Магистр Блохощёлк
...Любовь
Проиграла последнюю битву...
М. Пушкина
— А ну, сойди в сторону! В сторону пшёл!
Маркус спрыгнул с дороги прямо в жидкую грязь, поскользнулся, но удержался, воткнув в землю короткую трость. Вообще-то, это был, скорее, дорожный посох. Но по нынешним временам говорить да и думать это слово было опасно.
Карета пронеслась мимо, обдав простых людей на обочине волной грязи.
Маркус успел заметить, что карета-то была чистая. Значит, ещё заколдована. Значит, хорошие чары хорошего мага. Мёртвого уже, должно быть, мага.
А чары всё ещё есть, всё ещё защищают кареты, не давая брызгам грязи оседать на дверцах. Пусть грязь будет вокруг.
Маркус зло встряхнул плащ. Ладонями его отряхивать — только пачкаться.
Башмаки черпанули грязи, и она теперь холодной жижей чавкала не только снаружи, но и внутри его ботинок.
Маркус со вздохом проводил взглядом карету. Она уже проезжала разводной мост у городских ворот. В пелене дождя видно плохо, только каретные огни да фонари над воротами . Скоро совсем стемнеет, и, если не попасть в город, ночевать придётся в придорожной грязи. Маркуса передёрнуло от одной только мысли о такой будущности.
Нет, надо успеть!
Он поспешил к воротам.
Очередь для пеших путников двигалась медленно. Стража осматривала каждого, пристрастно копаясь в сумках и кошельках. Маркус вцепился в свой кошель, судорожно пытаясь вспомнить, нет ли чего запретного? Или... Или даже...
Старик перед ним тоже оглядывался, нервно вцепившись тонкими пальцами в котомку. Длинная серая борода, войлочная шляпа.
Маркус на всякий случай отступил подальше, на шаг, потом ещё на шаг, пока его самого не пихнули с окриком в спину.
Маркус извинился, а когда снова повернулся, старика уже досматривали.
Стражник с бородавками на носу и без передних зубов рылся в холщовой котомке, приговаривая:
— Так-так, что это у нас тут?.. О! Ребята, смотрите-ка! — он выудил из котомки склянки, одна из них чуть-чуть светилась, — Да ты маг, старик!
— Нет, нет-нет, ваше благородие! Я лекарь! Это жабья слизь, я собрал её на болотах, она нужна...
— Маг! Колдуешь, значит! Изводишь простой народ, так? — беззубый стал выбираться с бочки, где удобно сидел под навесом, и, растопырив руки, как делают балаганные борцы, он пошёл на старика. Тому уже заломили руки и поволокли куда-то в сторону, хоть он и кричал, что просто лекарь.
— Все маги и колдуны именем нашего светлого князя Корила Первого должны быть доставлены в столицу и наказаны за богомерзкие опыты, отбирающие силу матери нашей Тверди!
Он уставился на Маркуса:
— Всё ясно?
— Ясно, ваше благородие!
— Колдуешь?
— Нет, пресветлый миловал!
— А это что?
Беззубый кивнул на...
— Трость, ваше благородие! Грязь ведь на дорогах...
— Тебя дороги нашего государя не устраивают?
— Устраивают, ваше... б-б-лагородие, с тростью так и... вовсе.
Беззубый потребовал его котомку. Маркус, торопясь и путаясь, стащил её через голову и сунул с поклоном в грязную руку.
Как он себя ненавидел! Так пресмыкаться! И перед кем!!
Ну дайте только выбраться! Дайте только вырваться вон из этой... ловушки! Я...
Беззубый нащупал монеты. В сумке на самом дне, увязанные столбиком в бумагу лежали медяшки на дорогу.
— О, а вот пошлина!
Под гогот младших стражников беззубый сунул бумажный столбик себе за пазуху, увидев взгляд Маркуса, ощерился гнилушками зубов в его лицо:
— Чего смотришь, а?
Маркус потупился:
— К-котомку... пожалуйста!
Котомку ему вернули, сунули прямо в лицо и Маркус почти бегом, слыша колотящееся в горле сердце, пригнувшись от страха, скрылся за спасительными воротами.
