Куб. Квадрат в объёме. Лампочка свисала чуть ниже центра куба. Тусклый, желтый, рассеянный и душный: воздушный налёт пойманный кубом — свет. Шесть бетонных плоскостей ничем не отличающихся друг от друга. Помещение без окон и дверей. Восемьдесят шагов по периметру. Иногда чуть меньше или больше в зависимости от настроения и задумчивости Поэта. Мужской храп был инородным штрихом в этом пространстве.
Поэт лежал и храпел! А что оставалось ещё делать? Только лежать и храпеть. Поэт, вдобавок, ещё немного спал. Утомился бедолага. Свернулся клубочком в углу двух бетонных плоскостей. Почему на стыке, а для того чтоб было ощущение ещё кого-то рядом. Уткнулся лбом в стену. В плоскость как в спину кого-то близкого, того кто разделял бы его ложе. В такой позе он находил спокойствие и засыпал. Засыпал медленно и с улыбкой: думая только о своей музе.
А музы это дело такое, они вечно где-то там. Где-то. Где явно нет поэта. До поэтов им временами нет никакого дела. Или наоборот: растоптав поэта гордость — вонзив Лабутен в галстук к земле. Держала его так, чтоб бедный поэт валялся в ногах. Извивался в душевных муках. Изрыгал образы во славу музе и всё это к её ногам. Всё это до стеклянных глаз и дрожи рук поэта. А пока Он — храпел, на стыке двух бетонных границ. Отдыхал.
Лампочка светила над печатной машинкой. Отполированные клавиши теряли буквы. Лист бумаги от многократного использования стал черно-серый с дырами на просвет. Теперь можно было заглянуть по ту сторону листа. Машинка в толстом слое пыли как напоминание. Напоминание о творческом акте или о муке Поэта. Сколько поэтов замучено этим устройством. И сколько за ним пролито и выпито мимо души. И что!? Муза больше не хотела слышать и не воспринимала её щёлкающий лепет. Лепет, лепет и ещё раз какой-то детский лепет. Не хотела она этот занудный треск клавиш. Это было больше не её: приторно и надоедливо для неё. Музе нужно было что-то более весомое и основательное. Рядом с машинкой лежали папиросы, и стояла бутылка водки. Гранёный стакан валялся на боку — тоже отдыхал. В одном из углов нашла себе место кувалда с отполированной ручкой. Кувалда — тот самый весомый аргумент. Кувалда — созидатель. Кувалда — поэт.
Поэт очнулся. Пора. Он поднялся на руке. Сонным взглядом оглядел периметр, лампочка ещё жмурила глаза. Зевнул. Почесал лысину с темноватым мхом волос. Ещё коротковатыми чтобы быть полноценной растительностью на голове. Прислонился к стене и из кармана достал очки. Стёкла круглые и в золотой оправе. Да, именно в золотой. Он же всё-таки поэт и что-то должно быть у него импозантное.
Поднялся в свой огромный рост. Он не из каких-то мелких писак. С крупными чертами лица и глазами, взирающими, словно вдаль. Поэт — одним словом. На нем хорошо сидел шерстяной костюм Тройка с белой рубашкой и галстуком. Ну и конечно туфли. Всё было по костюмной моде. Как надо. Спал он на коротком пальто. Кепку подкладывал под голову.
А! Ещё, недалеко, стоял чемодан кирпичного цвета с воспоминаниями. Куда ж без воспоминаний. Без этого никак. Многие хотели бы забыть свой чемодан где-нибудь на далёком полустанке в освещении ночного фонаря. Но как, поэт, да без воспоминаний!? Без них — он не поэт. Да и у каждого должны быть воспоминания, хоть осколки, но свои. А то, как знать что Он это Он, а не кто-то другой. Или что Он просто — есть. Существует. Воспоминания — это твердь. Линейка с событиями на пути в вечность.
Он подошёл к бутылке с жидкостью. На стене появилась его огромная тень. Вообще чем ближе он подходил к лампочке, тень становилась чётче и увеличивалась в размере. Это был особый, камерный театр. Действие актёров: Тени и Поэта. Друг без друга они просто не могли быть. Он как мотылёк порхал вокруг источника света. Мотылёк — это судьба: печальная и короткая. Рано или поздно крылья будут вознесены в жертву искусственного светила.
