Пролог
Декабрь, 27
Ночь, улица, фонарь, аптека…
– …бессмысленный и тусклый свет, Гришаня, – я, отходя от окна, продолжила вслух, присела около стола, дабы оказаться лицом к лицу.
Вздохнула и, положив подбородок на кулаки, печально сообщила:
– Это конец, Гришаня. Мы расстаёмся. Полтора года, полтора долгих и сложных года. Мы многое пережили за это время вместе с тобой, но обстоятельства складываются так, что расстаться нам всё же придётся. Мне жаль. Нет-нет, дело не в тебе! Ты идеальный мужчина, правда! Ты слушал все мои истерики, мужественно терпел моё нытьё, поддерживал меня одним своим взглядом, но…
…но наши пути теперь должны разойтись.
Увы.
– Ты же сам понимаешь, мы слишком разные. Прости.
Я ещё раз вздохнула, а Гришаня…
Гришаня промолчал, продолжил смотреть на меня одним своим глазом, ибо… сагиттальный [1] распил второго не предусматривает.
– Ты не переживай, я тебя не забуду. Поверь, после всего, что между нами было, я никогда не смогу тебя забыть! Тебя, конечный мозг и… эту ночь.
Точнее, если признаваться, то даже не ночь, а спор, следствием которого и стала эта в прямом смысле слова ночь в музее.
Пожалуй, всё же не стоило отмечать сданный зачет по биохимии и выход на сессию в клубе, не стоило пить и не стоило вспоминать одно из занятий по анатомии.
– А помните, как нам Лукич рассказывал, что вечером в музее жу-у-утко, – замогильным тоном протянул в тот вечер мой хороший одногруппник Ромочка.
– Конечно, жутко! Ты прикинь, сколько там покойничков в сумме наберётся, – Лина, наша староста, хмыкнула согласно, добавила, дёрнув плечом. – Ещё и внизу как раз трупная.
– Угу. Их призраки бродят по тёмным коридорам тёмными ночами, ищут нас за каждый оторванный нерв, – Ромочка фыркнул насмешливо.
Опрокинул очередную стопку текилы.
А Лина педантично уточнила, напомнила про один из многочисленных наших казусов:
– И мышцы. Ты Изе разгибатель мизинца оторвал тогда.
– Не Изе, а Израилю Петровичу, – Эль поправил педантично, погрозил грозно, пародируя Лукича, указательным пальцем.
– Да ладно, – Лина отмахнулась, – у семнадцатой он вообще Акинфий Петрович был.
– Да бред это всё, в музее не страшно, – допив залпом последний в ряду шот, я включилась в увлекательную беседу, – мы сколько раз до девяти сидели. Ни фига.
– Ага, – Ромочка оскалился.
Прищурился коварно, чтоб вопрос провокационный елейным голосом задать:
– Там же вообще уютно и хорошо у нас, да, Дашка?
– Да, Ромка.
– Ты ещё скажи, что и ночевать бы там осталась, – Ромка ухмыльнулся.
И да, именно после этой фатальной фразы, опуская подробности, я в общем-то и оказалась на кафедре анатомии, в музее, в одиннадцать вечера.
Пусть на утро Ромочка, протрезвев, и предлагал настойчиво от спора отказаться, но… наивный. Да что такое ночь в музее по сравнению с его согласием писать все рефераты за меня, которые научными работами студентов именуются, до четвертого курса?!
Правильно, пустяки.
Я переночую и спор выиграю.
И угроза дисциплинарного взыскания в случае обнаружения меня не испугает. Мнимые призраки тем более.
Нашли чем пугать, тем более – ну разве я одна?!
У меня тут замечательная компания, приятные собеседники. И есть уйма времени наконец-то рассмотреть все препараты, выучить их местоположение и что где лучше видно к экзамену, дабы точно знать куда вести препода и на чём показывать.
Одни плюсы, как ни крути.
Красота.
Пройдясь в который раз по кабинету, я остановилась около любимых и обожаемых нервов, после изучения которых осталась без своих собственных родных и не менее любимых, и взглядом левое полушарие головного мозга я посверлила.
