Полгода спустя
Июнь-июль-август
– Двенадцатая! Двенадцатая группа где?! Проходим на тест! Не задерживаемся!
– Я не слышу, какие ушли?
– Ещё одни, и потом мы.
– Ой, народ…
Актовый зал второго корпуса гудит переполошенным ульем. Он походит на доведенный до грани, до высшего напряжения и последнего нерва улей. И с бутылками воды, одолженными халатами, с зачётками по нему туда-сюда носятся.
Сидит кто-то замершим и ожидающим истуканом.
Или повторяет, глотая последние секунды перед смертью, треклятые тесты:
– …препаратом первого выбора при остром отравлении органическими соединениями ртути является…
– Сукцимер. А чем сопровождается при перикардите элевация сегмента…
Депрессией.
Я помню.
Я отвечаю на выхваченный из общего гама чужой вопрос мысленно, выдыхаю, переплетая и сжимая пальцы, что это знаю. И про стандарты и порядки помощи, перестав путать, я вопросы наконец запомнила.
Я прорешала и выучила за полтора месяца все пять тысяч и ещё сто сорок сверху добавленных вчера вопросов, и место в психичке поэтому я себе заработала.
Нельзя пережить ГОСы и не сойти с ума.
– Ребят, – Катька, вставая на кресло коленками и вырастая над нами, говорит громко и звонко, хлопает в ладоши, чтоб внимание точно привлечь, – зачётки отдаем при входе. Там перед кабинетами столы стоят. А листочки с практикой после теста вытягиваем.
И сдаем мы её через два дня.
Три вечера, два дня, три ночи на подготовку – это много или мало?
– Твою же мать, писец котёнку… – я, сползая по креслу вниз, шиплю приглушенно, забываю враз, хоть и на мгновение, про чёртов тест. – Ивницкая, я доплисты по практике в зачётку так и не вставила.
– Она уже не Ивницкая, – Кузнецов, то ли спавший, то ли молитвы читавший, глаза открывает моментально, поправляет занудно-ревностно.
– А ты уже папаша, – я ворчу от нервов.
Точно от них.
И от Тёмочки, который, довольно скалясь, уточняет дотошно:
– Будущий.
– Измайлов ещё в пути? – Ивницкая, теперь Кузнецова, спрашивает деловито, морщит нос, выдвигая идеи и отрываясь от телефона. – Их группа ведь позже сдает, да? Может он ещё успеет степлер купить? Или скотч, чтоб присобачить.
– Не успеет, – я, замечая Глеба первой, выдыхаю с досадой.
Он же пробирается к нам, лавируя между кучками уже сдавших и ещё готовящихся, интересующихся, какие вопросы не из базы были. И по небрежно уложенным волосам в таком знакомом жесте Измайлов рукой проводит.
Не только нас пробирает до дрожи этот день.
– Ла-а-адно, – Полька, перехватывая мой взгляд, бормочет азартно-решительно, – попробуем так. Давай её сюда.
Она отбирает мою зачётку, чтобы, отогнув скобы, весь главный документ студента, исписанный столькими предметами и подписями, распотрошить до самой обложки.
И листы, ища куда надо вставить практику, мы считаем дружно.
– Полина, Алина, вы… – Катька, вытягивая шею и угрожающе щурясь, творящееся безобразие углядывает зорко, – …вы чего там творите, а?!
– Зачётку.
– А заранее? Я же писала!
– Я забыла, – глаза, поднимая голову, я округляю честно и покаянно.
И староста, что пока ещё староста и что ворчит в последний – самый-самый последний раз! – на нас, не раздражает.
Наоборот, улыбнуться несмотря на всё напряжение тянет.
Но…
Глеб, добираясь и плюхаясь рядом, отвлекает. Он прожигает взглядом меня, обводит им всех нас и говорит, что тринадцатая группа уже пошла.
А значит, следующие мы.
А значит, вот сейчас – минута, две, три – и позовут нас.
А значит, полетят, дав отсчет, две недели кромешного и бессонного ада из государственного теста, вытянутой – терапия, хирургия или гинекология-акушня? – практики и решающих задач перед целым столом комиссии.
– Четырнадцатая!
Ухает, проваливаясь в дрожащие даже пятки, сердце.
