки, понимал важность для сельского жителя наличия приусадебного участка. Мы, кстати, всегда помогали хозяевам, у которых квартировали, в копке картошки. Но! Никак не во вред колхозному делу! Ведь я также знал, что колхоз – коллективное хозяйство – способствует формированию у сельского труженика сознания общественного собственника. Ибо «колхозно-совхозная, а также общественная собственность, создают экономический базис социалистической общественно-экономической формации, самой передовой в мире стадии исторического развития человеческого общества, в преддверии высшей формы общественного развития – коммунизма». Так нас учили. Ну, как же вы, члены колхоза имени легендарного героя гражданской войны Василия Чапаева, сложившего свою голову во имя победы светлых идеалов бесклассового справедливого общества, не понимаете этого?!! Как вы, обуреваемые «частнособственническими пережитками», можете забыть про колхозное зерно и копать СВОЮ картошку?! Ведь общественное – выше личного!
Кучи зерна на площадке перед зерносушилкой, которая, к счастью, не переставала работать, стали угрожающе расти, а мы, студенты, не успевали их перелопачивать. Ко всему прочему, посыпали противные осенние дождики. Сунешь руку в кучу, а зерно внутри горячее. Зерно на току горит, а колхозники свою картошку копают! Как такое возможно?! Значит, возможно. Значит, есть что-то ещё, до чего я не «дотумкиваю».
Но вот встречаю у правления Менджию-апу: «Сез кайда (Вы где)?! Токда эшлерге киряк (на току работать надо)!» «А-а, – отмахнулась она, – беренге (картошку) выкопаю сперва, «беренге – икенче икмек» (картошка – второй хлеб)». Ладно, думаю, с тобой всё ясно. Выловил кого-то ещё и начал «затирать» про Продовольственную программу, про колхозное строительство, но тот, посмотрев на меня, как на умалишённого, презрительно ухмыльнулся: «Да пошёл ты…»
«Добил» меня командированный из Елабуги шофёр Мишка, весёлый, безбашенный ухарь. Он на своём ЗИЛке по деревне носился, как угорелый. Разгонит ЗИЛок по площадке и затормозит резко перед самой веялкой – его аж разворачивает юзом, ни дать ни взять – гонщик. Но тут он высыпал полный кузов зерна прямо в лужу. Я ему возмущенно:
– Ты что, не видишь куда высыпаешь? Это же – хлеб! Знаю, что тебе колхоз до фени, но…
Разбитной «Шумахер» грубо перебил:
– Да пошёл ты со своим колхозом!
Со «своим»! То есть, с «моим»?! Смысл крылатой фразы «и всё кругом колхозное, и всё кругом моё» обретал явь и плоть, в прямом смысле слова.
Хорошо, что картофельная эпопея быстро закончилась. Но факт вопиюще несознательного отношения колхозников к общему делу основательно разбередил мою «девственную» душу.
В Заинском и Сармановском районах русские и татарские деревни внешне, в большинстве своём, мало отличались друг от друга: традиционные бревенчатые избы с украшенными наличниками под двускатными крышами. Перед тремя окошками, как правило, выходящими на улицу, – палисадники, за забором и воротами – сараюшки, баня, хлев. Сейчас в Татарстане новые дома строят, как правило, из кирпича, большие, просторные, внешний вид их мало похож на те патриархальные избы из моего студенчества. Впрочем, их тоже осталось еще немало до сих пор.
* * *
Тот последний наш студенческий «колхоз» в деревне Ляки особенно запомнился мне беседами, песнями, спорами допоздна, общими ужинами, любовными интрижками, шутками, смехом… Нас с Андреем послали туда с другой группой – зоологов, где парней было больше.
Объектом весёлых шуток были, разумеется, студентки. Правда, они шутки весёлыми не считали: когда среди ночи кто-нибудь из нас забирался на крышу и кидал в дымоход печки тлеющую тряпку, заткнув чем-нибудь трубу – это было разминкой. Заполняющий комнату едкий дым заставлял их просыпаться, заливать тряпку водой, при этом девчата извергали смачные эпитеты в наш адрес, что нас очень веселило.