Вот из-за тебя, с твоими извилинами и бороздами, у меня не три, а два балла по шестибалльной шкале, поскольку все борозды на зачете я найти не смогла, а одни названия нашего препода не устроили.
Показывать надо.
И именно на этом, будь он не ладен, препарате.
Вот чего он мне соседний не разрешил взять?!
Тут гораздо лучше всё видно.
Подхватив рядом стоящую тару, я подошла к окну и свету фонаря и да – вот у нас центральная борозда красненькой ниточкой, а вот gyrus angularis [2] несчастная, кою я отыскать так и не смогла.
– Уметь показывать надо на любом препарате, Дарья Владимировна, – менторский тон нашего дотошного и принципиального я передразнила, повторила почти слово в слово, – что, в операционной также попросишь другой мозг?!
– Дарья Владимировна, у меня что, настолько писклявый голос? – насмешливо и сверх меры неожиданно раздалось за спиной.
И… я вздрогнула, подпрыгнула от этой внезапности, а банка с полушарием выскользнула, полетела медленно-медленно на пол.
Вместе с моим светлым врачебным будущем.
И разбилась, обдавая брызгами формалина, она с ним же.
Всё, это конец.
Феерично-формалиновый.
Я замерла, глядя на осколки и свои уже пустые руки, и секунда растянулась в вечность, в которую я успела с тоской подумать, что о мелькающей перед глазами жизни нагло врут. Лично у меня пронесся неполученный диплом и приказ об отчислении.
И… я всё же обернулась с натянутой улыбкой к Великому и Ужасному, что последний семестр у нас анатомию и вёл, что икал, надеюсь, все ночи, когда я рисунки ему рисовала, и что какого-то чёрта оказался здесь в такое время.
– К-кирилл А-александрович?
Страшная легенда всей нашей группы, всего нашего потока, всего нашего курса и просто института хмуро взирал на меня сверху вниз.
– Что вы здесь делаете?
– А я… я тут… вот…
– Препараты бьёте? – Кирилл Александрович подсказал услужливо, откровенно издевательски, и брови издевательски же он заломил.
– Угу.
Хобби такое или самый экстремальный способ свести счёты с жизнью.
Я ещё не определилась.
Тяжёлый взгляд переместился с моего лица на осколки у моих ног и полушарие, которое я незаметно пыталась успеть задвинуть под стол.
Не успела.
– Дарья Владимировна, как думаешь, тебя сразу отчислят или дадут возможность объясниться? – риторический вопрос, приседая и подбирая осколки, Кирилл Александрович задал ласково и нежно.
Поглядел на меня снизу вверх, огляделся по сторонам и, поморщившись, внезапно рявкнул:
– Ты окна откроешь или подождешь пока задохнемся?!
– От-открою.
Открыла.
Все и в рекордные сроки, и к поманившему меня Кириллу Александровичу после неохотно подошла, поглядела на указанное полушарие, что сиротливо ютилось у ножки стола.
– Штерн, радость моя, посмотри на мозг. Видишь? Молодец. Запоминай, умница моя, как он выглядит у других, поскольку у тебя извилина одна, да и та прямая. Ку-у-уда без перчаток, Дарья Владимировна?!
– Я…
– Прямая извилина, Штерн. В моём кабинете, верхний ящик, – он скомандовал раздражённо и ключи, вытащенные из куртки, протянул. – Бегом…
…Через час я сидела на столе рядом с Гришаней и, кутаясь в щедро одолженную куртку, всё равно дрожала от холода и ждала непонятно чего.
Мозг – в перчатках – я уже отнесла в препаратную, пополнила, так сказать, коллекцию влажных препаратов, формалин под чутким руководством затёрла и тряпки с осколками убрала в пакет.
И… и что дальше делать и будет я не знала.
Не рисковала спрашивать, лишь изредка поглядывая на Кирилла Александровича, что устроился на подоконнике и курил.
– Что, Штерн?
На меня покосились со страдальческим видом.
Поинтересовались.
И в ответ я тоже поинтересовалась:
– Меня отчислят, да?
Да, и так понятно, но… не хочу.
Конечно и конечно, я сама виновата, за собственные глупости надо платить и головой надо было раньше думать.
Да, да, да… тысячу раз да, но всё равно… не хочу!