Пробегает в глазах оглянувшейся на нас Катьки паника, которая отражение в моих, Ивницкой, всех наших глазах находит. Трёт, вставая первым и задавая путь, могучую шею Тёма. Он выдает улыбку, что в отличие от всех прежних такая кривая и нервная.
И обручальное кольцо, надетое на средний палец, я кручу. Я проворачиваю его по сложившейся привычке, пока иду, поднимаюсь вслед за всеми по лестнице. Я не отрываю от него, как от самого мощного успокоительного, пальцы второй руки.
Я успокаиваюсь, как и всегда, этим кольцом.
– …и последний вопрос, уже не на оценку, но… если мы обнаружим у женщины в постменопаузе миому небольших размеров с бессимптомным течением, то какая у вас будет тактика, Алина Константиновна?
– Динамическое наблюдение.
Это легко.
Это так просто, что выдыхаю я шумно, слишком понятно до мелькнувшей на губах завкафедры беглой улыбки и поднятой головы. И сквозь тонкие очки, придерживая их за тонкую дужку и опуская вниз, на меня смотрят весело.
– Кем стать хотите?
– Психиатром.
Или… или нет.
Или я ещё подумаю.
Вот только не здесь и не сейчас, а чуть позже, после института, в котором за шесть лет про психиатрию говорить я привыкла, пользовала её каждый раз в качестве самого надёжного щита. Ибо, как показала практика, вопросы у большинства преподов после озвучивания данной специальности исчезали вместе со всяким интересом.
И сидеть спокойно вон та-а-ама, на галерке, весь цикл было можно.
– Для будущего психиатра у вас очень хорошие знания гинекологии.
Нет.
Абсолютно нет, но… не возражать же, когда тебя, кажется, хвалят? Точно хвалят и пятёрку в ведомости рисуют. Желают удачи на последнем, самом оценочно-важном этапе ГОСов, до которого аж пять дней у меня ещё есть.
И на негнущихся ногах из учебной комнаты я выхожу слепо.
Дохожу даже до лестницы, на которой по стенке вниз на верхнюю ступеньку съезжаю и рот рукой, глуша все звуки, закрываю. Я реву молча. Не могу, выучив за два дня всю гинекологию и акушерство, не реветь.
Сдают всё же чёртовы нервы.
И только в голове мелькает, что повезло.
Сошлись звёзды, выстроились в кои-то веки в правильном порядке планеты, раз раньше официального начала я пришла, попала вместе с Лизой в гинекологию, а не в отделение патологии беременности, где спрашивают куда строже.
Мне повезло.
Мне даже пять за практику поставили.
И поделиться этим до сводящих судорогой пальцев мне хочется с…
…с Женькой.
Я набираю, просидев ещё минут пять, но так и не решившись на другой звонок, ей. Тот же номер… ещё не время, ещё рано.
Я говорю это себе.
Убеждаю.
И, стирая окончательно слёзы, я улыбаюсь Еньке, что взволнованно-ожидающей выглядит. Два дня, попеременно или параллельно уча и рыдая, про несправедливость жизни и вытянутых билетов я рассказывала именно ей.
И маме.
И… Адмиралу, Жеке, Аньке, Лёшке, Юльке, бабушке…
Всем-всем моим, включая компаньонку Аурелии Романовны и няню Лешика, которые «нашими» тоже давно стали. Они улетели всем этим огромным и шумным табором в Красноярск, где Женька две недели назад родила.
Поседел слегка Жека.
А Марк Евгеньевич Князев – три килограмма четыреста граммов, пятьдесят два сантиметра – появился на свет. Он стал ещё одним, вторым после Лешика, нашим громогласным и щекастым чудом. И Енька, взяв его первый раз на руки, неуловимо поменялась. Она улыбнулась тогда всем нам непривычно мягко, почти нежно и ласково.
Хотя…
– Ну, ты сдала?! – моя сестра, обычная и привычная, спрашивает строго, сводит так знакомо тонкие брови.
И угроза в зелени глаз сверкает.
Не допускает никаких ответов, кроме как положительного. В конце концов, все конъюгаты месяц назад я на ней вспоминала-мерила. Или, что ближе к истине, училась на всякий – перед экзаменами – случай их мерить.
– Мне даже сказали, что я слишком хороша для психиатра, – я… хвастаюсь.