Поднял гранёный стакан, выдул оттуда бетонные крошки. Откупорил ёмкость и со звуком об край стакана наполнил на четверть. Опрокинул содержимое в рот. Небрежно опустил склянки. Достал белый платок с надписью в уголке — «МУЗА». Дыхнул на стёкла, озвучив: «Хааа…» Посмотрел сквозь запотевшие круги, будто высматривая что-то. Белая пелена обобщила серо-жёлтый интерьер. Всё было по-старому. Бережно и трепетно стал протирать очки. А Тень вторила каждому движению, играя на плоскостях стен. Когда Он закончил — нацепил очки и вернулся на прежнее место.
Куб заколыхался в ощущениях, будто его подняли. Куда-то понесли. Лампочка на проводе в такт закачалась. Свет заметался по плоскостям куба. Освещая ярче то одну, то другую стену. Стакан закатался по полу, издавая отзвуки граней. Такое звучание: будто стекло натирали на прачечной доске.
Поэт откинулся на стену и холод от бетона начал вплывать через затылок. Взгляд сосредоточился на мельтешащей лампочке. Ещё немного и лампочка как маятник гипнотизёра высветила бы закоулки подсознания. Хотя, что там высвечивать. Какие закоулки. Кубическое пространство — весь его закоулок. Сознание в какую ёмкость не нальёшь — такую и займёт: без перегородок и делений. Поэт впустил сознание в дом и прочувствовал весь объём. Затем решил не мелочиться и запустил его во вселенную. Теперь поэт был в размер вселенной. Он улыбнулся от масштабов. Он — Вселенная. Эта мысль закрутилась в голове, и стало от этого тесно. Не было пространства, куда можно выйти. Не было границ, вернее они приняли максимальное значение — Вселенная. От клаустрофобии он скукожился. Поджал ноги и обхватил их руками. А что больше его самого теперь? Больше Поэта? От этого зубы начали скрежетать. Что-то ещё ж должно существовать наиболее большое. Должно! Обязательно должно! Поэта кинуло в жар.
Куб остановился. Лампочка ещё некоторое время продолжала движение. Из-за стены раздалась женская мелодика. Слов было не разобрать. Звуки сливались в одно протяжное звучание с раздражёнными нотами. Он прислонил ухо к стене. Голос для него был знаком. От этого резануло что-то в глубине его создания.
— Только не Она. Ещё этого не хватало.
Поэт встал и рукой провёл по холодному бетону. Ударил кулаком от своей безысходности. Холодный бетон.
— Нет, нет, нет, только не она! — с этими словами он попятился назад. Взгляд остекленел:
— Нет, нет, нет! Не хочу! Прочь! Уйди!
Он пятился. Ноги споткнулись о печатную машинку. Затем спина нашла холодную плоскость. Он стоял так какое-то время. Пока женский голос опять не загулял дребезжанием по стене. Он приложил ухо к бетону.
— Да, да, это она! Муза!
Поэт улыбнулся и нежно дотронулся до стены. Улыбнулся, и в глазах появились искры слёз. Опустился по плоскости и встал на колени, уткнулся лбом в стену. Холод начал проникать в голову. Муза придавила каблуком его гордость. Тварь.
Он на четвереньках направился к воспоминаниям. Стоя на коленях, дрожащими руками начал искать ключик. Маленький такой — серебряный ключик. Поэт так давно не открывал чемодан, что забыл, куда подевал этот ключ. А может во хмели, чтобы больше не вспоминать, куда-то его закинул. Спрятал. Уничтожил и забыл. Он испугался этого. Его руки суетились по всем укромным местам костюма. Ключа не было. А был ли он!?
Чемодан был старый, из прессованного картона, выкрашенного краской. В углу: чем-то белым выцарапано: «Муза + Поэт», и трепетно обведено сердечком. Также на нём красовались печати с названиями городов: «Нью-Йорк», «Париж», «Рим». Внутри был обклеен тканью в мелко сине-белую клетку. Содержал аромат фиксажа и закрепителя от черно-белых фото. Запах чего-то солёного. Запах протухшего моря.