Как-то двое наших поймали на улице молодого бычка, предложив: «Запустим к девчонкам?» Сказано – сделано: упирающегося, ничего не понимающего бычка мы затолкали в женскую комнату, а дверь надёжно припёрли. Бурная реакция студенток не заставила себя долго ждать: поднялся дружный визг. Соскочив с коек, девчонки стали хлестать бедное животное тряпками, подгоняя его к двери. Замычав и обезумев, бычок полез на чью-то койку, а поскольку его копыта были в грязи и навозе, визг и крики, вперемежку с ругательствами только усилились. И вдруг шум разом стих. Мы забеспокоились – забодал от там кого-то что ли – и открыли дверь. Но оказалось, что бычок, приподняв голову, оттопырив хвост и расставив ноги, начал опорожнять мочевой пузырь. Девчонки, оцепенев от ужаса, наблюдали за расползавшейся по полу лужей. Немая сцена. Почти как в «Ревизоре». И тут пропищал слабенький, дрожащий голосок одной из них: «Ну вот, теперь сами будете убирать!» И грянул бешеный, безудержный хохот с нашей, разгильдяев, стороны!
Но самый весёлый, по нашим представлениям, прикол, мы припасли напоследок. По пути на поле, у обочины лежали останки павшей лошади. Полусгнившую голову бедного животного мы притащили к общаге и спрятали неподалеку в крапиве. План был таков: кому-то из нас предстояло накрыться простыней и, с привязанной к палке конской головой, войти ночью к девчонкам в комнату и заржать. А там – как масть ляжет.
Идти вызвался однокурсник-зоолог Олег Френкель. Он, тихонько изображая ржание, долго ходил между койками. Но девчонки, умаявшись за день, спали, как убитые. Только одна из них, узнав голос Френкеля, полусонно сказала: «Слушай, Олег, не мешай спать, иди отсюда!» Тогда он заржал громче. И тут, разозлившаяся Олечка Прошкина вскочила с кровати и схватила темный силуэт. В этот момент кто-то из девчонок врубил свет. На бедную Олечку смотрели крупные белые зубы полусгнившей конской головы. Оказалось, что девушка вцепилась в её уши. Гнилые уши с хрустом оторвались от головы, оставшись у жертвы в руках! Голова сорвалась с палки и, под Олечкин пронзительный визг и громкое «и-го-го» Френкеля, глухо бухнулась в таз, где было замочено на ночь чьё-то бельишко. Из-под угодившей в таз головы стала вытекать мутная коричневая жидкость. Девчонки, как по команде, ринулись молотить бедного Олежку, и тот, под наш гомерический хохот пулей вылетел из комнаты. Второй приступ смеха вызвал несчастный вид двух студенток, которые, брезгливо отвернувшись от таза, пошли выплёскивать всё его содержимое в ближайшие заросли крапивы.
Да, веселье, смех – неотъемлемые атрибуты студенчества. Недаром в древнем студенческом гимне поётся: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус!» – «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!» Но, шутки шутками, а мы в колхозах и работали, и вкалывали – ишачили.
На первом курсе, сразу после поступления, нас «кинули» на строительство животноводческого комплекса в деревню Молвино Зеленодольского района. Заняты мы были, в основном, на подсобных работах: на железнодорожной станции Албаба, что в трёх километрах от Молвино, разгружали из полукрытых вагонов кирпичи для стройки. Почему кирпичи привозили гружёными валом, а не аккуратно уложенными на поддонах, – непонятно. Да и никто таким вопросом не задавался: наше дело – выгрузить, «филонить» было некогда. Затем также валом закидать в грузовики. На стройке их сбрасывали из грузовиков на землю. Целых, неразбитых на части кирпичей оставались единицы. Я догадывался, что это, мягко говоря, не по-хозяйски – сложенные из обломков кирпичей строения даже внешне выглядели далеко непарадно, хоть и были совсем новыми.
Довелось нам на той стройке и несущие стены фермы бетонировать. Однако за месяц не заработали «ни цента»! Обратившись к старшей по группе, ассистенту нашей кафедры Наиле Калимуллиной мы задали хрестоматийный вопрос: где деньги? В ответ услышали:
– Всё, что мы заработали, пошло на оплату питания в столовой.
Блестяще! Понимаю, конечно, что нас заняли не самой высокооплачиваемой работой, но какие-то копейки мы должны были получить! Видимо, их получил кто-то другой, не из наших. Бог с ними. Да и Наиля раздраженно акцентировала:
– Ведь сентябрьскую стипендию вы всё равно получите!
Стипендия, или «стипа», составляла тогда сорок рублей. Но мы особо не расстраивались – все были счастливы, что совсем недавно успешно выдержали трудные вступительные экзамены. Знакомились друг с другом, пели, смеялись… Вспоминаю то время, как лишённое всяких проблем – улыбки с наших лиц не сходили. Да и кормили в колхозной столовке неплохо. А что на строительстве коровников – бардак, и что по денежному вознаграждению за наше участие в их возведении «баранка», так это, как говорил дорогой Леонид Ильич Брежнев, «кое-где ещё имеющие место отдельные недостатки».
