Я смотрел в ясное ночное небо полное мерцающих звёзд, словно созданное для полёта. И, распахнув окно, вдохнул ледяной воздух, наполнивший чёрные лёгкие. Прозрачная вуаль занавеса, подхваченная порывом ветра, полетела в комнату, развеваясь, словно королевский шлейф.
Сколько же на своём веку я повидал этих разорванных шлейфов, сброшенных на пол драгоценных тиар и окровавленных платьев из бесценных шелков -- и всё лишь для того, чтобы хоть раз заглянуть в мои равнодушные глаза и прикоснуться к холодным губам. Как же это старо и пошло, и как я устал от всего…
Сейчас мне хотелось только одного -- расправить крылья и, встречая рассвет, лететь отсюда далеко-далеко… Лучше в горы, чтобы иней запорошил чёрные кудри, усыпал кристаллами ресницы и брови. Чтобы парить и кричать, слушая эхо собственного голоса, наслаждаясь видом сходящих вниз лавин, уничтожающих всё живое…
Или, корчась от хохота, смотреть, как пробуждаются древние вулканы, чья жаркая лава, струясь по склонам, пожирает человеческие города, хотя бы на время заглушая мои тоску и боль. Боль одиночества…
Тонкие руки вцепились в рубашку, потянув на себя. Её голос хрипел:
-- Останься со мной, не уходи! Отдам всё, что попросишь, умоляю…
Я молчал, не поворачиваясь, потому что знал, что будет дальше.
Она потянула меня к себе, и тонкая ткань не выдержала, разрываясь, как моё давно остывшее сердце, обнажая два косых шрама на спине. Там, где раньше были крылья…
-- Что это такое, откуда? -- женщина всхлипнула, и, чувствуя прикосновение её рук на своей коже, услышал вскрик чужой боли, -- боже, почему ты такой горячий…
Она застонала… Я обернулся к ней, сидевшей на полу и с ужасом смотревшей на вздувающиеся пузырями ладони. Молча, стараясь не коснуться её, набросил куртку и вышел, слушая как хлопает, подхваченная сквозняком дверь.
Я не хотел причинять ей боль. А, может быть, хотел, потому что устал страдать в одиночестве и жить в этом чужом для меня мире. Или жить вообще… Но она бы не поняла -- как это трудно, не умирать, рыдая над могилами тех, кого осмелился любить и обречён пережить. Таково моё наказание за то, что однажды рискнул, променяв крылья на недолгое счастье с любимой…
Улица встретила меня фальшивым сверканием рекламных огней, негаснущих витрин и фар, мчащихся по кругу автомобилей. Мороз не остудил жар тела, и в распахнутой куртке я побрёл туда, где меня любили и ждали. И чем ближе подходил к дому, тем всё больше ускорялись шаги и становилось легче на душе.
Я бежал по лестнице, как мальчишка, перепрыгивая через ступени, и никак не мог попасть ключом в замочную скважину дрожащими от волнения руками. Чёрные мысли и желания остались позади. Она сама открыла дверь и бросилась на руки, моя черноглазая, кудрявая красавица, ради которой стоило терпеть любую боль:
-- Папочка! Почему так долго? Я тебя ждала, ждала, а ты всё не приходил…
Прижал её к себе, чувствуя, как маленькие ручки обнимают шею, и улыбнулся:
-- Прости, сердце моё, папа немного задержался, но теперь я дома и расскажу тебе интересную сказку на ночь.
-- Про одинокого демона?
-- Это слишком грустно, малышка. Лучше про весёлого медвежонка, -- и я рассмеялся, целуя дочку в маленький носик…
Сколько же на своём веку я повидал этих разорванных шлейфов, сброшенных на пол драгоценных тиар и окровавленных платьев из бесценных шелков -- и всё лишь для того, чтобы хоть раз заглянуть в мои равнодушные глаза и прикоснуться к холодным губам. Как же это старо и пошло, и как я устал от всего…
Сейчас мне хотелось только одного -- расправить крылья и, встречая рассвет, лететь отсюда далеко-далеко… Лучше в горы, чтобы иней запорошил чёрные кудри, усыпал кристаллами ресницы и брови. Чтобы парить и кричать, слушая эхо собственного голоса, наслаждаясь видом сходящих вниз лавин, уничтожающих всё живое…
Или, корчась от хохота, смотреть, как пробуждаются древние вулканы, чья жаркая лава, струясь по склонам, пожирает человеческие города, хотя бы на время заглушая мои тоску и боль. Боль одиночества…
Тонкие руки вцепились в рубашку, потянув на себя. Её голос хрипел:
-- Останься со мной, не уходи! Отдам всё, что попросишь, умоляю…
Я молчал, не поворачиваясь, потому что знал, что будет дальше.
Она потянула меня к себе, и тонкая ткань не выдержала, разрываясь, как моё давно остывшее сердце, обнажая два косых шрама на спине. Там, где раньше были крылья…
-- Что это такое, откуда? -- женщина всхлипнула, и, чувствуя прикосновение её рук на своей коже, услышал вскрик чужой боли, -- боже, почему ты такой горячий…
Она застонала… Я обернулся к ней, сидевшей на полу и с ужасом смотревшей на вздувающиеся пузырями ладони. Молча, стараясь не коснуться её, набросил куртку и вышел, слушая как хлопает, подхваченная сквозняком дверь.
Я не хотел причинять ей боль. А, может быть, хотел, потому что устал страдать в одиночестве и жить в этом чужом для меня мире. Или жить вообще… Но она бы не поняла -- как это трудно, не умирать, рыдая над могилами тех, кого осмелился любить и обречён пережить. Таково моё наказание за то, что однажды рискнул, променяв крылья на недолгое счастье с любимой…
Улица встретила меня фальшивым сверканием рекламных огней, негаснущих витрин и фар, мчащихся по кругу автомобилей. Мороз не остудил жар тела, и в распахнутой куртке я побрёл туда, где меня любили и ждали. И чем ближе подходил к дому, тем всё больше ускорялись шаги и становилось легче на душе.
Я бежал по лестнице, как мальчишка, перепрыгивая через ступени, и никак не мог попасть ключом в замочную скважину дрожащими от волнения руками. Чёрные мысли и желания остались позади. Она сама открыла дверь и бросилась на руки, моя черноглазая, кудрявая красавица, ради которой стоило терпеть любую боль:
-- Папочка! Почему так долго? Я тебя ждала, ждала, а ты всё не приходил…
Прижал её к себе, чувствуя, как маленькие ручки обнимают шею, и улыбнулся:
-- Прости, сердце моё, папа немного задержался, но теперь я дома и расскажу тебе интересную сказку на ночь.
-- Про одинокого демона?
-- Это слишком грустно, малышка. Лучше про весёлого медвежонка, -- и я рассмеялся, целуя дочку в маленький носик…