Надуваюсь самовлюбленным павлином в лучших традициях Измайлова. И про пациентку, выставленный диагноз, вопросы я всё-всё подробно рассказываю.
Повторяю ещё раз.
И ещё, когда вся семья стягивается. Они собираются позади Женьки, и даже спящего Марка, постоянно и невозмутимо спящего при любом бедламе и гаме нашего дома, я вижу. Его не спускает с рук Жека, который гордым донельзя отцом выглядит.
И бодрым.
И поверить, что спать они легли с Женькой только под утро, когда встала я, невозможно. Не представить, что вчера вечером, выговаривая шёпотом всё, что думает о поделках и кузнечиках-прищепках, Князев на пару с Адмиралом этих самых кузнечиков для садика и Аньки мастерили-лепили.
А после звонили мне и требовали наичестнейшего ответа, у кого лучше вышло.
– А я всегда говорила, что нечего соваться в такую специальность, – Аурелия Романовна заявляет категорично-победно, окидывает всех торжествующим взглядом. – Девочке надо идти в эндокринологию. У неё ещё есть время подумать, а у меня есть Казимир Витольдович. Он с величайшей радостью возьмет мою внучку к себе в клинику. К тому же, мы с ним уже разговаривали…
– Мама!
– Аурелия Романовна!
– Ненавижу гормоны, не пойду в эндокринологию!
Мы вопием с Адмиралом, мамой и Женькой хором, в котором всё возмущение слишком невесомое.
Веселое.
И всё напряжение под их дружные препирательства, советы и поздравления исчезает окончательно. Появляются вместо него силы, чтоб встать и вниз, перепрыгивая через ступени и слушая жаркие споры о моём будущем, сбежать. И на улицу, чувствуя невыносимую легкость и воздушность, я выхожу счастливым человеком.
Почти.
Для счастья в категории абсолют прямо в эту минуту мне не хватает лишь одного человека, только вот… думать об этом нельзя.
Не сейчас.
– Лина! – Анька, забираясь к Женьке на колени, вопрошает требовательно, копирует мать. – Ты скоро явишься к нам?
– Скоро, – я обещаю на выдохе.
Жмурюсь от яркого и жаркого июньского солнца. И ветер, принимая вместе с мартышками моё обещание, шелестит ярко-зелёными кронами берез.
Я полечу к ним уже скоро.
Пусть и ненадолго.
Терпения, ещё немного, на пару прод, терпения. А дальше уже станет понятно, чем закончился свадебный день. И кого же выбрала Алина.
И да, автор - та ещё... в общем, много кто при таком затягивании интриги, я знаю)))
– Дорогие наши выпускники, – большая аудитория ГУКа залита светом, заполнена студентами и преподавателями, – сегодня вы с честью завершили сдачу итоговых государственных экзаменов и отныне стали дипломированными специалистами…
Как ты становишься взрослым?
Когда?
Незаметно, собирая на невидимую нить бусины-дни? Или же в какой-то конкретный, чётко отпечатанный в памяти момент?
Меня, пожалуй, всегда занимал этот вопрос. Он толкал все последние шесть месяцев размышлять и перебирать события жизни, искать ответ, который всё никак не находился. Он, нужный мне очень, всё никак не складывался.
А сейчас…
– ...практически все из вас прошли это испытание успешно…
Я стою.
Все шесть групп, сдававшие сегодня, стоят, высятся над партами римской аудитории, в которой ещё час назад последних к выставленным внизу столам и экзаменаторам приглашали. Мы сдавали, сидя перед пятью человеками, перед теми, кого знали, кто нас учил, и теми, кого из больниц приглашали.
Они задавали вопросы.
А мы, переглядываясь и ожидая своей очереди, молились, чтоб не за пятый стол, где Фарисовна, попасть. Там, отрываясь за все годы разом, унижали опытно, изощренно и стервозно. Отпускали только тогда, когда до слёз доводили.
И выше тройки пятый стол никому не ставил.
– …четырнадцатая группа. Арсеньева Валерия Андреевна. Пять…
Пять часов назад, за двадцать минут до того, как в аудиторию всех загнали, Лерка бегала по всему ГУКу и искала метопролол.
И пульс у неё под сто двадцать частил.