На олимпийский 1980 год в организации студенческих сельхозработ произошли серьёзные изменения. Дело в том, что на очередном историческом Пленуме ЦК КПСС, «в обстановке воодушевления и единодушного одобрения», была принята Продовольственная программа, впоследствии бесславно почившая вместе с партией. В ней оговаривалось, что «шефская помощь селу» со стороны студентов должна заключаться только в уборке урожая, и ни в каких работах больше.
С ВУЗами заключались договоры. За нашим факультетом тогда и закрепили Заинский и Сармановский районы. Из числа преподавателей мужского пола назначались старшие по районам. В их обязанности входило следить за соблюдением договоров и условиями размещения студентов. Особенно мы любили старшего преподавателя кафедры генетики Евгения Сапаева, или «Сапача», как мы его звали, – неженатого, колоритного жизнерадостного человека, неравнодушного к студенткам, увлекавшегося творчеством Шекспира, которого читал в оригинале. В год всесоюзного старта Продовольственной программы нашей группе выпало ехать в Заинский район. С пристани Красный ключ нас, изрядно помятых дорогой на речном «омике», забрал автобус из колхоза имени Ленина (село Верхний Налим).
Мы с неразлучным Андреем и еще двумя одногруппницами благополучно разместились в доме бездетных Анаса-абый и Аскарии-апы (с ними проживала также старенькая мать хозяина). На следующее утро у нас объявился Сапач. Он, хитрец, знал куда идти: про мою идейную стойкость и марксистко-ленинские убеждения на факультете ходили легенды. Дело в том, что автобус из соседнего колхоза имени Чапаева, деревни Сармаш-баш, сломался по пути к Красному Ключу и к «раздаче» студентов не поспел. А на току, дескать, зерно горит, народу катастрофически не хватает. И председатель колхоза имени Ленина согласился поделиться с соседями-чапаевцами половиной студентов.
Как ни комфортно разместился я у своих хозяев (мы сразу же понравились друг другу), но, надо – так надо: общественное выше личного. Я обошёл все дома, где разместились одногруппницы и с грехом пополам набрал десяток девчат для переезда в Сармаш-баш. Автобус оттуда уже стоял «под парами». Понятно, что опять куда-то двигать никому из девчонок не хотелось. Но я был очень убедителен в том, что «место комсомольца там, где трудней, что выполнение грандиозных задач Продовольственной программы, исторически начертанной ЦК КПСС и лично Леонидом Ильичом Брежневым – священный долг каждого советского человека». Одним словом, с поставленной задачей мобилизации трудовых резервов из числа студенток нашей группы справился успешно. «Святой!..» – не без сарказма за глаза сказал про меня Сапач.
Работали на току: зерно с полей привозили грузовиками и высыпали на асфальтированную площадку для предварительной подсушки на воздухе – только что обмолоченное, оно ещё «дышало». В нашу задачу входило периодически просушивать зерно с помощью веялки-погрузчика. Зерно надо было с земли подавать лопатами под цепные лопасти подборщика. Иногда, если зерно было не особо чистым, его с помощью другой, немного видоизменённой веялки, требовалось ещё и просеивать. Необходимость этого определяли либо бригадирша Менджия-апа, либо молодой агроном Азат, до солидной приставки к своему имени «абый» (дядя) он пока не дотягивал. Со временем, и я научился безошибочно определять, требуется просеивание или нет. Подсохшее на воздухе зерно загружали в грузовик, который отвозил его на зерносушилку для окончательной просушки и складирования в амбаре. Словом, работёнка не хитрая, особых навыков не требовала. «Каков ток – таков итог!» – гласил плакат на въезде.
Часто на веялке соскакивала с шестерни цепь подборщика, приходилось останавливаться и ждать, пока механик Халим не оденет её обратно. Но, поскольку Халим появлялся далеко не сразу, я научился сам с помощью железной жлыги надевать цепь на шестерню, что требовало немалых усилий. Ведь самое главное – не прекращать работу! Уборочная страда мобилизует каждого! «Все – на выполнение Продовольственной программы!» А машины, командированные вместе с шоферами из Елабуги, всё шли и шли с полей, гружёные золотистым зерном.