Поэт стал теребить замок в надежде что откроется. Попробовал отжать угол чемодана. Безуспешно. Куб закачался в такт музыки летящей из-за стены. Временами раздавался эхом женский смех. Он откинул чемодан в противоположный угол. Присел возле стены и закрыл уши руками. Взглядом уставился на чемодан.
Чемодан! Что это такое? Это, прежде всего замкнутое пространство, ограниченное от внешнего мира, сосуд для чего-то. А сейчас ограниченное пространство с воспоминаниями. Поэт ощутил, что чемодан больше Он, чем он Сам. Вся его наполненность была в чемодане. И причём скрыта от него. Поэт опять ощутил клаустрофобию. Лампочка назойливо мельтешила. В голове всё кружилось.
Поэт встал и направился к бутылке. Прежде взял стакан. Наполнил по край и залпом выпил. Затем со всего маху кинул в стену. Стакан отскочил к ногам Поэта. И закатался в такт движения куба, издавая стеклянный отзвук. Женские голоса доносились из-за стены, как и прежде.
Он взял печатную машинку. Покрутил в руках, соизмерив её вес. Посмотрел на чемодан, безобидно лежащий в углу. И с улыбкой направился на него. Поэт надвигался. Поэт и машинка — великая сила. Чемодан — молча, принял судьбу.
С размаху и дребезжанием листа в машинке на ветру — опустил на плоскость чемодана. Он прогнулся. Поэт усилил напор. Лязг машинки и глухой отзвук картонного пространства. Образовались трещины, затем вмятина, потом дыра. Поэт был доволен. Откинул машинку в сторону. Та, издав металлический звук, упала к противоположной стене. Кнопки как выбитые зубы разлетелись в стороны. Отлетели три буквы.
Поэт начал раздирать чемодан. Куски откидывал в стороны. Показались фотографии. Они были сложены с любовью. Старые фото из детства: меньше по размеру, чем последние отрывки воспоминаний. На последних фотографиях, в размер чемодана, были — Музы. Музы — блондинки. Музы — брюнетки. Все масти. Полный набор.
Он стал искать фото Музы, той из-за бетонной плоскости. Воспоминания разлетелись в стороны. Нашёл. Посмотрел немного, заорал:
— Аааааа!
Куб сильнее зашатался в такт повсеместного дебоша за стеной. Лампочка, можно сказать, была цветомузыкой. Тень Поэта замельтешила по стенам куба.
Поэт стал рвать фото. Подкинул куски бумаги вверх, и он довольный пошёл к стене. Уткнулся лбом. Женский смех опять нашёл отзвук в плоскости. В глубине Поэта что-то сжалось.
— Муза! Моя… Муза, — прошептал он.
Начал колотиться лбом в плоскость. Будто это действие есть лекарство. Лекарство от Музы немного подействовало. Отрезвило. Или отвлекло болью во лбу. Смирился. Отправился искать фото. Вернее то, что осталось от него.
Подобрал все кусочки. Начал собирать как пазл. Опять на фото появилась улыбчивая женщина.
— Муза… — прошептал поэт.
Куб прекратил своё движение. Поэт улёгся. Взгляд заблудился на потолке. Рукой нащупал фото и посмотрел на него. Мальчик в непонятном костюмчике с игрушкой подмышкой взирал на него. Кучерявые волосёнки, губки — бантиком, очи — пуговки. Глаза поэта улыбнулись. Затем откинул фото бумерангом. Оно закрутилось и упало где-то вне поля зрения. Поэт вновь нащупал рукой фото. В этот раз была позапрошлая Муза. Долго не мешкая, брезгливо, откинул в сторону. Рука опять выудило фото. Теперь Он стоял с барышней на фоне башни, в Париже. Он какое-то время смотрел на изображение. Нахлынули тёплые воспоминания летнего дня. Дело было к вечеру. После кафе. Беззаботная молодость. Муза только стала посещать его. Будь не ладен тот день. Он скривился и изодрал фото в клочья, подкинул вверх. Куски пали возле него. Стеклянный взгляд нашёл потолок. Так он, некоторое время, пролежал без движения.