– …Калинина Алина Константиновна. Четыре…
Я… выдыхаю невольно.
Приваливаюсь к ледяной стене, возле которой в отличие ото всех остальных стою. Я опоздала, застряв в бухгалтерии с обходным листом, к началу. Осталась стоять сбоку, в проходе между стеной обыкновенной и той, что ряды парт отгораживала.
А потому лиц никого из наших я не вижу.
– …Кузнецова Полина Васильевна. Четыре…
И у Артёма тоже.
У всех наших, кроме Лерки и Никиты, получившего пятый стол и тройку, четыре. И на отлично вместе с красным дипломом из наших ещё претендует только Злата, но она, как и Измайлов, сдаёт и сдается только послезавтра.
– …мы гордимся вами. Все эти годы мы оценивали вас где по пятибалльным, где по стобалльным системам. Теперь же оценки вам будет ставить сама жизнь и пациенты…
– Ага, – голос Глеба, пропитанный ядом, раздается возле самого уха, заставляет невольно вздрогнуть и голову повернуть, – те самые пациенты, которые девятый класс с пятой попытки и на вымученную тройку оканчивали.
– Измайлов, – я, пихая его в бок, интересуюсь вкрадчиво, – а до инфаркта обязательно людей доводить? Чего подкрадываешься?
– Я? – он, ловя за нацеленный в него локоть и разворачивая к себе, возмущается праведно, так натурально, что почти верится. – Подкрадываюсь? Это ты ни хрена не слышишь просто! Ты на сколько сдала?
– На четыре, – я шиплю сквозь улыбку, которая наружу рвется. – И ты ко мне именно подкрадываешься!
– Да больно надо!
– Конечно, надо! Откуда ты вообще тут взялся?
– Приехал. А ты мне, судя по всему, рада как никогда!
– Да я…
– Калинина, Измайлов!
– Макар Андреевич!
Там, на кафедре, вещает что-то про добрый путь проректор. Толкает последнее торжественное слово кто-то ещё, пока на шее Макарыча я от избытка эмоций и чувств повисаю. Не хочу и не могу сдерживаться сегодня.
Сегодня можно.
– Мы всё, больше не ваши оболтусы и идиоты, – я оповещаю его, отстраняясь и шмыгая носом.
Печально, а не бодро-радостно, как думалось.
И выступившие слёзы, быстро моргая, я прогоняю.
– Вы для меня всегда моими останетесь, – он, тоже подозрительно моргая, съехавшие очки снимает, протирает старательно платком. – В гости-то заглядывайте, Калинина. Это же вы сейчас все разлетитесь, а меня всегда тут найти можно.
Ну да.
Или даже… о, да!
И вообще, наш Макарыч вездесущ и всезнающ. И вчера, веселя весь курс, в общей беседе шедевральное – «А кто будет пить на крыльце ГУКа шампанское, диплом не получит!» – мы с интересом прочитали.
Оценили.
Идея была, в общем-то, хорошей и заманчивой. Ждать два-три часа результатов и решения комиссии на трезвую голову было слишком невыносимо.
А так…
– Макар Андреевич, а если мы с вами шампанским поделимся, то пить на крыльце можно?
– Измайлов…
– Что?! – Глеб, неуловимо отступая за меня и обнимая, уверяет невинно, утягивает поближе к дверям, ибо речь всех ректоров-проректоров заканчивается и в движение аудитория приходит. – Я просто уточнил!
Мы улыбаемся от уха до уха.
Растворяемся в толпе, которая Макарыча окружает. На него налетают со всех сторон, галдят разом. И кто-то ещё на шее повисает, выкрикивает, что Макара Андреевича – «Да вы же наш Макарыч!» – мы не забудем точно.
– Ну что, у нас все сдали? – Катька, выныривая откуда-то сбоку, проверяет привычно.
Крутит головой, выискивая остальных.
И шампанское, оглядываясь на двери и оставшегося за ними Макарыча, мы на крыльце всё же открываем, распиваем без всяких бокалов, которые в отличие от пары бутылок Измайлов притащить забыл. И самыми ужасными нарушителями, ловя кураж и искрящий, бегущий по всем артериям-венам восторг, мы себя ощущаем.
И, пожалуй, взрослости мне ещё не хватает.
Ещё нет.
