Знает ли кто-то мое истинное лицо? Наверное, нет. Но его представляют многие, даже рисуют, описывают… Бывает ли кто прав в своем видении? Нет. Никто и никогда. Даже я сама не знаю своего лица. Оно у меня есть, но забытое и никому не нужное.
Меня представляют разной: чаще страшной, уродливой, злой, но бывает и холодной красавицей, черствой и неприступной. И всегда меня ненавидят, боятся и избегают, будто я виновник их несчастий, а не заложник условий мира. Никто не понимает, что я только маленькая деталь круговорота жизни, всего лишь исполнитель велений судьбы, случайностей и человеческих грехов.
Какая я на самом дела? Кто знает… Даже мне не известно. Холодная! Наверное. Я была создана холодной, ведь иначе бы просто сошла с ума. Бесчувственная? Бесспорно. Мне нельзя чувствовать сострадание, ведь мир сорвется в бездну. Это моя судьба, я всего лишь слушаюсь ее велений, не могу противиться, как и самый слабый человек. Я слабая. Это моя защита. Но и все же сильная. В силе мой разум, он бережет меня от мук…
Но что врать? Мук мне не удается избегать. Я ведь такая же часть этого мира и мне так же больно видеть, как гибнет даже маленькая его деталь.
У меня сотни лиц… Тысячи… Миллионы. Каждый видит меня по-своему в тот главный момент, когда мы встречаемся. Не я создаю свой облик. Сам человек рисует меня в своем воображении. Мне легче, когда он видит меня кем-то близким себе, тогда нет той печально-знакомой боли, я могу улыбнуться, хоть иногда, почувствовать себя кем-то другим… пусть и всего на миг.
Но мне случается быть злой, жестокой, страшной. И тогда я покоряюсь этим чувствам, позволяю накрыть себя с головой, становлюсь отголоском чужой вины, осознанием грехов, карой и совестью.
Сейчас мне было хорошо, почти хорошо. Я медленно брела по перрону, казалась одной из многих, вернее никем. И это прекрасно. Проходящие люди почти не смотрели на простую, скромную девушку, их глаза не полнились ужасом и раскаянием. Это дарило лживое чувство свободы.
Я пыталась на мгновение позабыть саму себя, но лишь случайный взгляд на какого-либо человека и меня поглощала волна. Редко она бывала невесомой, легкой, мягкой, такое возможно только с детьми, а чаще грязной, пыльной, полной злости и ненависти.
Ненависть… Какое сложное слово и как близко оно мне. Оно уже сама я. Люди ненавидели меня, со всей силой, на которую были способны. Но я знала, что это лишь потому, что они боялись того времени, когда придется платить за свои мысли и тайные желания. Редко, кто из них боялся расставания с родными, чаще лишь жадность к жизни вселяла тот дикий ужас, который придавал мне облик жестокой старухи и вкладывал в руки острый меч.
Где-то вдалеке послышался гулкий гудок паровоза и я поморщилась. Знала ведь, что несет он на своих быстрых колесах.
Разозлившись на слабость, тряхнула головой и осмотрелась. Газовые фонари ярко мерцали в предвечернем тумане. Городской смог серыми когтями стлался по небу, опутывая высокий позолоченный шпиль главного здания вокзала Нью-Вэста. На округлой площади перед центральным входом, над которым отсчитывали минуты огромные часы, толпились люди: женщины в богатых и бедных платьях, капорах либо чепчиках, и мужчины все чаще в темных фраках, за исключением бедняков, да носильщиков, с тростями, карманными часами и моноклями. Меня смешили эти странные штуки, что носили даже молодые люди и, неизменно пытаясь придать себе умный вид и статус, подносили к глазу.