Раздался снова женский смех. Поэт поднялся. Посмотрел на изодранное фото Музы. В кармане нащупал кусок мела. Достал. Направился к стене. Прикинув композицию начал рисовать.
Провёл овал лица. Несколько линий — глаз. Затем другой. Нос. И конечно губы. Наметил длинные волосы. Он плохо рисовал. Почему он должен уметь рисовать? Он же Поэт, а не художник. Но Муза получилась та самая. Потом усердно навел толщины линий для большей выразительности. Образ Музы на стене взирал на него. Особенно получилась усмешка. Усмешка Музы — это самая главная черта. Да это Она. Муза!
Он посмотрел на изображение. Куб снова пришёл в движение. Его тень заметалась на образе как на сковородке. Убрал мел в карман. Поэт был доволен.
Направился в угол, где лежала кувалда. Настал её час. Этот древний инструмент был соучастником творческого акта. Самый весомый аргумент. Вес её, составлял пятнадцать килограмм, а рукоять была около метра.
Поэт взял в руки. Её вес был уже привычен. Медленно подошёл к стене, о чём-то раздумывая. Медлил. А Музы не любят, когда тянут. Для них становится обыденно и нудно. Промедление — это уже неудача. Поражение.
Поэт опустил кувалду на молот. Плюнул на руки. Растёр. Взялся за рукоять. Размахнулся. Начал глаголить стих в честь Музе. Да, да, именно — глаголить. Удары стали приходиться ровно по нарисованному образу. С каждым ударом мел стирался и вместе с бетонной крошкой осыпался. Муза постепенно исчезала.
Звучало это бетонным эхом, примерно так:
Там там,
Тадам, там там,
Тадам, там там, тадам —там!
Тудым, тым тым!
Тудым! Тудым! Тудым!
Тудым, там там…
Рзтудыммм…
Разтудым ту дым!
Да растудым!
По ту сторону плоскости глаголились стихи. Слова летели. Мужской голос читал. Так как других голосов было не слышно — видимо нравилось. Толпа притихла. Музы было не слышно. Кувалда всё-таки не лепет печатной машинки. Муза заворожённо притихла.
Поэт выдохся. Не молод уже. Бросил кувалду возле стены. Присел. Из-за стены раздались овации. Он достал платок. Вытер пот со лба. В нос ударил французский парфюм Музы. Поэт закрыл глаза и унёсся в воспоминания.
— О! Муза… — нежно произнёс Он.
Вышел из своих грёз. Глянул на бетонную плоскость и у него возникли новые стихи. Стихи, наполненные любовью к Музе, трепетные, ласковые. Словно детский лепет. Внутри Он снова залепетал. Даже захотелось опять стучать по клавишам печатной машинки. Глянул на разбитый агрегат без трёх букв. Достал мел из кармана и направился к стене.
Поэт нарисовал сердце. Образ любви. Внутри сделал надпись: «Муза + Поэт». Плюнул на руки и взял кувалду. Размахнулся.
Заглоголил:
Там, там, там.
Там, там, там.
Там тадам — там!
Там, там, там.
Там, там, там.
Там тадам — там!
Там, там, там.
Там, там, там.
Там тадам — там!
Поэт долбил усердно, монотонно, нежно, с любовью до тошноты. Выдохся. Откинул кувалду в ожидании восторга Музы. Тишина. Никакой реакции.
— Ну, что ты молчишь? Что я опять не так сделал? Зачем ты меня мучаешь?
— Ты неблагодарная Муза.
— Я устал. Да я не молод. Ты ушла к другому, более талантливому поэту. Вернись!
— Прошу! Прости! Я ещё напишу лучшие стихи. Да! Я напишу… Ты, только вернись!
— Умоляю. Хочешь, встану на колени! Вернись.
Руки поэта задрожали. Очки запотели. Реакции больше не ожидалось. Куб прекратил движение.
Из-за стены раздался женский смех:
— Ахахахахаах!
Муза смеялась над поэтом. Муза вновь растоптала поэта. Он снова в её ногах. Повержен.
Поэт начал обходить четыре стены. Погрузился в мысли. Нога остановилась возле стакана. Взял его и кинул в стену. В этот раз он разлетелся на осколки.