Июнь-июль-август
– Двенадцатая! Двенадцатая группа где?! Проходим на тест! Не задерживаемся!
– Я не слышу, какие ушли?
– Ещё одни, и потом мы.
– Ой, народ…
Актовый зал второго корпуса гудит переполошенным ульем. Он походит на доведенный до грани, до высшего напряжения и последнего нерва улей. И с бутылками воды, одолженными халатами, с зачётками по нему туда-сюда носятся.
Сидит кто-то замершим и ожидающим истуканом.
Или повторяет, глотая последние секунды перед смертью, треклятые тесты:
– …препаратом первого выбора при остром отравлении органическими соединениями ртути является…
– Сукцимер. А чем сопровождается при перикардите элевация сегмента…
Депрессией.
Я помню.
Я отвечаю на выхваченный из общего гама чужой вопрос мысленно, выдыхаю, переплетая и сжимая пальцы, что это знаю. И про стандарты и порядки помощи, перестав путать, я вопросы наконец запомнила.
Я прорешала и выучила за полтора месяца все пять тысяч и ещё сто сорок сверху добавленных вчера вопросов, и место в психичке поэтому я себе заработала.
Нельзя пережить ГОСы и не сойти с ума.
– Ребят, – Катька, вставая на кресло коленками и вырастая над нами, говорит громко и звонко, хлопает в ладоши, чтоб внимание точно привлечь, – зачётки отдаем при входе. Там перед кабинетами столы стоят. А листочки с практикой после теста вытягиваем.
И сдаем мы её через два дня.
Три вечера, два дня, три ночи на подготовку – это много или мало?
– Твою же мать, писец котёнку… – я, сползая по креслу вниз, шиплю приглушенно, забываю враз, хоть и на мгновение, про чёртов тест. – Ивницкая, я доплисты по практике в зачётку так и не вставила.
– Она уже не Ивницкая, – Кузнецов, то ли спавший, то ли молитвы читавший, глаза открывает моментально, поправляет занудно-ревностно.
– А ты уже папаша, – я ворчу от нервов.
Точно от них.
И от Тёмочки, который, довольно скалясь, уточняет дотошно:
– Будущий.
– Измайлов ещё в пути? – Ивницкая, теперь Кузнецова, спрашивает деловито, морщит нос, выдвигая идеи и отрываясь от телефона. – Их группа ведь позже сдает, да? Может он ещё успеет степлер купить? Или скотч, чтоб присобачить.
– Не успеет, – я, замечая Глеба первой, выдыхаю с досадой.
Он же пробирается к нам, лавируя между кучками уже сдавших и ещё готовящихся, интересующихся, какие вопросы не из базы были. И по небрежно уложенным волосам в таком знакомом жесте Измайлов рукой проводит.
Не только нас пробирает до дрожи этот день.
– Ла-а-адно, – Полька, перехватывая мой взгляд, бормочет азартно-решительно, – попробуем так. Давай её сюда.
Она отбирает мою зачётку, чтобы, отогнув скобы, весь главный документ студента, исписанный столькими предметами и подписями, распотрошить до самой обложки.
И листы, ища куда надо вставить практику, мы считаем дружно.
– Полина, Алина, вы… – Катька, вытягивая шею и угрожающе щурясь, творящееся безобразие углядывает зорко, – …вы чего там творите, а?!
– Зачётку.
– А заранее? Я же писала!
– Я забыла, – глаза, поднимая голову, я округляю честно и покаянно.
И староста, что пока ещё староста и что ворчит в последний – самый-самый последний раз! – на нас, не раздражает.
Наоборот, улыбнуться несмотря на всё напряжение тянет.
Но…
Глеб, добираясь и плюхаясь рядом, отвлекает. Он прожигает взглядом меня, обводит им всех нас и говорит, что тринадцатая группа уже пошла.
А значит, следующие мы.
А значит, вот сейчас – минута, две, три – и позовут нас.
А значит, полетят, дав отсчет, две недели кромешного и бессонного ада из государственного теста, вытянутой – терапия, хирургия или гинекология-акушня? – практики и решающих задач перед целым столом комиссии.
– Четырнадцатая!
Ухает, проваливаясь в дрожащие даже пятки, сердце.