В носу засвербело само, и я невольно им шмыгнула, а Кирилл Александрович обернулся и криво усмехнулся.
– Не реви, никто тебя не отчислит, – он проговорил устало.
Вздохнул тяжело.
Ага, как же.
Я сползла со стола и, придерживая слишком громоздкую и большую куртку, к нему подошла, высказала независимо:
– Вот только врать мне не надо, ладно? И жалеть тоже! И... и отчисляйте, пожалуйста! Не больно-то и хотелось. Прекрасно проживу без вашего меда. Да я сама завтра в деканат пойду!
– Завтра суббота, Штерн, – известил Кирилл Александрович меня лениво, уточнил. – Они не работают.
– Значит, в понедельник, – я упрямо поджала губы, задрала гордо голову, чтоб уж точно без слёз. – Или вы сами хотите настучать на меня? Желаете рассказать первым?
– Штерн, ты помнишь, что я тебе на первой паре сказал? – на меня посмотрели с интересом и насмешливой ухмылкой.
И обидеться захотелось ещё больше, ибо… помню.
– Что я детский сад ходячий, – пробурчала я куда тише и взгляд отвела.
– Ну во-о-от, – довольно и всё так же насмешливо протянул Кирилл Александрович, – полгода прошло, а ничего не изменилось, Дарья Владимировна. Всё тот же детский сад…
Я фыркнула и, сложив руки на груди, демонстративно отвернулась к окну.
Зимняя ночь – это всегда сказка, а начавшийся снегопад под светом единственного на всю округу фонаря – это волшебная сказка.
Вот и буду разглядывать… сказку.
Кирилл же Александрович вдруг рассмеялся, а я вздрогнула, покосилась. Посмотрела, как окно – запах больше не чувствовался – он закрыл, скомандовал решительно:
– Всё, Штерн, пошли.
Пошли.
А точнее поехали, потому что после ласкового: «Ку-да, Штерн?!» я резко поменяла траекторию движения и в распахнутую передо мной машину послушно села.
– Consuetudo est altera natura [3] , – на ироничный взгляд я изрекла важно, поскольку путь к остановке уже даже не привычка, а инстинкт.
С закрытыми глазами дойду.
Не сосчитать сколько раз ходила и, если не отчислят, ходить ещё буду.
– Даша, – меня довезли до озвученного адреса, окликнули впервые по имени, когда я уже выбралась из машины и прощание невнятно пробормотала, – я… не стану никому ничего рассказывать.
– Почему? – я застыла, а потом развернулась и на Кирилла Александровича, согнувшись, посмотрела недоверчиво.
– Потому, – он усмехнулся и, наклонившись, потянул открытую дверь на себя, – будем считать, что за тобой должок.
Насмешливый голос раздался около самого лица, а потом хлопнула дверь, и чёрный внедорожник, хищно сверкая алыми огнями, бесшумно укатил в снежную ночь.
Глава 1
Июнь, 30
– Кто знаток физы?! Я – знаток физы!!!
– Даха, у тебя трояк, – Лина сообщает меланхолично.
Наблюдает, как я танцую, приговариваю радостно:
– Кто закрыл сессию? Я закрыла сессию!
– Так-то ещё практика, – Ромочка хмыкает скептически.
Тоже смотрит.
Вздыхает шумно, видимо, признавая, что медицина в моём случае бессильна.
– Кто молодец? Я – молодец! Кто молодец? Я – молодец!
– Ну всё, кукуха на радостях уехала окончательно, – Вано, задумчиво следя за движениями победного танца, заключает чрезмерно печально.
И приходится остановиться, посмотреть на него, пользуясь случаем и разделяющими нас метрами, свысока.
– Моя кукуха, Иван Максимович, уехала ещё на анате, – я просвещаю его снисходительно, спускаюсь неторопливо с верхних ступеней пролёта между вторым и третьим этажом, на которых я и отплясывала, – и возвращаться не собирается. Смирись.
– Обязательно, и рубашку принесу, смирительную, – Вано кивает, уточняет с гоготом, а после пальцами звучно прищёлкивает, делится информацией. – Кстати, о птичках. Сейчас видел нашего Красавчика, злющий как чёрт.