— Сколько поэзии в этом дребезге.
Поэт взял бутылку и запустил следом. Стеклянный отзвук нашёл в шести плоскостях. Акцентом было пятно от жидкости. Капли медленно стекали. Стена заплакала водкой.
Поэт лежал и храпел! А что оставалось ещё делать? Только лежать и храпеть. Поэт, вдобавок, ещё немного спал. Утомился бедолага. Свернулся клубочком в углу двух бетонных плоскостей. Почему на стыке, а для того чтоб было ощущение ещё кого-то рядом. Уткнулся лбом в стену. В плоскость как в спину кого-то близкого, того кто разделял бы его ложе. В такой позе он находил спокойствие и засыпал. Засыпал медленно и с улыбкой: думая только о своей музе.
А музы это дело такое, они вечно где-то там. Где-то. Где явно нет поэта. До поэтов им временами нет никакого дела. Или наоборот: растоптав поэта гордость — вонзив Лабутен в галстук к земле. Держала его так, чтоб бедный поэт валялся в ногах. Извивался в душевных муках. Изрыгал образы во славу музе и всё это к её ногам. Всё это до стеклянных глаз и дрожи рук поэта. А пока Он — храпел, на стыке двух бетонных границ. Отдыхал.
Лампочка светила над печатной машинкой. Отполированные клавиши теряли буквы. Лист бумаги от многократного использования стал черно-серый с дырами на просвет. Теперь можно было заглянуть по ту сторону листа. Машинка в толстом слое пыли как напоминание. Напоминание о творческом акте или о муке Поэта. Сколько поэтов замучено этим устройством. И сколько за ним пролито и выпито мимо души. И что!? Муза больше не хотела слышать и не воспринимала её щёлкающий лепет. Лепет, лепет и ещё раз какой-то детский лепет. Не хотела она этот занудный треск клавиш. Это было больше не её: приторно и надоедливо для неё. Музе нужно было что-то более весомое и основательное. Рядом с машинкой лежали папиросы, и стояла бутылка водки. Гранёный стакан валялся на боку — тоже отдыхал. В одном из углов нашла себе место кувалда с отполированной ручкой. Кувалда — тот самый весомый аргумент. Кувалда — созидатель. Кувалда — поэт.
Поэт очнулся. Пора. Он поднялся на руке. Сонным взглядом оглядел периметр, лампочка ещё жмурила глаза. Зевнул. Почесал лысину с темноватым мхом волос. Ещё коротковатыми чтобы быть полноценной растительностью на голове. Прислонился к стене и из кармана достал очки. Стёкла круглые и в золотой оправе. Да, именно в золотой. Он же всё-таки поэт и что-то должно быть у него импозантное.
Поднялся в свой огромный рост. Он не из каких-то мелких писак. С крупными чертами лица и глазами, взирающими, словно вдаль. Поэт — одним словом. На нем хорошо сидел шерстяной костюм Тройка с белой рубашкой и галстуком. Ну и конечно туфли. Всё было по костюмной моде. Как надо. Спал он на коротком пальто. Кепку подкладывал под голову.
А! Ещё, недалеко, стоял чемодан кирпичного цвета с воспоминаниями. Куда ж без воспоминаний. Без этого никак. Многие хотели бы забыть свой чемодан где-нибудь на далёком полустанке в освещении ночного фонаря. Но как, поэт, да без воспоминаний!? Без них — он не поэт. Да и у каждого должны быть воспоминания, хоть осколки, но свои. А то, как знать что Он это Он, а не кто-то другой. Или что Он просто — есть. Существует. Воспоминания — это твердь. Линейка с событиями на пути в вечность.
Он подошёл к бутылке с жидкостью. На стене появилась его огромная тень. Вообще чем ближе он подходил к лампочке, тень становилась чётче и увеличивалась в размере. Это был особый, камерный театр. Действие актёров: Тени и Поэта. Друг без друга они просто не могли быть. Он как мотылёк порхал вокруг источника света. Мотылёк — это судьба: печальная и короткая. Рано или поздно крылья будут вознесены в жертву искусственного светила.