Работали мы по графику: три дня с 8 до 17 часов, следующие три дня с 18 до 24 часов. И так по кругу. В пересмену с дневного режима на вечерний я как раз и выкраивал возможность сходить в гости в Верхний Налим, стоявший в семи километрах от Сармаш-баша. Там, переночевав в доме у Андрюши, мне тоже приходилось с утра идти на ток, теперь уже с верхненалимским «филиалом» нашей группы. Но и это для меня было не в тягость, ведь когда-нибудь «мы придём к победе коммунистического труда»! А потому: «трудовые будни – праздники для нас!»
Правда Андрей не умел и не хотел учиться надевать соскочившую цепь подборщика. Поэтому, когда в очередной раз цепь соскочила, вся группа с удовольствием растянулась на куче тёплого зерна, используя временный тайм-аут для передышки. И тут я, в нарушение принятого порядка, сам полез её надевать! Ну, в своём ли уме? В мой адрес полетели гаденькие мелкобуржуазные выступления: «Ты кончай это дело, садись, передохни, тебе что – больше всех надо?» А одна студентка, видя, что у меня не сразу дело получается, запела: «Наша взяла! Наша взяла!» Меня же это только подзадорило. Поэтому, надев всё-таки цепь, победоносно всех оглядел и парой идеологически выдержанных фраз быстро привёл в чувство распустившуюся без меня часть группы. Кто-то из девчонок даже злобно прошипел: «Ты бы лучше вообще не приходил в гости!» Ладно, думаю, по возвращению на учёбу буду работать с вами на политинформациях с утроенной энергией. А вечером пешим порядком – назад в Сармаш-баш, уже на свой ток к вечерней смене. Во, двужильный был!
И вдруг в один прекрасный день на току не появились ни Менджия-апа, ни Азат, ни Халим, только грузовики везли и везли зерно. Я знал, что началась уборка картошки, понимал важность для сельского жителя наличия приусадебного участка. Мы, кстати, всегда помогали хозяевам, у которых квартировали, в копке картошки. Но! Никак не во вред колхозному делу! Ведь я также знал, что колхоз – коллективное хозяйство – способствует формированию у сельского труженика сознания общественного собственника. Ибо «колхозно-совхозная, а также общественная собственность, создают экономический базис социалистической общественно-экономической формации, самой передовой в мире стадии исторического развития человеческого общества, в преддверии высшей формы общественного развития – коммунизма». Так нас учили. Ну, как же вы, члены колхоза имени легендарного героя гражданской войны Василия Чапаева, сложившего свою голову во имя победы светлых идеалов бесклассового справедливого общества, не понимаете этого?!! Как вы, обуреваемые «частнособственническими пережитками», можете забыть про колхозное зерно и копать СВОЮ картошку?! Ведь общественное – выше личного!
Кучи зерна на площадке перед зерносушилкой, которая, к счастью, не переставала работать, стали угрожающе расти, а мы, студенты, не успевали их перелопачивать. Ко всему прочему, посыпали противные осенние дождики. Сунешь руку в кучу, а зерно внутри горячее. Зерно на току горит, а колхозники свою картошку копают! Как такое возможно?! Значит, возможно. Значит, есть что-то ещё, до чего я не «дотумкиваю».
Но вот встречаю у правления Менджию-апу: «Сез кайда (Вы где)?! Токда эшлерге киряк (на току работать надо)!» «А-а, – отмахнулась она, – беренге (картошку) выкопаю сперва, «беренге – икенче икмек» (картошка – второй хлеб)». Ладно, думаю, с тобой всё ясно. Выловил кого-то ещё и начал «затирать» про Продовольственную программу, про колхозное строительство, но тот, посмотрев на меня, как на умалишённого, презрительно ухмыльнулся: «Да пошёл ты…»
«Добил» меня командированный из Елабуги шофёр Мишка, весёлый, безбашенный ухарь. Он на своём ЗИЛке по деревне носился, как угорелый. Разгонит ЗИЛок по площадке и затормозит резко перед самой веялкой – его аж разворачивает юзом, ни дать ни взять – гонщик. Но тут он высыпал полный кузов зерна прямо в лужу. Я ему возмущенно:
– Ты что, не видишь куда высыпаешь? Это же – хлеб! Знаю, что тебе колхоз до фени, но…
Разбитной «Шумахер» грубо перебил:
– Да пошёл ты со своим колхозом!
Со «своим»! То есть, с «моим»?! Смысл крылатой фразы «и всё кругом колхозное, и всё кругом моё» обретал явь и плоть, в прямом смысле слова.
Хорошо, что картофельная эпопея быстро закончилась. Но факт вопиюще несознательного отношения колхозников к общему делу основательно разбередил мою «девственную» душу.
