Уговорить её спуститься к лестнице после репетиции было проще простого -- она смотрела на меня счастливыми доверчивыми глазами, и от этого я ненавидел себя ещё сильнее. Наш поцелуй был нежным и совершенно невинным, как и её дрожащие мягкие губы, и, если бы не громкий хохот «друзей», это могло стать одним из самых прекрасных воспоминаний юности. Но…
В полутьме не было видно, кто из ребят втолкнул Фэй в кладовку, с хохотом закрыв замок, и тут я не выдержал, попытавшись сначала словами, а когда не подействовало, с помощью кулаков убедить их выпустить испуганную «жертву». Но озверевший Шон провёл свой знаменитый удар правой, и незадачливый «герой» очнулся уже на улице под старым деревом. Голова раскалывалась от боли, под глазом наливался далеко немаленький фонарь, и понадобилось время, чтобы, придя в себя, пошатываясь, добраться до школы.
Меня тошнило, поэтому не знаю, как долго я провозился сначала с окном на первом этаже, а потом и с замком кладовки. Сил хватило только на то, чтобы, открыв дверь, прошептать:
-- Прости, Фэй, я не хотел всего этого… Ты можешь идти, не бойся, здесь никого больше нет.
Как я добирался до дома, хоть убейте, не помню, ещё неделю провёл в больнице с сотрясением. Жаловаться на ребят, конечно, не стал, а поговорить и объясниться с Фэй так и не получилось -- родители, вроде, увезли её в другой город. Так, во всяком случае, болтали в школе.
Порыв ветра распахнул окно, и стёкла в раме жалобно задребезжали как раз в тот момент, когда я закончил свой рассказ. Фэй по-прежнему молчала, и, подняв на неё пылающее лицо, я вдруг понял, что она опять изменилась -- растрёпанные волосы снова были убраны в высокую причёску, только шпильки на этот раз не было -- она переместилась в крепко сжатую руку и была похожа на тонкий, очень опасный стилет…
Я весь покрылся мурашками, и не потому, что на улице после дождя сильно похолодало -- мне стало страшно. Губы едва шевелились:
-- Не надо, Фэй, всё же давно закончилось, просто отпусти обиду…
Она подняла голову, но из-за темноты выражения её лица не было видно:
-- Верно, всё кончилось почти двадцать лет назад… У меня была астма, а когда ты позвал, я так спешила, что второпях выронила ингалятор. Ты опоздал, Никки, мне уже было не помочь… Но я так и не смогла уйти по-настоящему -- сначала хотелось поговорить с теми, кто это сделал...
Фэй снова опустила голову, и, с трудом понимая страшный смысл сказанных ею слов, зачем-то спросил:
-- Что ты с ними сделала?
Звонкий смех был до ужаса печален:
-- Тебе лучше этого не знать. Когда-то ты мне тоже очень нравился, Никки, только теперь это уже не важно.
Я чувствовал, как медленно пол уходит из-под ног, а ставший тягучим словно мёд воздух не хочет проходить в лёгкие. Непостижимо быстро Фэй оказалась рядом и, обняв, не позволила упасть. Она осторожно посадила ослабевшее тело на кровать, и первый рассветный луч осветил её по-прежнему прекрасное, отрешённое лицо, когда рука с зажатой в ней шпилькой, взметнулась над головой.
Зажмурившись, я приготовился к боли, но вместо этого ощутил на губах нежный поцелуй:
-- Одевайся, Никки, а то простудишься, к тому же, пора уходить -- скоро это место исчезнет. А тебя ждёт дорога и, поверь, всё обязательно наладится, так что не расстраивайся по пустякам и живи… живи за нас обоих.
Я успел открыть глаза и почувствовать её тёплую ладонь на своей щеке, прежде чем она ушла, растворившись вместе с бледнеющими в рассветных лучах стенами странного дома. Рядом, утопая в клубах густого тумана, чувствительно холодившего обнажённое тело, стояла моя машина. Только тут, опомнившись, забрался внутрь и принялся лихорадочно натягивать одежду, которую до этого прижимал к себе словно свою единственную драгоценность. Оставалось надеяться, что случайных свидетелей у постыдного «зрелища» не было.
Положив дрожащие руки на руль, несколько следующих минут я провёл в полной прострации, пытаясь убедить себя, что ничего этого на самом деле не было -- просто, устав в дороге, задремал в машине. С кем не бывает. А то, что разделся как паршивый эксгибиционист, ну… В общем, подумаю об этом завтра, как говорила одна весьма шустрая героиня известного романа…
Постепенно туман рассеивался, где-то совсем рядом раздавались такие знакомые и дорогие сердцу каждого автомобилиста звуки:
-- Значит, шоссе совсем рядом, так чего это я приуныл? Пора встретиться с безумным в своей любви к чистоте профессором, хотя из-за вчерашнего дождя… -- осмотр безупречно отглаженного костюма и начищенной до зеркального блеска итальянской пары ещё раз подтвердил версию об экстравагантном сне. На всякий случай даже проверил порванную спицей полу пиджака, и, как и следовало ожидать, с ней тоже всё было в порядке.