Пробегает в глазах оглянувшейся на нас Катьки паника, которая отражение в моих, Ивницкой, всех наших глазах находит. Трёт, вставая первым и задавая путь, могучую шею Тёма. Он выдает улыбку, что в отличие от всех прежних такая кривая и нервная.
И обручальное кольцо, надетое на средний палец, я кручу. Я проворачиваю его по сложившейся привычке, пока иду, поднимаюсь вслед за всеми по лестнице. Я не отрываю от него, как от самого мощного успокоительного, пальцы второй руки.
Я успокаиваюсь, как и всегда, этим кольцом.
Прода от 17.10.2024, 19:19
***
– …и последний вопрос, уже не на оценку, но… если мы обнаружим у женщины в постменопаузе миому небольших размеров с бессимптомным течением, то какая у вас будет тактика, Алина Константиновна?
– Динамическое наблюдение.
Это легко.
Это так просто, что выдыхаю я шумно, слишком понятно до мелькнувшей на губах завкафедры беглой улыбки и поднятой головы. И сквозь тонкие очки, придерживая их за тонкую дужку и опуская вниз, на меня смотрят весело.
– Кем стать хотите?
– Психиатром.
Или… или нет.
Или я ещё подумаю.
Вот только не здесь и не сейчас, а чуть позже, после института, в котором за шесть лет про психиатрию говорить я привыкла, пользовала её каждый раз в качестве самого надёжного щита. Ибо, как показала практика, вопросы у большинства преподов после озвучивания данной специальности исчезали вместе со всяким интересом.
И сидеть спокойно вон та-а-ама, на галерке, весь цикл было можно.
– Для будущего психиатра у вас очень хорошие знания гинекологии.
Нет.
Абсолютно нет, но… не возражать же, когда тебя, кажется, хвалят? Точно хвалят и пятёрку в ведомости рисуют. Желают удачи на последнем, самом оценочно-важном этапе ГОСов, до которого аж пять дней у меня ещё есть.
И на негнущихся ногах из учебной комнаты я выхожу слепо.
Дохожу даже до лестницы, на которой по стенке вниз на верхнюю ступеньку съезжаю и рот рукой, глуша все звуки, закрываю. Я реву молча. Не могу, выучив за два дня всю гинекологию и акушерство, не реветь.
Сдают всё же чёртовы нервы.
И только в голове мелькает, что повезло.
Сошлись звёзды, выстроились в кои-то веки в правильном порядке планеты, раз раньше официального начала я пришла, попала вместе с Лизой в гинекологию, а не в отделение патологии беременности, где спрашивают куда строже.
Мне повезло.
Мне даже пять за практику поставили.
И поделиться этим до сводящих судорогой пальцев мне хочется с…
…с Женькой.
Я набираю, просидев ещё минут пять, но так и не решившись на другой звонок, ей. Тот же номер… ещё не время, ещё рано.
Я говорю это себе.
Убеждаю.
И, стирая окончательно слёзы, я улыбаюсь Еньке, что взволнованно-ожидающей выглядит. Два дня, попеременно или параллельно уча и рыдая, про несправедливость жизни и вытянутых билетов я рассказывала именно ей.
И маме.
И… Адмиралу, Жеке, Аньке, Лёшке, Юльке, бабушке…
Всем-всем моим, включая компаньонку Аурелии Романовны и няню Лешика, которые «нашими» тоже давно стали. Они улетели всем этим огромным и шумным табором в Красноярск, где Женька две недели назад родила.
Поседел слегка Жека.
А Марк Евгеньевич Князев – три килограмма четыреста граммов, пятьдесят два сантиметра – появился на свет. Он стал ещё одним, вторым после Лешика, нашим громогласным и щекастым чудом. И Енька, взяв его первый раз на руки, неуловимо поменялась. Она улыбнулась тогда всем нам непривычно мягко, почти нежно и ласково.
Хотя…
– Ну, ты сдала?! – моя сестра, обычная и привычная, спрашивает строго, сводит так знакомо тонкие брови.
И угроза в зелени глаз сверкает.
Не допускает никаких ответов, кроме как положительного. В конце концов, все конъюгаты месяц назад я на ней вспоминала-мерила. Или, что ближе к истине, училась на всякий – перед экзаменами – случай их мерить.
– Мне даже сказали, что я слишком хороша для психиатра, – я… хвастаюсь.