– А он бывает другим? – Лина фыркает, закатывает, показательно припоминая, глаза. – Он либо издевается, либо злится, либо… издевается. Хорошего настроения у Кирилла Александровича не бывает, да, Дашка?
Да, Лина.
О да.
Я спотыкаюсь и, отвечая невнятным мычанием, кошусь на скорчившего в тот же миг невозмутимую рожу Ромочку.
В ту декабрьскую ночь я назвала именно его адрес, взбежала, не дожидаясь лифта, на восьмой этаж, и кнопку звонка, задыхаясь от бега и эмоций, я вдавила. Выдохнула, когда открыла мне Мила – новоиспеченная жена и кость в горле половины нашего потока, поскольку известие о женитьбе Романа Кирилловича огорчило и привело в уныние многих.
Казанова он был знатным.
– Привет, – она сказала невозмутимо.
Пропустила без всякого удивления и вопросов, словно гости в два часа ночи для них обычное явление, заварила чай по каким-то особым бабушкиным рецептам. Я же, устроившись за барной стойкой, рассказала в красках о случившемся.
– Дела-а-а, – Ромыч протянул хмуро, переглянулся с женой.
– Может, правда, никому ничего не расскажет? – Мила, ставя передо мной чашку с блюдцем, спросила с надеждой, отвесила по пути затрещину любимому мужу. – Ромка, ты балда.
Я же, глядя на потирающего затылок Ромку, втянула голову в плечи и притихла. Кто ещё тут балда указывать и показывать не надо.
Сама знаю.
– Чёрт его знает, – Ромыч насупился, – он у нас принципиальный. Кра-са-а-а-авчик.
Последнее было проговорено со злостью, и я согласно вздохнула.
Кирилл Александрович Лавров, действительно, был красавчиком.
Молодым – как донесла разведка, тридцать два года – красавчиком. На кафедре он был первый год и преподавать, как опять же шептались, согласился только по большой милости, любви к родному институту и уговорам завкафедры, так как набор в этому году увеличился и преподов катастрофически не хватало.
Его первое занятие мы ждали с нетерпением, наслушавшись и о его неземной красоте, и о требовательности, и о резкости с откровенным издевательствами временами, и о меняющихся как перчатки любовницах, и о… многом.
О Кирилле Александровиче Лаврове вообще слухов ходило слишком много.
Местами преувеличенных.
Но…
Красивым он оказался взаправду.
А я оказалась предательницей.
Почувствовала себя ею, ибо в груди, когда он зашёл, что-то ёкнуло, и я невольно сравнила его с Лёнькой, поняла, что сравнение это вышло не в пользу последнего. И, пока Кирилл Александрович представлялся, я предательски думала, что канадка нашему новому преподу идёт куда больше, чем моему парню...
Два месяца.
Наша групповая женская влюбленность в язвительного и харизматичного Красавчика, как называли его пренебрежительно парни, продлилась два месяца, в которые к паре мы готовились особенно тщательно и долго.
Перерывали не только учебники, но и гардероб.
Прошла же любовь, завяли помидоры на… первом зачёте, принесенном ноутбуке и хищной улыбке, которая сопровождала его слова: «Тест, похоронный марш медицины, писать будете здесь. Три балла я даром не раздаю и оценивать ваше умение пользоваться поисковиком по ворду не собираюсь».
От любви до ненависти, воистину, один шаг… и тест, который на три балла никто не написал. Мы не готовились, да и нельзя, решая самому, за десять минут сообразить на двадцать вопросов и всё соотнести без ошибок… двоечникам вроде нас.
В том же, что мы двоечники, нас уверили.
Повторили сие на устной части, на которой мы возненавидели Красавчика окончательно, закопали очень глубоко всю влюбленность и даже не оплакали. Измываясь особо изощренно и тонко, Кирилл Александрович гонял в хвост и гриву, поставил трём из тринадцати по одному баллу и отправил остальных учить дальше.
Мы учили и пересдавали, и бодро шли учить дальше.
Я сдала с третьего раза.
И надеяться, что Кирилл Александрович ничего не расскажет про музей и разбитый препарат, было слишком самонадеянно, пусть он и пообещал.