По правую сторону пыхтела и рычала котельня, в которой скрывался страшный для детей зверь — паровой котел. На мощенной дороге цокали копытами лошади, что тянули кебы, но все чаще, пугая животных, а то и некоторых людей, рядом проносились паровые автомобили, поблескивая своими начищенными боками. Весело насвистывая невдалеке, бодро крутя педалями, проехал мужчина на большом стальном моноцикле, украшенном золотой резьбой и ажурными плетением.
Мой слух потревожил резкий крик пробежавшего мимо бедняка в серой кепке, что зазывал людей в ателье, опробовать новое чудо-изобретение человечества — фотоаппарат.
— Запечатлите себя навеки! — весело кричал он и тыкал в матовый четырехугольник, что висел на его груди, на котором была изображена милая ангелоподобная девочка.
— Навеки, — невольно повторила я, снова уловив гудок паровоза. Как хрупко это слово. И вновь поморщилась, ведь паровоз не желал слушать моих внутренних просьб и все спешил прибыть на место своего назначения. А всего минуту назад мир казался там тихим, почти безмятежным, полным обычных мирских забот, но не страха и боли.
— Вот и он, — печально вздохнула, увидев стрелочника, что покачиваясь брел к путям. Его сухие губы что-то напевали, а глаза, поддернутые хмелем, неестественно блестели. Я зло сжала руки в кулаки, невольно желая и ему отведать того, что вскоре узнают невинные люди. Но еще больше ненавидела толстого служивого, который управлял путевыми рабочими и не выгнал пьяницу, а лишь положил в карман его недельную получку в наказание. Сейчас он пил виски в своем пыльном кабинете и жмурил поросячьи слезливые глазки от удовольствия. И я невольно тоже зажмурилась, зная, что вскоре придет и его час, тогда явлюсь к нему с тесаком в руке, каких он так боялся. Свинья боится быть зарезанной.
Мне хотелось окликнуть стрелочника, но что я могла поделать, а потому просто одернула себя. Молча позволила судьбе и дальше плести свои узоры, а рабочему вокзала трясущимися руками перевести стрелки рельс. Всего несколько сантиметров, а стоят такую великую цену.
И часы все подгоняют время, не желая пощадить мир. Я бы хотела разбить их, остановить быстрый ход золотистых шестеренок, но только обернулась, чтобы увидеть как в туманной дали появляется черный паровоз, чья решетка, отделанная стальными вставками, напоминала клыки зверя. Паровой котел пыхтел, выпуская клубы дыма, тяжелые поршни крутили колеса, что несли на себе эту огромную машину.
Такие паровозы называли «Черными волками», а данный был одним из немногих уцелевших в гражданской войне, что разделила страну на две неровных части, и потому прямо на меня смотрело дуло его пушки. Она напоминала мне страшный глаз, в центре которого бился темный и злой огонь. Сколько смертей принесла она? Много.
А еще более опасны железные птицы, изобретение гениального ученого Мартинса, что бороздили небо бронзовыми крыльями и будто соколы бросались на своих жертв, опаляя неистовым огнем и омывая меня их смертями, словно дождем.
Люди сами творили смерть, но вину перекладывали на мои плечи, словно могли тем самым смыть кровь со своих рук.
Но это не означало, что я желала того же солдатам, всего лишь пешкам в играх великих, и, тем-более, храбрым медсестрам, которые чудом выжившие в кровавой войне, возвращались на военном паровозе домой.
Казалось, что сама война долетела до никогда не знавшей ее столицы, чтобы забрать вырвавшихся из цепких лап счастливчиков. И даже дирижабли, что парили над городом не могли защитить их от врага, ведь тот затерялся среди своих.
Я трусливо отвернулась и тут же услышала скрип, а затем скрежет падающего и переворачивающегося паровоза, звон стекла, взрывы газовых фонарей, шипение огня и последовавшие за этим испуганные крики людей на перроне и площади.