Надуваюсь самовлюбленным павлином в лучших традициях Измайлова. И про пациентку, выставленный диагноз, вопросы я всё-всё подробно рассказываю.
Повторяю ещё раз.
И ещё, когда вся семья стягивается. Они собираются позади Женьки, и даже спящего Марка, постоянно и невозмутимо спящего при любом бедламе и гаме нашего дома, я вижу. Его не спускает с рук Жека, который гордым донельзя отцом выглядит.
И бодрым.
И поверить, что спать они легли с Женькой только под утро, когда встала я, невозможно. Не представить, что вчера вечером, выговаривая шёпотом всё, что думает о поделках и кузнечиках-прищепках, Князев на пару с Адмиралом этих самых кузнечиков для садика и Аньки мастерили-лепили.
А после звонили мне и требовали наичестнейшего ответа, у кого лучше вышло.
– А я всегда говорила, что нечего соваться в такую специальность, – Аурелия Романовна заявляет категорично-победно, окидывает всех торжествующим взглядом. – Девочке надо идти в эндокринологию. У неё ещё есть время подумать, а у меня есть Казимир Витольдович. Он с величайшей радостью возьмет мою внучку к себе в клинику. К тому же, мы с ним уже разговаривали…
– Мама!
– Аурелия Романовна!
– Ненавижу гормоны, не пойду в эндокринологию!
Мы вопием с Адмиралом, мамой и Женькой хором, в котором всё возмущение слишком невесомое.
Веселое.
И всё напряжение под их дружные препирательства, советы и поздравления исчезает окончательно. Появляются вместо него силы, чтоб встать и вниз, перепрыгивая через ступени и слушая жаркие споры о моём будущем, сбежать. И на улицу, чувствуя невыносимую легкость и воздушность, я выхожу счастливым человеком.
Почти.
Для счастья в категории абсолют прямо в эту минуту мне не хватает лишь одного человека, только вот… думать об этом нельзя.
Не сейчас.
– Лина! – Анька, забираясь к Женьке на колени, вопрошает требовательно, копирует мать. – Ты скоро явишься к нам?
– Скоро, – я обещаю на выдохе.
Жмурюсь от яркого и жаркого июньского солнца. И ветер, принимая вместе с мартышками моё обещание, шелестит ярко-зелёными кронами берез.
Я полечу к ним уже скоро.
Пусть и ненадолго.
Терпения, ещё немного, на пару прод, терпения. А дальше уже станет понятно, чем закончился свадебный день. И кого же выбрала Алина.
И да, автор - та ещё... в общем, много кто при таком затягивании интриги, я знаю)))
Прода от 19.10.2024, 21:00
***
– Дорогие наши выпускники, – большая аудитория ГУКа залита светом, заполнена студентами и преподавателями, – сегодня вы с честью завершили сдачу итоговых государственных экзаменов и отныне стали дипломированными специалистами…
Как ты становишься взрослым?
Когда?
Незаметно, собирая на невидимую нить бусины-дни? Или же в какой-то конкретный, чётко отпечатанный в памяти момент?
Меня, пожалуй, всегда занимал этот вопрос. Он толкал все последние шесть месяцев размышлять и перебирать события жизни, искать ответ, который всё никак не находился. Он, нужный мне очень, всё никак не складывался.
А сейчас…
– ...практически все из вас прошли это испытание успешно…
Я стою.
Все шесть групп, сдававшие сегодня, стоят, высятся над партами римской аудитории, в которой ещё час назад последних к выставленным внизу столам и экзаменаторам приглашали. Мы сдавали, сидя перед пятью человеками, перед теми, кого знали, кто нас учил, и теми, кого из больниц приглашали.
Они задавали вопросы.
А мы, переглядываясь и ожидая своей очереди, молились, чтоб не за пятый стол, где Фарисовна, попасть. Там, отрываясь за все годы разом, унижали опытно, изощренно и стервозно. Отпускали только тогда, когда до слёз доводили.
И выше тройки пятый стол никому не ставил.
– …четырнадцатая группа. Арсеньева Валерия Андреевна. Пять…
Пять часов назад, за двадцать минут до того, как в аудиторию всех загнали, Лерка бегала по всему ГУКу и искала метопролол.
И пульс у неё под сто двадцать частил.