Почти облегчённо выдохнув, бормотал:
-- Вот теперь можно ехать, но сначала, конечно -- двойной кофе и кусок, нет, два куска яблочного пирога, -- и, зажмурившись из-за вылезшего на небосклон неугомонного светила, полез в бардачок за солнечными очками. А там…
Я сглатывал слёзы, крутя в руках резную нефритовую шпильку, с нежностью повторяя:
-- Спасибо, Фэй, что позаботилась обо мне. Обещаю, теперь буду жить за нас обоих…
В полутьме не было видно, кто из ребят втолкнул Фэй в кладовку, с хохотом закрыв замок, и тут я не выдержал, попытавшись сначала словами, а когда не подействовало, с помощью кулаков убедить их выпустить испуганную «жертву». Но озверевший Шон провёл свой знаменитый удар правой, и незадачливый «герой» очнулся уже на улице под старым деревом. Голова раскалывалась от боли, под глазом наливался далеко немаленький фонарь, и понадобилось время, чтобы, придя в себя, пошатываясь, добраться до школы.
Меня тошнило, поэтому не знаю, как долго я провозился сначала с окном на первом этаже, а потом и с замком кладовки. Сил хватило только на то, чтобы, открыв дверь, прошептать:
-- Прости, Фэй, я не хотел всего этого… Ты можешь идти, не бойся, здесь никого больше нет.
Как я добирался до дома, хоть убейте, не помню, ещё неделю провёл в больнице с сотрясением. Жаловаться на ребят, конечно, не стал, а поговорить и объясниться с Фэй так и не получилось -- родители, вроде, увезли её в другой город. Так, во всяком случае, болтали в школе.
Порыв ветра распахнул окно, и стёкла в раме жалобно задребезжали как раз в тот момент, когда я закончил свой рассказ. Фэй по-прежнему молчала, и, подняв на неё пылающее лицо, я вдруг понял, что она опять изменилась -- растрёпанные волосы снова были убраны в высокую причёску, только шпильки на этот раз не было -- она переместилась в крепко сжатую руку и была похожа на тонкий, очень опасный стилет…
Я весь покрылся мурашками, и не потому, что на улице после дождя сильно похолодало -- мне стало страшно. Губы едва шевелились:
-- Не надо, Фэй, всё же давно закончилось, просто отпусти обиду…
Она подняла голову, но из-за темноты выражения её лица не было видно:
-- Верно, всё кончилось почти двадцать лет назад… У меня была астма, а когда ты позвал, я так спешила, что второпях выронила ингалятор. Ты опоздал, Никки, мне уже было не помочь… Но я так и не смогла уйти по-настоящему -- сначала хотелось поговорить с теми, кто это сделал...
Фэй снова опустила голову, и, с трудом понимая страшный смысл сказанных ею слов, зачем-то спросил:
-- Что ты с ними сделала?
Звонкий смех был до ужаса печален:
-- Тебе лучше этого не знать. Когда-то ты мне тоже очень нравился, Никки, только теперь это уже не важно.
Я чувствовал, как медленно пол уходит из-под ног, а ставший тягучим словно мёд воздух не хочет проходить в лёгкие. Непостижимо быстро Фэй оказалась рядом и, обняв, не позволила упасть. Она осторожно посадила ослабевшее тело на кровать, и первый рассветный луч осветил её по-прежнему прекрасное, отрешённое лицо, когда рука с зажатой в ней шпилькой, взметнулась над головой.
Зажмурившись, я приготовился к боли, но вместо этого ощутил на губах нежный поцелуй:
-- Одевайся, Никки, а то простудишься, к тому же, пора уходить -- скоро это место исчезнет. А тебя ждёт дорога и, поверь, всё обязательно наладится, так что не расстраивайся по пустякам и живи… живи за нас обоих.
Я успел открыть глаза и почувствовать её тёплую ладонь на своей щеке, прежде чем она ушла, растворившись вместе с бледнеющими в рассветных лучах стенами странного дома. Рядом, утопая в клубах густого тумана, чувствительно холодившего обнажённое тело, стояла моя машина. Только тут, опомнившись, забрался внутрь и принялся лихорадочно натягивать одежду, которую до этого прижимал к себе словно свою единственную драгоценность. Оставалось надеяться, что случайных свидетелей у постыдного «зрелища» не было.
Положив дрожащие руки на руль, несколько следующих минут я провёл в полной прострации, пытаясь убедить себя, что ничего этого на самом деле не было -- просто, устав в дороге, задремал в машине. С кем не бывает. А то, что разделся как паршивый эксгибиционист, ну… В общем, подумаю об этом завтра, как говорила одна весьма шустрая героиня известного романа…
Постепенно туман рассеивался, где-то совсем рядом раздавались такие знакомые и дорогие сердцу каждого автомобилиста звуки:
-- Значит, шоссе совсем рядом, так чего это я приуныл? Пора встретиться с безумным в своей любви к чистоте профессором, хотя из-за вчерашнего дождя… -- осмотр безупречно отглаженного костюма и начищенной до зеркального блеска итальянской пары ещё раз подтвердил версию об экстравагантном сне. На всякий случай даже проверил порванную спицей полу пиджака, и, как и следовало ожидать, с ней тоже всё было в порядке.
Почти облегчённо выдохнув, бормотал:
-- Вот теперь можно ехать, но сначала, конечно -- двойной кофе и кусок, нет, два куска яблочного пирога, -- и, зажмурившись из-за вылезшего на небосклон неугомонного светила, полез в бардачок за солнечными очками. А там…
Я сглатывал слёзы, крутя в руках резную нефритовую шпильку, с нежностью повторяя:
-- Спасибо, Фэй, что позаботилась обо мне. Обещаю, теперь буду жить за нас обоих…