Отирая о штаны вспотевшие ладони и поводя лопатками, по которым стекал пот, Маркус всё оглядывался. Вдруг догонят? Вдруг позовут?
Окрик в спину казался страшным, как выстрел. Как арбалетный болт, завязший в беззащитной спине по самое оперенье.
И страх этот Маркус уносил с собой под дождём. Он уже засел внутри, царапая острием самое его сердце.
* * *
Плащ уже промок насквозь и дождь стекал холодными противными и медленными лужицами по когда-то тёплой спине.
Денег оставалось теперь, после грабежа у ворот, совсем мало, и Маркус надеялся переночевать где-нибудь, где не возьмут платы. Вот только таких мест что-то не попадалось. Или бывший маг не умел их искать.
Дождь лил, сквозь завесу дождевых струй — да что там, потоков! — промокший путник заметил вывеску: баранья нога с торчащей из неё вилкой.
Маркус замёрзшими пальцами отёр воду с носа и щёк и нащупал остатки медяков в кошеле. Хватит разве что на кусок позавчерашнего хлеба да кружку кислого вина.
Купленный кусок хлеба даст ему возможности зайти и погреться, а может, даже и заночевать где-нибудь в хлеву. В тепле и под крышей.
Вспомнив снова ограбивших его стражников, Маркус сжал кулаки: «Чёртовы твердские крысы!»
От стыда и беззащитности в груди, где-то за рёбрами словно разверзалась яма, пустая и сосущая.
Раньше таких, как он, самых слабых, защищала мощь Сообщества. Теперь Сообщество уничтожено, и слабейшим из магов один путь, путь страданий: на костёр, в пыточную или бежать вот так, по грязи и холоду.
Разве он, слабейший из слабых, мог быть угрозой твердам? Да его даже из подмастерьев-то выгнали! Его старший столицы оставил в пажах из жалости!
О, сколько над ним издевались за неумение в серебряном мастерстве! И сколько издеваются сейчас из-за умения!
Маркус попросил чего-нибудь перекусить на пару медяков и стакан тёплого вина. Мальчишка за стойкой смерил бродягу презрительным взглядом и указал на место возле очага, но с краю общей лавки. Не полагалось отребью сидеть за столом. Маркус стерпел. Главное — тепло.
Завтра будет лучше. Завтра дождь кончится. Завтра он пойдёт дальше, до границы, по расчётам, выходило ещё два дня пути — совсем рядом. А границу перейти лесом, в обход кордонов, а уж там... Там податься к консулу или в Серебряный Дом, там уже свои. Те свои, те маги, которых не жгут на городских площадях, не пытают в застенках, не отнимают нажитое честной магией на общее благо твердов, магов и прочих разумных.
Тепло проникало в тело. Через замёрзшую, почти заледеневшую, нечувствительную кожу. Замёрзшая, уступившая холоду кожа будто умерла на какую-то свою часть. Будто холод, отняв чувствительность, отнял и жизнь. А теперь жизнь возвращалась, возвращая и боль. Руки оттаивали, Маркус грел их об глиняную щербатую кружку, прижимал ладони так, чтобы ни крупицу тепла не проронить мимо ладоней. И морщился: суставы ломило. Это не долго, это пока не прогреются, но ощутимо. Маркус растирал кисти рук и разминал пальцы, поглядывая мельком на других гостей харчевни. Все — люди. Это был не очень хороший знак. Значит, хозяин нетерпим и может быть опасен.
Маркус заправил чёрную прядь за ухо и, взял кусок лепёшки, наткнулся на короткий взгляд пробиравшейся в толпе женщины.
Тёмная кожа и слишком светлые глаза как-то сразу цепляли. А ещё странная манера держать руки. Всегда наготове и всегда так, чтобы никого и ничего не коснуться. Словно поняв его мысли, женщина переложила пальцы иначе и опустила кисти рук. Женщина... Одна... Здесь и сейчас? Да быть этого... Впрочем, бывает всё. Маркус собрался всё-таки закончить с ужином и погреться.
Но застыл, так и не донеся до рта, так и не откусив от своей лепёшки.