– …Калинина Алина Константиновна. Четыре…
Я… выдыхаю невольно.
Приваливаюсь к ледяной стене, возле которой в отличие ото всех остальных стою. Я опоздала, застряв в бухгалтерии с обходным листом, к началу. Осталась стоять сбоку, в проходе между стеной обыкновенной и той, что ряды парт отгораживала.
А потому лиц никого из наших я не вижу.
– …Кузнецова Полина Васильевна. Четыре…
И у Артёма тоже.
У всех наших, кроме Лерки и Никиты, получившего пятый стол и тройку, четыре. И на отлично вместе с красным дипломом из наших ещё претендует только Злата, но она, как и Измайлов, сдаёт и сдается только послезавтра.
– …мы гордимся вами. Все эти годы мы оценивали вас где по пятибалльным, где по стобалльным системам. Теперь же оценки вам будет ставить сама жизнь и пациенты…
– Ага, – голос Глеба, пропитанный ядом, раздается возле самого уха, заставляет невольно вздрогнуть и голову повернуть, – те самые пациенты, которые девятый класс с пятой попытки и на вымученную тройку оканчивали.
– Измайлов, – я, пихая его в бок, интересуюсь вкрадчиво, – а до инфаркта обязательно людей доводить? Чего подкрадываешься?
– Я? – он, ловя за нацеленный в него локоть и разворачивая к себе, возмущается праведно, так натурально, что почти верится. – Подкрадываюсь? Это ты ни хрена не слышишь просто! Ты на сколько сдала?
– На четыре, – я шиплю сквозь улыбку, которая наружу рвется. – И ты ко мне именно подкрадываешься!
– Да больно надо!
– Конечно, надо! Откуда ты вообще тут взялся?
– Приехал. А ты мне, судя по всему, рада как никогда!
– Да я…
– Калинина, Измайлов!
– Макар Андреевич!
Там, на кафедре, вещает что-то про добрый путь проректор. Толкает последнее торжественное слово кто-то ещё, пока на шее Макарыча я от избытка эмоций и чувств повисаю. Не хочу и не могу сдерживаться сегодня.
Сегодня можно.
– Мы всё, больше не ваши оболтусы и идиоты, – я оповещаю его, отстраняясь и шмыгая носом.
Печально, а не бодро-радостно, как думалось.
И выступившие слёзы, быстро моргая, я прогоняю.
– Вы для меня всегда моими останетесь, – он, тоже подозрительно моргая, съехавшие очки снимает, протирает старательно платком. – В гости-то заглядывайте, Калинина. Это же вы сейчас все разлетитесь, а меня всегда тут найти можно.
Ну да.
Или даже… о, да!
И вообще, наш Макарыч вездесущ и всезнающ. И вчера, веселя весь курс, в общей беседе шедевральное – «А кто будет пить на крыльце ГУКа шампанское, диплом не получит!» – мы с интересом прочитали.
Оценили.
Идея была, в общем-то, хорошей и заманчивой. Ждать два-три часа результатов и решения комиссии на трезвую голову было слишком невыносимо.
А так…
– Макар Андреевич, а если мы с вами шампанским поделимся, то пить на крыльце можно?
– Измайлов…
– Что?! – Глеб, неуловимо отступая за меня и обнимая, уверяет невинно, утягивает поближе к дверям, ибо речь всех ректоров-проректоров заканчивается и в движение аудитория приходит. – Я просто уточнил!
Мы улыбаемся от уха до уха.
Растворяемся в толпе, которая Макарыча окружает. На него налетают со всех сторон, галдят разом. И кто-то ещё на шее повисает, выкрикивает, что Макара Андреевича – «Да вы же наш Макарыч!» – мы не забудем точно.
– Ну что, у нас все сдали? – Катька, выныривая откуда-то сбоку, проверяет привычно.
Крутит головой, выискивая остальных.
И шампанское, оглядываясь на двери и оставшегося за ними Макарыча, мы на крыльце всё же открываем, распиваем без всяких бокалов, которые в отличие от пары бутылок Измайлов притащить забыл. И самыми ужасными нарушителями, ловя кураж и искрящий, бегущий по всем артериям-венам восторг, мы себя ощущаем.
И, пожалуй, взрослости мне ещё не хватает.
Ещё нет.