Поднял гранёный стакан, выдул оттуда бетонные крошки. Откупорил ёмкость и со звуком об край стакана наполнил на четверть. Опрокинул содержимое в рот. Небрежно опустил склянки. Достал белый платок с надписью в уголке — «МУЗА». Дыхнул на стёкла, озвучив: «Хааа…» Посмотрел сквозь запотевшие круги, будто высматривая что-то. Белая пелена обобщила серо-жёлтый интерьер. Всё было по-старому. Бережно и трепетно стал протирать очки. А Тень вторила каждому движению, играя на плоскостях стен. Когда Он закончил — нацепил очки и вернулся на прежнее место.
Куб заколыхался в ощущениях, будто его подняли. Куда-то понесли. Лампочка на проводе в такт закачалась. Свет заметался по плоскостям куба. Освещая ярче то одну, то другую стену. Стакан закатался по полу, издавая отзвуки граней. Такое звучание: будто стекло натирали на прачечной доске.
Поэт откинулся на стену и холод от бетона начал вплывать через затылок. Взгляд сосредоточился на мельтешащей лампочке. Ещё немного и лампочка как маятник гипнотизёра высветила бы закоулки подсознания. Хотя, что там высвечивать. Какие закоулки. Кубическое пространство — весь его закоулок. Сознание в какую ёмкость не нальёшь — такую и займёт: без перегородок и делений. Поэт впустил сознание в дом и прочувствовал весь объём. Затем решил не мелочиться и запустил его во вселенную. Теперь поэт был в размер вселенной. Он улыбнулся от масштабов. Он — Вселенная. Эта мысль закрутилась в голове, и стало от этого тесно. Не было пространства, куда можно выйти. Не было границ, вернее они приняли максимальное значение — Вселенная. От клаустрофобии он скукожился. Поджал ноги и обхватил их руками. А что больше его самого теперь? Больше Поэта? От этого зубы начали скрежетать. Что-то ещё ж должно существовать наиболее большое. Должно! Обязательно должно! Поэта кинуло в жар.
Куб остановился. Лампочка ещё некоторое время продолжала движение. Из-за стены раздалась женская мелодика. Слов было не разобрать. Звуки сливались в одно протяжное звучание с раздражёнными нотами. Он прислонил ухо к стене. Голос для него был знаком. От этого резануло что-то в глубине его создания.
— Только не Она. Ещё этого не хватало.
Поэт встал и рукой провёл по холодному бетону. Ударил кулаком от своей безысходности. Холодный бетон.
— Нет, нет, нет, только не она! — с этими словами он попятился назад. Взгляд остекленел:
— Нет, нет, нет! Не хочу! Прочь! Уйди!
Он пятился. Ноги споткнулись о печатную машинку. Затем спина нашла холодную плоскость. Он стоял так какое-то время. Пока женский голос опять не загулял дребезжанием по стене. Он приложил ухо к бетону.
— Да, да, это она! Муза!
Поэт улыбнулся и нежно дотронулся до стены. Улыбнулся, и в глазах появились искры слёз. Опустился по плоскости и встал на колени, уткнулся лбом в стену. Холод начал проникать в голову. Муза придавила каблуком его гордость. Тварь.
Он на четвереньках направился к воспоминаниям. Стоя на коленях, дрожащими руками начал искать ключик. Маленький такой — серебряный ключик. Поэт так давно не открывал чемодан, что забыл, куда подевал этот ключ. А может во хмели, чтобы больше не вспоминать, куда-то его закинул. Спрятал. Уничтожил и забыл. Он испугался этого. Его руки суетились по всем укромным местам костюма. Ключа не было. А был ли он!?
Чемодан был старый, из прессованного картона, выкрашенного краской. В углу: чем-то белым выцарапано: «Муза + Поэт», и трепетно обведено сердечком. Также на нём красовались печати с названиями городов: «Нью-Йорк», «Париж», «Рим». Внутри был обклеен тканью в мелко сине-белую клетку. Содержал аромат фиксажа и закрепителя от черно-белых фото. Запах чего-то солёного. Запах протухшего моря.
Поэт стал теребить замок в надежде что откроется. Попробовал отжать угол чемодана. Безуспешно. Куб закачался в такт музыки летящей из-за стены. Временами раздавался эхом женский смех. Он откинул чемодан в противоположный угол. Присел возле стены и закрыл уши руками. Взглядом уставился на чемодан.