Узнавание свалилось в голову, как кусок черепицы на темечко. Тёмная кожа и спрятанные под намотанную шаль волосы могли обмануть, но не Маркуса. Он всё равно узнал. «Да это же!..» Он искал глазами в толпе, среди других спин и фигур и не находил. Да быть этого не может! Она?! И...Здесь?! Не-е-ет. Маркус потряс головой, прогоняя морок. Но... Он снова зашарил по залу взглядом.
Шумно, накурено, душные запахи мокрой одежды и теснота. Нет, здесь ей не место.
Это было, словно встретить бога в толпе. Это было бы, как встретить бога в толпе.
Маркус откусил хлеба. И вдруг понял, что не может просто так отпустить эту тайну. Если это действительно та, кого он узнал... Если это — она...
Маркус вылил вино в рот и, запихивая лепёшку за щёку, расталкивая и наталкиваясь на посетителей, выскочил вслед за ней.
Дождя уже не было. Под ногами чавкала жидкая грязь, промоченная свежей и ещё не впитавшейся и не подсохшей влагой. Свет из окон длинными пятнами пересекал высокие, поднятые от грязи тротуары. В таком пятне, дальше по тротуару, мелькнула женская фигура.
Давешний дождь будто смыл прохожих, сейчас они только-только возвращались на улицы. Тишина, пустота. Где-то шумит мужицкая гулянка. Ниже по улице женский силуэт мелькнул ещё раз. Маркус побежал, оскальзываясь в разъезжающихся по грязи башмаках.
Она свернула в другое заведение.
Он ворвался следом, запыхавшись, стал в дверях, оглядывая зал, и увидел её.
Она снимала перчатки. Потёртые, не новые, серо-синие с круглыми пуговками. Аккуратно сложила одну на другую и оставила на столе, огладив тёмно-красную скатёрку, и села, спрятав руки на коленях. Она! Её движения, её манера — она!
Маркус отдышался, стащил капюшон с головы и подошёл к ней. Столик маленький, на одного или на близко знакомую пару.
— Разрешите?
Её ресницы опущены книзу, губы поджаты. Тёмная, будто выпачканная сажей кожа. Такая бывает у южан, но у тех глаза много темнее. Ресницы дрогнули, вспорхнули кверху, выпустили серебряный глаз. Быстрый светлый взгляд, как удар насквозь через сердце и душу, снова спрятан под пушистую завесу ресниц. Колокольцем выпало:
— Не думаю, что мы знакомы.
От её голоса закружилась голова — она! нет сомнений — она!! — и Маркус сел, не дождавшись разрешения. Маг выпрямилась, чуть склонив голову и выложив на стол пальцы, но прежде, чем она успела что-то сказать или сделать, Маркус опередил её:
— Я узнал вас.
Самая светлая из всех светлых магов. Истинная, маг князя. Сила, мощь и воплощённая милость. Почему она здесь? Почему она здесь одна? Все думали, что уж она-то теперь далеко. Далеко или убита. Как так вышло, что она здесь? Как новый князь её упустил? Тут, в княжестве, вся магия под запретом. Даже колдовать нельзя, ни единого паса — услышат, найдут, схватят, убьют.
А у неё кроме её магии и нет ничего. Она вся — чистая магия. Чистейшая.
Лёгкое движение плечом:
— Вы обознались.
Она поднялась и коснулась пальцами перчаток, Маркус перехватил их:
— Нет!
Он, боясь спугнуть, накрыл её ладонь своими пальцами, легонько, только чтобы был контакт кожи и кожи и, встретив её взгляд, выдумал в одной мысли всё, что нельзя было сказать: «Я был помощником у старшего столицы. Я видел вас, когда...»
За его словами тут же распускались образы-воспоминания. Старший, невысокий и полноватый, хорошо одетый маг, с серыми от седины усами и лысой головой, идёт на шаг впереди, его лиловая мантия с кистями метёт двор школы, который они переходят. Двор усыпан золотистой и красной, и рыжей листвой. Она разлетается под ногами старшего мага и отлетает прочь, не касаясь подола. Ни одна пылинка не оседает на золотых кистях, и Маркус думает о том, как бы повторить такое защитное заклятие, как на этих кистях? Чтобы разлетались красиво листья и ни пылинки на плаще.