А затем уже не управляла собой, другие силы понесли меня в самую гущу горя и смерти. Я сама была ею и могла лишь радоваться, видя, что уцелевших все же больше половины. Но голоса умирающих звенели в моей голове, дурманили. И я была кому-то матерью, кому-то сестрой, любимой, другом, братом, отцом…
Но еще большим был голос ненависти. Всепоглощающей и мерзкой ненависти. Живые люди проклинали меня, с горечью говорили, что вот она старуха пришла косить новые жертвы. Не могла позволить молодым пожить, пила жадно их юную горячую кровь. Винили меня в случившемся и никто не задумался о стрелочнике и служивом.
Зато я кляла их со всех сил, и лишь ждала того часа, когда встречусь с ними. Тогда буду старухой, я это знала, радовалась этому. Тогда в моих руках будет коса.
Сейчас же могла лишь пытаться помочь несчастным, вела их в светящийся коридор, что выводил в невесомость и бесконечность. Будут ли они счастливы там? Сложный вопрос. Я не знала заслужили ли эти люди счастье, если да, судьба будет милостива, если нет — вновь жестока.
Глаза полные страха, слезы, крики, стоны все смешалось, а я видела только лица своих… жертв. Что обманывать, они были моими жертвами, люди правы. Но я не радовалась этим жертвам, хотя собирала их жизни с упорством и жадностью старухи-смерти.
Я не помнила, как все закончилось, когда вокзал с горящим поездом растворился, унесся с собой рыдания и голоса полицейских, надевавших наручники на стрелочника. Последнему радовалась, но только не смеющимся глазкам служивого, что изловчился и угощал теперь все тем же злосчастным виски бледного сыщика. Я шепнула свинье, что вскоре вернусь за ним. Слышал ли он? Надеюсь, что да, ведь в глазках мигнул ужас. Понял ли свою судьбу? Вряд ли. Но ему придется. Кара всегда приходит, пусть не в жизни, так в смерти. И я стану его карой. Жестокой и алчной.
Громкие рыдания исчезли и им на смену пришел тихий, но пронизывающий тело глухой плач. Я стояла в небольшой, но аккуратной спальне. Драгоценная фотография на столе, бронзовый телефонный аппарат, книги, перо, чернильница и недописанное письмо, статуэтки ангелочков, цветочниц в стеклянном шкафу и большое зеркало, в котором увидела себя: миловидную даму со стянутыми в пучок волосами и строгим платьем с устаревшим квадратным вырезом.
Плакала молодая девушка, сидящая на краю кровати, на которой лежала седовласая старая женщина. Последняя что-то шептала девушке, на что она кивала, но не могла унять слез.
Моя жертва ждала смерти, боль точила ее уже несколько месяцев, она давно звала меня, молила, а я не могла избавить несчастную от страданий, пока не придет время.
Я шагнула вперед и когда взяла хрупкую руку умирающей, почувствовала, как небольшая часть моей извечной ноющей боли поутихла. Нити связывали меня с моими жертвами, как только они ступали на дорожку смерти, я чувствовала тоже что и они, переживала их последние мгновения, страдания, но и радости тоже, жила с ними… жила в них.
— Не уходи, пожалуйста, — словно почувствовав, что настал решающий миг, вскрикнула девушка.
Но что могли помочь слова. У жизни всегда есть завершение и этого не изменить.
Старая женщина дернулась и затихла, а после я увидела уже ее душу, что удивленно, но с радостью разглядывала меня.
— Мама! — воскликнула душа. — Мама, это правда ты?
Я улыбалась своей жертве со всей любовью на которую была способна, хотя и не знала возможна ли для смерти любовь.
Мы ступили в светящийся коридор и мне пришлось отпустить руку души. Этот миг всегда был самым горьким. Я завидовала своим жертвам, ведь они могли пройти в этот свет, могли получить невесомость, а мне предназначалась лишь бесконечность… темная, мрачная, полная боли, слез и прощаний… И никто и никогда не придет за мной и не отведет в такой коридор, не подарит покой.
Старуха опять будет косить новые жертвы…
«Сердце есть даже у смерти»
Маркус Зузак.