Чемодан! Что это такое? Это, прежде всего замкнутое пространство, ограниченное от внешнего мира, сосуд для чего-то. А сейчас ограниченное пространство с воспоминаниями. Поэт ощутил, что чемодан больше Он, чем он Сам. Вся его наполненность была в чемодане. И причём скрыта от него. Поэт опять ощутил клаустрофобию. Лампочка назойливо мельтешила. В голове всё кружилось.
Поэт встал и направился к бутылке. Прежде взял стакан. Наполнил по край и залпом выпил. Затем со всего маху кинул в стену. Стакан отскочил к ногам Поэта. И закатался в такт движения куба, издавая стеклянный отзвук. Женские голоса доносились из-за стены, как и прежде.
Он взял печатную машинку. Покрутил в руках, соизмерив её вес. Посмотрел на чемодан, безобидно лежащий в углу. И с улыбкой направился на него. Поэт надвигался. Поэт и машинка — великая сила. Чемодан — молча, принял судьбу.
С размаху и дребезжанием листа в машинке на ветру — опустил на плоскость чемодана. Он прогнулся. Поэт усилил напор. Лязг машинки и глухой отзвук картонного пространства. Образовались трещины, затем вмятина, потом дыра. Поэт был доволен. Откинул машинку в сторону. Та, издав металлический звук, упала к противоположной стене. Кнопки как выбитые зубы разлетелись в стороны. Отлетели три буквы.
Поэт начал раздирать чемодан. Куски откидывал в стороны. Показались фотографии. Они были сложены с любовью. Старые фото из детства: меньше по размеру, чем последние отрывки воспоминаний. На последних фотографиях, в размер чемодана, были — Музы. Музы — блондинки. Музы — брюнетки. Все масти. Полный набор.
Он стал искать фото Музы, той из-за бетонной плоскости. Воспоминания разлетелись в стороны. Нашёл. Посмотрел немного, заорал:
— Аааааа!
Куб сильнее зашатался в такт повсеместного дебоша за стеной. Лампочка, можно сказать, была цветомузыкой. Тень Поэта замельтешила по стенам куба.
Поэт стал рвать фото. Подкинул куски бумаги вверх, и он довольный пошёл к стене. Уткнулся лбом. Женский смех опять нашёл отзвук в плоскости. В глубине Поэта что-то сжалось.
— Муза! Моя… Муза, — прошептал он.
Начал колотиться лбом в плоскость. Будто это действие есть лекарство. Лекарство от Музы немного подействовало. Отрезвило. Или отвлекло болью во лбу. Смирился. Отправился искать фото. Вернее то, что осталось от него.
Подобрал все кусочки. Начал собирать как пазл. Опять на фото появилась улыбчивая женщина.
— Муза… — прошептал поэт.
Куб прекратил своё движение. Поэт улёгся. Взгляд заблудился на потолке. Рукой нащупал фото и посмотрел на него. Мальчик в непонятном костюмчике с игрушкой подмышкой взирал на него. Кучерявые волосёнки, губки — бантиком, очи — пуговки. Глаза поэта улыбнулись. Затем откинул фото бумерангом. Оно закрутилось и упало где-то вне поля зрения. Поэт вновь нащупал рукой фото. В этот раз была позапрошлая Муза. Долго не мешкая, брезгливо, откинул в сторону. Рука опять выудило фото. Теперь Он стоял с барышней на фоне башни, в Париже. Он какое-то время смотрел на изображение. Нахлынули тёплые воспоминания летнего дня. Дело было к вечеру. После кафе. Беззаботная молодость. Муза только стала посещать его. Будь не ладен тот день. Он скривился и изодрал фото в клочья, подкинул вверх. Куски пали возле него. Стеклянный взгляд нашёл потолок. Так он, некоторое время, пролежал без движения.
Раздался снова женский смех. Поэт поднялся. Посмотрел на изодранное фото Музы. В кармане нащупал кусок мела. Достал. Направился к стене. Прикинув композицию начал рисовать.