Тихие коридоры школы, гул уроков за закрытыми дверями, шуршание светлых юбок и аромат ванили и яблок. Сердце замирает. Сияние серебряных, седых насквозь волос, белая кожа и стальные глаза. Чуть розовые, тонкие и неровные шрамы. Будто ожившая кукла, многажды сломанная и многажды склеенная в местах ниточно-тонких шрамов и заживших ран. Звонкие мелодичные колокольцы слов о том, что защитить школу будет сложно, так как её строили как школу, а не как крепость. Маркус вдруг понял, что забыл дышать и, всё не сводя с неё глаз, вдохнул. Это вышло громко и хрипло, так, что она взглянула на него. Светлые глаза как удар чистой силы...
Маг выдернула руку, прошипела:
— Вы ошиблись!
Потянула перчатки к себе, он не отдал:
— Постойте, ми...
Она глянула на него так, что он поперхнулся, прошипела:
— Вы совсем рехнулись! Верните перчатки!
— Какие-то проблемы, сударыня?
Из-за соседнего столика поднялся стражник. Чёрная форма городской стражи, на столе начищенный шлем с плюмажем — значит, какой-то из старших чинов. Остальные его сотрапезники, тоже черномундирные, остались сидеть, разглядывая странную парочку.
— Никаких, сударь! — глядя прямо в глаза Маркусу, выдернула перчатки из-под его руки и направилась к выходу.
Маркус шагнул за ней, но усатый преградил ему путь.
— Не маг ли ты часом, с-сударь?
Маркус испуганно открыл рот, отступив в страхе. Замотал головой. В ней, в его голове калейдоскопом неслись картинки возможного будущего: вот его схватили, сунули в клетку, пытают, издеваются, привязывают к столбу и жгут, его! Живого! Его тело огнём! Огонь жрёт его тело и никто, никто ему не поможет.
— Нет! Я не маг! Маг не я, не я, а...
— О, господин капитан! — та, на кого он смотрел, кого он обвинил и предал смерти, почти произнеся непоправимое слово, она обернулась, и, сияя улыбкой, вернулась. Осторожно, просительно чуть сжала голое запястье стражника, — Прошу вас, капитан, не задерживайте моего спутника!
— Спутника? — тот хмурился, то ли не веря, то ли не понимая. То ли сопротивляясь её вмешательству.
— Мы повздорили, но он не... Он просто...
— Не маг? — стражник смотрел на Маркуса, как цепной пёс смотрит спросонья на крадущихся мимо него.
— Ну какой же он маг, господин капитан! Взгляните на него! Маркус был учеником у дядюшки, пока того не посчитали магом и не...
Женщина опустила глаза и судорожно вздохнула, и снова сжала горячо руку стражника:
— Не забирайте Маркуса, прошу вас! Без него мне не добраться к моей благодетельнице, мадам Ишт. Он всего лишь паж! Писал всякие важные бумаги для дядюшки. Прошу вас, капитан!
Женщина явно собиралась рыдать. Стражник сморщился:
— Ладно, ладно!
Махнул рукой и вернулся за стол.
— Благодарю вас, господин капитан! Я помолюсь Светлейшему за вас!
Тот только криво улыбнулся в усы, женщина потянула Маркуса к выходу.
— Маги не врут, да? — прошептал «паж дядюшки»
— А я и не лгала.
Маркус хмыкнул и вдруг понял, что почти предал её, почти обменял её на собственную шкуру. Снова, как тогда. Как...
Маг поправляла перчатки, натягивая тесную ткань на кисти рук и застёгивая пуговки. Оглянувшись по сторонам, она вдруг свернула в проулок, тёмный, узкий, наполненный вонью гнилых отбросов.
Маркус свернул за ней и тут же ощутил лезвие у горла.
— Не шевелись. Кто тебя послал?
— Никто, миледи!
— Ещё раз назовёшь меня так, и лезвие воткнётся. Так чего тебе тогда нужно?
— Я... — Маркус сглотнул и зажмурился. Она держала его голыми руками, она слышала его мысли. Все. Даже те, которые не показывают мамочке.
— О, Вседух... — лезвие отпустило его шею, и Маркус осторожно открыл глаза. Маг стояла, задрав лицо к небу. Потом обернулась к нему:
...Любовь
Проиграла последнюю битву...
М. Пушкина
— А ну, сойди в сторону! В сторону пшёл!
Маркус спрыгнул с дороги прямо в жидкую грязь, поскользнулся, но удержался, воткнув в землю короткую трость. Вообще-то, это был, скорее, дорожный посох. Но по нынешним временам говорить да и думать это слово было опасно.
Карета пронеслась мимо, обдав простых людей на обочине волной грязи.
Маркус успел заметить, что карета-то была чистая. Значит, ещё заколдована. Значит, хорошие чары хорошего мага. Мёртвого уже, должно быть, мага.
А чары всё ещё есть, всё ещё защищают кареты, не давая брызгам грязи оседать на дверцах. Пусть грязь будет вокруг.
Маркус зло встряхнул плащ. Ладонями его отряхивать — только пачкаться.
Башмаки черпанули грязи, и она теперь холодной жижей чавкала не только снаружи, но и внутри его ботинок.
Маркус со вздохом проводил взглядом карету. Она уже проезжала разводной мост у городских ворот. В пелене дождя видно плохо, только каретные огни да фонари над воротами . Скоро совсем стемнеет, и, если не попасть в город, ночевать придётся в придорожной грязи. Маркуса передёрнуло от одной только мысли о такой будущности.
Нет, надо успеть!
Он поспешил к воротам.
Очередь для пеших путников двигалась медленно. Стража осматривала каждого, пристрастно копаясь в сумках и кошельках. Маркус вцепился в свой кошель, судорожно пытаясь вспомнить, нет ли чего запретного? Или... Или даже...
Старик перед ним тоже оглядывался, нервно вцепившись тонкими пальцами в котомку. Длинная серая борода, войлочная шляпа.
Маркус на всякий случай отступил подальше, на шаг, потом ещё на шаг, пока его самого не пихнули с окриком в спину.
Маркус извинился, а когда снова повернулся, старика уже досматривали.
Стражник с бородавками на носу и без передних зубов рылся в холщовой котомке, приговаривая:
— Так-так, что это у нас тут?.. О! Ребята, смотрите-ка! — он выудил из котомки склянки, одна из них чуть-чуть светилась, — Да ты маг, старик!
— Нет, нет-нет, ваше благородие! Я лекарь! Это жабья слизь, я собрал её на болотах, она нужна...
— Маг! Колдуешь, значит! Изводишь простой народ, так? — беззубый стал выбираться с бочки, где удобно сидел под навесом, и, растопырив руки, как делают балаганные борцы, он пошёл на старика. Тому уже заломили руки и поволокли куда-то в сторону, хоть он и кричал, что просто лекарь.
— Все маги и колдуны именем нашего светлого князя Корила Первого должны быть доставлены в столицу и наказаны за богомерзкие опыты, отбирающие силу матери нашей Тверди!
Он уставился на Маркуса:
— Всё ясно?
— Ясно, ваше благородие!
— Колдуешь?
— Нет, пресветлый миловал!
— А это что?
Беззубый кивнул на...
— Трость, ваше благородие! Грязь ведь на дорогах...
— Тебя дороги нашего государя не устраивают?
— Устраивают, ваше... б-б-лагородие, с тростью так и... вовсе.
Беззубый потребовал его котомку. Маркус, торопясь и путаясь, стащил её через голову и сунул с поклоном в грязную руку.
Как он себя ненавидел! Так пресмыкаться! И перед кем!!
Ну дайте только выбраться! Дайте только вырваться вон из этой... ловушки! Я...
Беззубый нащупал монеты. В сумке на самом дне, увязанные столбиком в бумагу лежали медяшки на дорогу.
— О, а вот пошлина!
Под гогот младших стражников беззубый сунул бумажный столбик себе за пазуху, увидев взгляд Маркуса, ощерился гнилушками зубов в его лицо:
— Чего смотришь, а?
Маркус потупился:
— К-котомку... пожалуйста!
Котомку ему вернули, сунули прямо в лицо и Маркус почти бегом, слыша колотящееся в горле сердце, пригнувшись от страха, скрылся за спасительными воротами.