Провёл овал лица. Несколько линий — глаз. Затем другой. Нос. И конечно губы. Наметил длинные волосы. Он плохо рисовал. Почему он должен уметь рисовать? Он же Поэт, а не художник. Но Муза получилась та самая. Потом усердно навел толщины линий для большей выразительности. Образ Музы на стене взирал на него. Особенно получилась усмешка. Усмешка Музы — это самая главная черта. Да это Она. Муза!
Он посмотрел на изображение. Куб снова пришёл в движение. Его тень заметалась на образе как на сковородке. Убрал мел в карман. Поэт был доволен.
Направился в угол, где лежала кувалда. Настал её час. Этот древний инструмент был соучастником творческого акта. Самый весомый аргумент. Вес её, составлял пятнадцать килограмм, а рукоять была около метра.
Поэт взял в руки. Её вес был уже привычен. Медленно подошёл к стене, о чём-то раздумывая. Медлил. А Музы не любят, когда тянут. Для них становится обыденно и нудно. Промедление — это уже неудача. Поражение.
Поэт опустил кувалду на молот. Плюнул на руки. Растёр. Взялся за рукоять. Размахнулся. Начал глаголить стих в честь Музе. Да, да, именно — глаголить. Удары стали приходиться ровно по нарисованному образу. С каждым ударом мел стирался и вместе с бетонной крошкой осыпался. Муза постепенно исчезала.
Звучало это бетонным эхом, примерно так:
Там там,
Тадам, там там,
Тадам, там там, тадам —там!
Тудым, тым тым!
Тудым! Тудым! Тудым!
Тудым, там там…
Рзтудыммм…
Разтудым ту дым!
Да растудым!
По ту сторону плоскости глаголились стихи. Слова летели. Мужской голос читал. Так как других голосов было не слышно — видимо нравилось. Толпа притихла. Музы было не слышно. Кувалда всё-таки не лепет печатной машинки. Муза заворожённо притихла.
Поэт выдохся. Не молод уже. Бросил кувалду возле стены. Присел. Из-за стены раздались овации. Он достал платок. Вытер пот со лба. В нос ударил французский парфюм Музы. Поэт закрыл глаза и унёсся в воспоминания.
— О! Муза… — нежно произнёс Он.
Вышел из своих грёз. Глянул на бетонную плоскость и у него возникли новые стихи. Стихи, наполненные любовью к Музе, трепетные, ласковые. Словно детский лепет. Внутри Он снова залепетал. Даже захотелось опять стучать по клавишам печатной машинки. Глянул на разбитый агрегат без трёх букв. Достал мел из кармана и направился к стене.
Поэт нарисовал сердце. Образ любви. Внутри сделал надпись: «Муза + Поэт». Плюнул на руки и взял кувалду. Размахнулся.
Заглоголил:
Там, там, там.
Там, там, там.
Там тадам — там!
Там, там, там.
Там, там, там.
Там тадам — там!
Там, там, там.
Там, там, там.
Там тадам — там!
Поэт долбил усердно, монотонно, нежно, с любовью до тошноты. Выдохся. Откинул кувалду в ожидании восторга Музы. Тишина. Никакой реакции.
— Ну, что ты молчишь? Что я опять не так сделал? Зачем ты меня мучаешь?
— Ты неблагодарная Муза.
— Я устал. Да я не молод. Ты ушла к другому, более талантливому поэту. Вернись!
— Прошу! Прости! Я ещё напишу лучшие стихи. Да! Я напишу… Ты, только вернись!
— Умоляю. Хочешь, встану на колени! Вернись.
Руки поэта задрожали. Очки запотели. Реакции больше не ожидалось. Куб прекратил движение.
Из-за стены раздался женский смех:
— Ахахахахаах!
Муза смеялась над поэтом. Муза вновь растоптала поэта. Он снова в её ногах. Повержен.
Поэт начал обходить четыре стены. Погрузился в мысли. Нога остановилась возле стакана. Взял его и кинул в стену. В этот раз он разлетелся на осколки.
— Сколько поэзии в этом дребезге.
Поэт взял бутылку и запустил следом. Стеклянный отзвук нашёл в шести плоскостях. Акцентом было пятно от жидкости. Капли медленно стекали. Стена заплакала водкой.