Отирая о штаны вспотевшие ладони и поводя лопатками, по которым стекал пот, Маркус всё оглядывался. Вдруг догонят? Вдруг позовут?
Окрик в спину казался страшным, как выстрел. Как арбалетный болт, завязший в беззащитной спине по самое оперенье.
И страх этот Маркус уносил с собой под дождём. Он уже засел внутри, царапая острием самое его сердце.
* * *
Плащ уже промок насквозь и дождь стекал холодными противными и медленными лужицами по когда-то тёплой спине.
Денег оставалось теперь, после грабежа у ворот, совсем мало, и Маркус надеялся переночевать где-нибудь, где не возьмут платы. Вот только таких мест что-то не попадалось. Или бывший маг не умел их искать.
Дождь лил, сквозь завесу дождевых струй — да что там, потоков! — промокший путник заметил вывеску: баранья нога с торчащей из неё вилкой.
Маркус замёрзшими пальцами отёр воду с носа и щёк и нащупал остатки медяков в кошеле. Хватит разве что на кусок позавчерашнего хлеба да кружку кислого вина.
Купленный кусок хлеба даст ему возможности зайти и погреться, а может, даже и заночевать где-нибудь в хлеву. В тепле и под крышей.
Вспомнив снова ограбивших его стражников, Маркус сжал кулаки: «Чёртовы твердские крысы!»
От стыда и беззащитности в груди, где-то за рёбрами словно разверзалась яма, пустая и сосущая.
Раньше таких, как он, самых слабых, защищала мощь Сообщества. Теперь Сообщество уничтожено, и слабейшим из магов один путь, путь страданий: на костёр, в пыточную или бежать вот так, по грязи и холоду.
Разве он, слабейший из слабых, мог быть угрозой твердам? Да его даже из подмастерьев-то выгнали! Его старший столицы оставил в пажах из жалости!
О, сколько над ним издевались за неумение в серебряном мастерстве! И сколько издеваются сейчас из-за умения!
Маркус попросил чего-нибудь перекусить на пару медяков и стакан тёплого вина. Мальчишка за стойкой смерил бродягу презрительным взглядом и указал на место возле очага, но с краю общей лавки. Не полагалось отребью сидеть за столом. Маркус стерпел. Главное — тепло.
Завтра будет лучше. Завтра дождь кончится. Завтра он пойдёт дальше, до границы, по расчётам, выходило ещё два дня пути — совсем рядом. А границу перейти лесом, в обход кордонов, а уж там... Там податься к консулу или в Серебряный Дом, там уже свои. Те свои, те маги, которых не жгут на городских площадях, не пытают в застенках, не отнимают нажитое честной магией на общее благо твердов, магов и прочих разумных.
Тепло проникало в тело. Через замёрзшую, почти заледеневшую, нечувствительную кожу. Замёрзшая, уступившая холоду кожа будто умерла на какую-то свою часть. Будто холод, отняв чувствительность, отнял и жизнь. А теперь жизнь возвращалась, возвращая и боль. Руки оттаивали, Маркус грел их об глиняную щербатую кружку, прижимал ладони так, чтобы ни крупицу тепла не проронить мимо ладоней. И морщился: суставы ломило. Это не долго, это пока не прогреются, но ощутимо. Маркус растирал кисти рук и разминал пальцы, поглядывая мельком на других гостей харчевни. Все — люди. Это был не очень хороший знак. Значит, хозяин нетерпим и может быть опасен.
Маркус заправил чёрную прядь за ухо и, взял кусок лепёшки, наткнулся на короткий взгляд пробиравшейся в толпе женщины.
Тёмная кожа и слишком светлые глаза как-то сразу цепляли. А ещё странная манера держать руки. Всегда наготове и всегда так, чтобы никого и ничего не коснуться. Словно поняв его мысли, женщина переложила пальцы иначе и опустила кисти рук. Женщина... Одна... Здесь и сейчас? Да быть этого... Впрочем, бывает всё. Маркус собрался всё-таки закончить с ужином и погреться.
Но застыл, так и не донеся до рта, так и не откусив от своей лепёшки.
Узнавание свалилось в голову, как кусок черепицы на темечко. Тёмная кожа и спрятанные под намотанную шаль волосы могли обмануть, но не Маркуса. Он всё равно узнал. «Да это же!..» Он искал глазами в толпе, среди других спин и фигур и не находил. Да быть этого не может! Она?! И...Здесь?! Не-е-ет. Маркус потряс головой, прогоняя морок. Но... Он снова зашарил по залу взглядом.
Шумно, накурено, душные запахи мокрой одежды и теснота. Нет, здесь ей не место.
Это было, словно встретить бога в толпе. Это было бы, как встретить бога в толпе.
Маркус откусил хлеба. И вдруг понял, что не может просто так отпустить эту тайну. Если это действительно та, кого он узнал... Если это — она...
Маркус вылил вино в рот и, запихивая лепёшку за щёку, расталкивая и наталкиваясь на посетителей, выскочил вслед за ней.
Дождя уже не было. Под ногами чавкала жидкая грязь, промоченная свежей и ещё не впитавшейся и не подсохшей влагой. Свет из окон длинными пятнами пересекал высокие, поднятые от грязи тротуары. В таком пятне, дальше по тротуару, мелькнула женская фигура.
Давешний дождь будто смыл прохожих, сейчас они только-только возвращались на улицы. Тишина, пустота. Где-то шумит мужицкая гулянка. Ниже по улице женский силуэт мелькнул ещё раз. Маркус побежал, оскальзываясь в разъезжающихся по грязи башмаках.
Она свернула в другое заведение.
Он ворвался следом, запыхавшись, стал в дверях, оглядывая зал, и увидел её.
Она снимала перчатки. Потёртые, не новые, серо-синие с круглыми пуговками. Аккуратно сложила одну на другую и оставила на столе, огладив тёмно-красную скатёрку, и села, спрятав руки на коленях. Она! Её движения, её манера — она!
Маркус отдышался, стащил капюшон с головы и подошёл к ней. Столик маленький, на одного или на близко знакомую пару.
— Разрешите?
Её ресницы опущены книзу, губы поджаты. Тёмная, будто выпачканная сажей кожа. Такая бывает у южан, но у тех глаза много темнее. Ресницы дрогнули, вспорхнули кверху, выпустили серебряный глаз. Быстрый светлый взгляд, как удар насквозь через сердце и душу, снова спрятан под пушистую завесу ресниц. Колокольцем выпало:
— Не думаю, что мы знакомы.
От её голоса закружилась голова — она! нет сомнений — она!! — и Маркус сел, не дождавшись разрешения. Маг выпрямилась, чуть склонив голову и выложив на стол пальцы, но прежде, чем она успела что-то сказать или сделать, Маркус опередил её:
— Я узнал вас.
Самая светлая из всех светлых магов. Истинная, маг князя. Сила, мощь и воплощённая милость. Почему она здесь? Почему она здесь одна? Все думали, что уж она-то теперь далеко. Далеко или убита. Как так вышло, что она здесь? Как новый князь её упустил? Тут, в княжестве, вся магия под запретом. Даже колдовать нельзя, ни единого паса — услышат, найдут, схватят, убьют.
А у неё кроме её магии и нет ничего. Она вся — чистая магия. Чистейшая.
Лёгкое движение плечом:
— Вы обознались.
Она поднялась и коснулась пальцами перчаток, Маркус перехватил их:
— Нет!
Он, боясь спугнуть, накрыл её ладонь своими пальцами, легонько, только чтобы был контакт кожи и кожи и, встретив её взгляд, выдумал в одной мысли всё, что нельзя было сказать: «Я был помощником у старшего столицы. Я видел вас, когда...»
За его словами тут же распускались образы-воспоминания. Старший, невысокий и полноватый, хорошо одетый маг, с серыми от седины усами и лысой головой, идёт на шаг впереди, его лиловая мантия с кистями метёт двор школы, который они переходят. Двор усыпан золотистой и красной, и рыжей листвой. Она разлетается под ногами старшего мага и отлетает прочь, не касаясь подола. Ни одна пылинка не оседает на золотых кистях, и Маркус думает о том, как бы повторить такое защитное заклятие, как на этих кистях? Чтобы разлетались красиво листья и ни пылинки на плаще.
Тихие коридоры школы, гул уроков за закрытыми дверями, шуршание светлых юбок и аромат ванили и яблок. Сердце замирает. Сияние серебряных, седых насквозь волос, белая кожа и стальные глаза. Чуть розовые, тонкие и неровные шрамы. Будто ожившая кукла, многажды сломанная и многажды склеенная в местах ниточно-тонких шрамов и заживших ран. Звонкие мелодичные колокольцы слов о том, что защитить школу будет сложно, так как её строили как школу, а не как крепость. Маркус вдруг понял, что забыл дышать и, всё не сводя с неё глаз, вдохнул. Это вышло громко и хрипло, так, что она взглянула на него. Светлые глаза как удар чистой силы...
Маг выдернула руку, прошипела:
— Вы ошиблись!
Потянула перчатки к себе, он не отдал:
— Постойте, ми...
Она глянула на него так, что он поперхнулся, прошипела:
— Вы совсем рехнулись! Верните перчатки!
— Какие-то проблемы, сударыня?
Из-за соседнего столика поднялся стражник. Чёрная форма городской стражи, на столе начищенный шлем с плюмажем — значит, какой-то из старших чинов. Остальные его сотрапезники, тоже черномундирные, остались сидеть, разглядывая странную парочку.
— Никаких, сударь! — глядя прямо в глаза Маркусу, выдернула перчатки из-под его руки и направилась к выходу.
Маркус шагнул за ней, но усатый преградил ему путь.
— Не маг ли ты часом, с-сударь?
Маркус испуганно открыл рот, отступив в страхе. Замотал головой. В ней, в его голове калейдоскопом неслись картинки возможного будущего: вот его схватили, сунули в клетку, пытают, издеваются, привязывают к столбу и жгут, его! Живого! Его тело огнём! Огонь жрёт его тело и никто, никто ему не поможет.
— Нет! Я не маг! Маг не я, не я, а...
— О, господин капитан! — та, на кого он смотрел, кого он обвинил и предал смерти, почти произнеся непоправимое слово, она обернулась, и, сияя улыбкой, вернулась. Осторожно, просительно чуть сжала голое запястье стражника, — Прошу вас, капитан, не задерживайте моего спутника!
— Спутника? — тот хмурился, то ли не веря, то ли не понимая. То ли сопротивляясь её вмешательству.
— Мы повздорили, но он не... Он просто...
— Не маг? — стражник смотрел на Маркуса, как цепной пёс смотрит спросонья на крадущихся мимо него.
— Ну какой же он маг, господин капитан! Взгляните на него! Маркус был учеником у дядюшки, пока того не посчитали магом и не...
Женщина опустила глаза и судорожно вздохнула, и снова сжала горячо руку стражника:
— Не забирайте Маркуса, прошу вас! Без него мне не добраться к моей благодетельнице, мадам Ишт. Он всего лишь паж! Писал всякие важные бумаги для дядюшки. Прошу вас, капитан!
Женщина явно собиралась рыдать. Стражник сморщился:
— Ладно, ладно!
Махнул рукой и вернулся за стол.
— Благодарю вас, господин капитан! Я помолюсь Светлейшему за вас!
Тот только криво улыбнулся в усы, женщина потянула Маркуса к выходу.
— Маги не врут, да? — прошептал «паж дядюшки»
— А я и не лгала.
Маркус хмыкнул и вдруг понял, что почти предал её, почти обменял её на собственную шкуру. Снова, как тогда. Как...
Маг поправляла перчатки, натягивая тесную ткань на кисти рук и застёгивая пуговки. Оглянувшись по сторонам, она вдруг свернула в проулок, тёмный, узкий, наполненный вонью гнилых отбросов.
Маркус свернул за ней и тут же ощутил лезвие у горла.
— Не шевелись. Кто тебя послал?
— Никто, миледи!
— Ещё раз назовёшь меня так, и лезвие воткнётся. Так чего тебе тогда нужно?
— Я... — Маркус сглотнул и зажмурился. Она держала его голыми руками, она слышала его мысли. Все. Даже те, которые не показывают мамочке.
— О, Вседух... — лезвие отпустило его шею, и Маркус осторожно открыл глаза. Маг стояла, задрав лицо к небу. Потом обернулась к нему:
