Черная помолвка
Январь 1908 года. Россия, Московская губерния, Сергиево-Посадский уезд, усадьба Владимирское, вблизи Абрамцево.
Снег валил густой пеленой, крупными хлопьями. Село скрылось из виду: с холма ничего не рассмотреть — избы, школа, кладбищенская ограда, большая Крестовоздвиженская церковь исчезли в сиреневых тучах, в клубах бело-серебристой метели. Три девические фигурки, закутанные в полушубки и пуховые платки, шли по заснеженной аллее усадебного парка, среди черных сосен, упорно пробирались вперед, в сторону маленькой домовой церкви, выстроенной на отшибе…
— Не бойсь, барышни мои, не бойсь, — шептала Аринушка, поднимая повыше руку с фонарем. — С нами Христос и Матерь Божья, помогут, помогут… Мы ж ничего, на женихов только погадать… когда ж, если не на святках?..
— Ох, Арина, смотри, выдерет тебя матушка за «ничего», и нас вместе с тобою, — фыркнула одна из барышень, повыше, в голубом полушубке и платке кружевной вязки, кокетливо повязанном поверх черной меховой шапочки. — И зачем я согласилась на эту дурь!.. Только ради тебя, Сашка, мечтательница ты моя, сочинительница сентиментальных поэм…
Она слегка подтолкнула вторую барышню — свою сестру, в малиновом полушубке и в платке, надетом поверх кос и повязанном по-крестьянски, та покачнулась, укоризненно ахнула:
— Леночка!.. Смотри, уронишь нас в сугроб…
— И уроню… вас обеих… за то, что дома не сидится в такую-то метель! Далось же вам это гадание! Бабушкины сказки…
— Не сказки, барышня Елена Николаевна, — возразила Арина. — Спокон веков так было, гадаем и на святки, и на Ивана Купалу, и на Никиту, и на Илью — а то как же?.. Не токмо на женихов, но и на достаток, и на щасливую жисть, и на урожай, да мало ль еще! И все сбывается!
— Ой, так уж и все…
— Все-все, барышня. Вот о прошлом годе мы с Васюткой и Палашей бегали в пролубь смотреть, и Васютка тройку увидела… так ее и сватать приехали из дальнего села! А Палашка черницу увидела, так слышно, ее батюшка благословил в монастырь постригаться… А помните Егорку, Савиного-то, что потоп вместе с телегой да лошадью? Так евонная сестрица как раз у церкви подслушивала…
— Да ну тебя, Ариша… — дрожащим голосом сказала младшая сестра. — Помолчи, и так сердце не на месте, страшно…
— Страшно, Александра Николавна, а как вы хотели?.. У бесов спрашивать-то будем, вот и молимся Боженьке, чтоб защитил…
Ветер взвыл, завизжал, со злостью принялся швырять в лицо целые пригоршни снега… Черные сосны тревожно зашумели вершинами, зашептали, предостерегая, призывая отчаянных девиц вернуться, никуда не ходить, не испытывать свою удачу и Божье терпение: судьба не любит, когда ее спрашивают.
Девушки сошли на обочину, сбились в кучку, обнялись, переждали немного, пока ветер поутихнет… фонарь плясал в руке у Ариши, бросал на снег длинные красноватые отсветы, и казалось, что в отдалении, среди деревьев, тоже мерцают странные красные и желтые огоньки, похожие не то на свечи, не то на чьи-то глаза…
— Может, вернемся? — шепотом спросила Лена: она была самой старшей, ей уж восемнадцать минуло, но в глубине души она леденела от страха так же, как Саша, которой недавно сравнялось четырнадцать…
— Да что вы, барышня! — басом возразила Арина и шмыгнула носом. — Нельзя… Нам теперь пути не будет, коли не сделаем, что задумали, в трех соснах заплутаем, хорошо, если не сгинем… Пойдемте, недалече мы! Быстренько у дверей послушаем, молитву прочтем — и тогда уж бежать.
Они снова пустились было идти вперед, крепко держась друг за друга, как вдруг Саша замерла на месте, как вкопанная, дрожащей рукой указала налево, куда-то в метель, в темноту, что роилась меж древесными стволами и казалась живой, дышащей:
— Ой, девочки, смотрите, кто это там?
— Где, где?.. — заволновалась Лена и тоже взялась всматриваться, но ничего, кроме снега, сосен и темноты не могла рассмотреть.
— Там… слева… как будто человек стоит и на меня смотрит…
— Сашка, не выдумывай! Никого там нет!
— Нет, есть… видишь? Человек в черной рубахе… Мы двигаемся, и он за нами…
— Аришка, посвети!
— Бог с вами, барышня, не буду!.. Мало ли кого там принесло-то уже, из лесу, а то из реки! Пойдемте, пойдемте, они ж, бесы, на нас смотрят, но сделать ничего не могут, пока мы на месте не стоим!
— Ой, как страшно!.. — Саша хотела перекреститься, но Арина, нянюшкина дочь, крепко перехватила ее запястье, повлекла за собой:
— А я вам что говорила, барышня… не для трусливых это — на женихов гадать… может, услышал он вас, да идет за вами…
— Кто?!
— Да известно, кто: ваш суженый-ряженый! Вот сейчас у церкви вам о нем все и скажут…
Девушки побежали вперед — так быстро, как получалось в длинных юбках — увязали в снегу, вскрикивали, спотыкаясь, дышали часто, глотая ветер вперемешку со снежными хлопьями, глохли от стука собственных сердец, но еще страшнее было остановиться и оглянуться…
Вот, наконец, и церковь, белая, с зеленой крышей, утопающая в снегу… в чернильной тьме святочной ночи холодно поблескивает золотой крест. Окна темные, ведь церковь заперта, но внутри теплятся лампадки, и по стеклам ползают отблески дрожащего света, как золотистые капли крови.
Девушки открыли калитку, гуськом вошли за ограду и остановились поодаль. Фонарь в руке Ариши зашипел, затрещал, огонек взметнулся в последнем издыхании — и погас: фитиль прогорел начисто.
— Чево ж вы стали, барышня? Поздно отступать… идите… — зашептала Арина на ухо Саше, что стояла ни жива, ни мертва и мысленно проклинала себя за эту невозможную, страшную затею с гаданием…
— А… вы? Лена, пойдем со мной…
— Что?! Нет уж! Меня ты не заставишь этой ерундой заниматься! — отрезала сестра; строгий насмешливый тон, каким часто говорила мама, придавал храбрости — так хотелось убедить саму себя, что все это бабушкины сказки, суеверия, и что она вовсе не боится, просто присматривает за глупой сестренкой, перечитавшей Пушкина с Гоголем… да переслушавшей нянюшкиных жутких историй… И все же сердце теснило при одном взгляде на запертую церковь, всю в белом снегу, точно в саване, и от черных крестов на могилах, и от странных красноватых бликов, пляшущих на снегу: лампадки внутри не погашены, конечно, лампадки, что ж еще?..
— Иди уже, иди, Саша… услышь свой венчальный хор… пусть королевич Елисей с князем Гвидоном скажут тебе, что через годик сватать приедут… и вернемся домой поскорее, согреемся, нянюшка нам на ночь пирожков припасла и молока оставила.
Саша представила, что на нее смотрит отец — сам храбрец, и в дочке трусости не терпевший — кивнула, голову подняла, губы сжала упрямо и пошла к церкви.
— Александра Николаевна, помните: слушайте внимательно, что поют… а если не поют, просто звуки разные — так еще внимательнее слушайте, если что скажут — запоминайте! Ну, а если внутри когти скребут, сразу «Отче наш» читайте, и бегите, бегите не оглядываясь!
Январь 1908 года.
Малороссия, Екатеринославская губерния, Александровский уезд, село Гуляй Поле.
— Слышь?
— Що ты, Нестор? Спи… ще ночь на дворе… мает тебя, чи шо?
— Мает… все кажется, зовет меня кто-то…
— Зовет? Да хто?
— Дивчина… приди, мол, да приди ко мне на свиданье…
— Ох ты ж… — хохотнул брат. — Права ж мамо: одружити тебя пора, а то семя в голову стучит…
— Да иди ты…
— Да сам туда иди, тя, вона, ужо зовут…
— Смейся, смейся… а мне все церква якась бачится, не наша… и будто стоит там на ступеньках панночка… така хорошенька… с косами… и будто за меня она молится… как за разбойника… Как, говорит, разбойника благоразумнаго во едином часе сподобил рая, так и его — Нестора — ну меня, то ись — древом крестным просвети и спаси…
— Эка, то все с тюрьмы тя мает… та самогону крепко перепили надысь… Спи, братко, спи… рано ишшо…
Ох, и страшно же было подниматься по крутым ступеням, занесенным снегом, мелкими шажками идти к церковным дверям, запертым крепко-накрепко, сдвигать платок, отдавая косы на смех лютому январскому ветру, и, зажав правое ухо, левое прижимать к дверному зазору… Мельком глянула в сторону ограды, где под хлипким навесом, хоронясь от ветра, жались две темные фигурки — Леночка и Ариша… Лена подняла высоко плечи, сунула руки в муфту, Ариша пыталась поправить фонарь.
Саша глубоко вдохнула, словно нырнуть собралась, зажмурила глаза и стала слушать… Молиться сейчас вроде как было нельзя, но в голове неотступно крутилось:
«Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя…» — словно больше и некого было вспомнить, кроме разбойника.
Сперва Саша совсем ничего не слышала, лишь гул собственной крови и сбитое от страха дыхание, мертвая тишина внутри пустой церкви, а снаружи завывает ветер, стонет, причитает, как над покойником. Но вот стали доноситься какие-то звуки… они точно шли изнутри, но Саша не сразу смогла понять, что это такое: не пение, не стук, а невнятный шепот и тихие, шелестящие шаги. Вроде и говорят, говорят тихо и быстро, как Псалтирь читают, но ни слова не разобрать. И шаги… то ближе, то дальше… женские, мужские, детские?.. Ах, лучше об этом и не думать, не представлять себе, кто это мечется святочной ночью в наглухо запертой церкви!
«Там ведь и гроб может стоять…»
От мысли о сем холодный пот потек по Сашиной спине, и она едва не бросилась прочь, но нельзя, нельзя — обряд ведь еще не закончен, ей ничего не сказали и надо ждать, ждать… Нельзя бежать, нельзя прерывать обряд, не закончив, нянюшка много раз об этом говорила строго-настрого: мол, ежели, гадая, не сделаешь все как нужно до самого конца — нечего и начинать. А всего-то хотелось узнать про жениха — посватается ли к ней Алеша Платов, как только получит весной чин унтер-офицера, или вовсе не он ее суженый?..
«Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя…» — опять этот разбойник! — и вдруг изнутри, из церкви, отчетливый шепот, свистящий, страшный:
— За разбойника пойдешь! За Черного Атамана! А православной женой тебе не быть, не быть!
И сразу же грянул хор, пел он громко, празднично, и чтец читал истово из «Песни Песней»:
— Встань, иди, ближняя моя, прекрасная моя, голубица моя, гряди! Покажи мне лицо твоё, и дай мне услышать голос твой, ибо голос твой приятен и лик твой прекрасен! — но сквозь славословия слышала Саша и другое: стоны, причитания, громкий плач, и звуки поцелуев, и звон колокола — не свадебный, похоронный, и стук топоров, громкий, надсадный, и чей-то шепот глухой, страдальческий:
— Волю мне дайте, волю… волю або смерть! — так жалобно, так надрывно все это слышалось, что сердце захолодело, и слезы навернулись на глазах, и голова закружилась так, что не устоять прямо…
Саша глянула вниз и увидела кровь — черную, густую, как смола, вытекающую из-под церковной двери широким потоком…
— Волю мне дайте… Отворите! Отворите! — уже не шепот — хриплый крик, полный отчаяния, и дверь дрогнула под ударом, и снова, и снова…
Разом позабыв все, что нужно сделать, не прочитав молитвы, растеряв остатки храбрости, раскинув крестообразно руки, Саша шарахнулась от двери, бросилась наутек, и, споткнувшись на первой же ступеньке, кубарем полетела в снег…
Изнутри церкви доносились глухие удары - словно кто-то бился о дверь со всей силы - рычание, крики, стоны:
— Волю мне! Волю! Дайте вооолю…
Как они добрались до дома - никто не запомнил: Ариша и Лена тащили Сашу под руки, шепча в оба уха:
— Не оглядывайся! Не оглядывайся! Идем поскорее, идем!
Ариша кое-как удерживала гаснущий фонарь, а Саша, стиснув зубы, едва переставляла дрожащие, ватные ноги, что отказывались слушаться…
Все три не признавались друг другу, охваченные темным, глубоким страхом, но все три явственно слышали за собой скрип снега, быстрые, сторожкие шаги, и тяжелое, хриплое дыхание… не то человека, не то зверя, не то - немыслимой нежити, чудовища, все же проскользнувшего в зазор между мирами, покинувшего Кощееву Навь, и теперь жаждущего теплой крови, человеческой плоти, чтобы ощутить в себе биение жизни…
Но вот уже и освещенная аллея - слава Богу! - а за ней усадебный дом…
Вбежали через черный ход, не отряхивая ног, не раздеваясь, пробрались в спальню. Заперлись, заложили засов… и только тогда смогли выдохнуть.
Забрались все втроем в одну постель, хоть Лена и ругалась на Сашу с Аришей, что прилипли к ней - старшей - точно котята к матери, и не хотели отпускать.
О том, что приключилось возле церкви и по пути домой, никто из них не поминал - очень уж страшно было…
Саша дольше всех не могла заснуть: стоило прикрыть глаза - и тьма окутывала ее, черным, плотным облаком, пахнущим могильной землей и сухими травами, и проступала церковь страшным, острым силуэтом, слышалось заупокойное пение, трезвон, вздохи, причитания, и шаги, быстрые, отчаянные шаги, взад и вперед, и по кругу, и тоскливый стон:
— Воли хочу… волю дайте!
И мнилось Саше, что в руках у нее железный ключ, висящий на цепочке, большой, тяжелый, и этим ключом она силится отпереть церковную дверь - да не получается.
Ну а тот, кто заперт в церкви, кто воли просит, слышит ее возню с замком, слышит надсадный скрежет ключа в скважине, и - приникает к двери, шепчет ласково, просительно, чуть хрипло:
— Отвори, открой! Выпусти на волю…
Голос похож на человеческий, не подземный, живой, но толком не разобрать, кто говорит - отрок ли, зрелый муж, или вовсе старик?..
Саша вскидывалась, стонала, в постели садилась, смотрела по сторонам: вот знакомая комната, теплится лампадка перед образом Пресвятой Богородицы, край простыни белеет, как саван, лица сестры и Ариши - неразличимы, но она хотя бы дыхание слышит… а за окном завывает ветер - тоскливо, как над покойником, и ветка яблони стучится в окно. Ветка ли, не когти ли скребут по стеклу?
Не черная ли рука страшного чудища пытается открыть окошко?
— Чур меня, чур! - шепчет Саша - так нянюшка учила их с Аришей нечисть прогонять, если озорничать начинает - шепчет и зарывается в подушку, прячется с головой под одеяло, призывает сон.
Но стоит закрыть глаза, и снова выступает церковь, высокая, страшная, и мерещится кровь, вытекающая из-под двери, и слышится заунывное пение, и беспокойные шаги, и зловещее предсказание:
— За разбойника пойдешь! За Черного атамана!
Вот тебе и погадала на суженого… Теперь хоть две недели постись - не замолишь греха, а то еще и прицепится нечисть по пятам ходить. Ходить, вздыхать и волю просить…
Но не так уж и страшно Саше, она с этим чудищем словно бы уже знакома, и хочется взглянуть на него поближе, рассмотреть получше… хотя бы только и во сне.
Ох, доведет до беды грешное любопытство, доведет до беды… Да и все равно уже теперь.
Тут и вспомнилось ей еще одно гадание… Нестрашное совсем, но верное, нянюшка говорила - вернее и быть не может.
Январь 1908 года. Россия, Московская губерния, Сергиево-Посадский уезд, усадьба Владимирское, вблизи Абрамцево.
Снег валил густой пеленой, крупными хлопьями. Село скрылось из виду: с холма ничего не рассмотреть — избы, школа, кладбищенская ограда, большая Крестовоздвиженская церковь исчезли в сиреневых тучах, в клубах бело-серебристой метели. Три девические фигурки, закутанные в полушубки и пуховые платки, шли по заснеженной аллее усадебного парка, среди черных сосен, упорно пробирались вперед, в сторону маленькой домовой церкви, выстроенной на отшибе…
— Не бойсь, барышни мои, не бойсь, — шептала Аринушка, поднимая повыше руку с фонарем. — С нами Христос и Матерь Божья, помогут, помогут… Мы ж ничего, на женихов только погадать… когда ж, если не на святках?..
— Ох, Арина, смотри, выдерет тебя матушка за «ничего», и нас вместе с тобою, — фыркнула одна из барышень, повыше, в голубом полушубке и платке кружевной вязки, кокетливо повязанном поверх черной меховой шапочки. — И зачем я согласилась на эту дурь!.. Только ради тебя, Сашка, мечтательница ты моя, сочинительница сентиментальных поэм…
Она слегка подтолкнула вторую барышню — свою сестру, в малиновом полушубке и в платке, надетом поверх кос и повязанном по-крестьянски, та покачнулась, укоризненно ахнула:
— Леночка!.. Смотри, уронишь нас в сугроб…
— И уроню… вас обеих… за то, что дома не сидится в такую-то метель! Далось же вам это гадание! Бабушкины сказки…
— Не сказки, барышня Елена Николаевна, — возразила Арина. — Спокон веков так было, гадаем и на святки, и на Ивана Купалу, и на Никиту, и на Илью — а то как же?.. Не токмо на женихов, но и на достаток, и на щасливую жисть, и на урожай, да мало ль еще! И все сбывается!
— Ой, так уж и все…
— Все-все, барышня. Вот о прошлом годе мы с Васюткой и Палашей бегали в пролубь смотреть, и Васютка тройку увидела… так ее и сватать приехали из дальнего села! А Палашка черницу увидела, так слышно, ее батюшка благословил в монастырь постригаться… А помните Егорку, Савиного-то, что потоп вместе с телегой да лошадью? Так евонная сестрица как раз у церкви подслушивала…
— Да ну тебя, Ариша… — дрожащим голосом сказала младшая сестра. — Помолчи, и так сердце не на месте, страшно…
— Страшно, Александра Николавна, а как вы хотели?.. У бесов спрашивать-то будем, вот и молимся Боженьке, чтоб защитил…
Ветер взвыл, завизжал, со злостью принялся швырять в лицо целые пригоршни снега… Черные сосны тревожно зашумели вершинами, зашептали, предостерегая, призывая отчаянных девиц вернуться, никуда не ходить, не испытывать свою удачу и Божье терпение: судьба не любит, когда ее спрашивают.
Девушки сошли на обочину, сбились в кучку, обнялись, переждали немного, пока ветер поутихнет… фонарь плясал в руке у Ариши, бросал на снег длинные красноватые отсветы, и казалось, что в отдалении, среди деревьев, тоже мерцают странные красные и желтые огоньки, похожие не то на свечи, не то на чьи-то глаза…
— Может, вернемся? — шепотом спросила Лена: она была самой старшей, ей уж восемнадцать минуло, но в глубине души она леденела от страха так же, как Саша, которой недавно сравнялось четырнадцать…
— Да что вы, барышня! — басом возразила Арина и шмыгнула носом. — Нельзя… Нам теперь пути не будет, коли не сделаем, что задумали, в трех соснах заплутаем, хорошо, если не сгинем… Пойдемте, недалече мы! Быстренько у дверей послушаем, молитву прочтем — и тогда уж бежать.
Они снова пустились было идти вперед, крепко держась друг за друга, как вдруг Саша замерла на месте, как вкопанная, дрожащей рукой указала налево, куда-то в метель, в темноту, что роилась меж древесными стволами и казалась живой, дышащей:
— Ой, девочки, смотрите, кто это там?
— Где, где?.. — заволновалась Лена и тоже взялась всматриваться, но ничего, кроме снега, сосен и темноты не могла рассмотреть.
— Там… слева… как будто человек стоит и на меня смотрит…
— Сашка, не выдумывай! Никого там нет!
— Нет, есть… видишь? Человек в черной рубахе… Мы двигаемся, и он за нами…
— Аришка, посвети!
— Бог с вами, барышня, не буду!.. Мало ли кого там принесло-то уже, из лесу, а то из реки! Пойдемте, пойдемте, они ж, бесы, на нас смотрят, но сделать ничего не могут, пока мы на месте не стоим!
— Ой, как страшно!.. — Саша хотела перекреститься, но Арина, нянюшкина дочь, крепко перехватила ее запястье, повлекла за собой:
— А я вам что говорила, барышня… не для трусливых это — на женихов гадать… может, услышал он вас, да идет за вами…
— Кто?!
— Да известно, кто: ваш суженый-ряженый! Вот сейчас у церкви вам о нем все и скажут…
Девушки побежали вперед — так быстро, как получалось в длинных юбках — увязали в снегу, вскрикивали, спотыкаясь, дышали часто, глотая ветер вперемешку со снежными хлопьями, глохли от стука собственных сердец, но еще страшнее было остановиться и оглянуться…
Вот, наконец, и церковь, белая, с зеленой крышей, утопающая в снегу… в чернильной тьме святочной ночи холодно поблескивает золотой крест. Окна темные, ведь церковь заперта, но внутри теплятся лампадки, и по стеклам ползают отблески дрожащего света, как золотистые капли крови.
Девушки открыли калитку, гуськом вошли за ограду и остановились поодаль. Фонарь в руке Ариши зашипел, затрещал, огонек взметнулся в последнем издыхании — и погас: фитиль прогорел начисто.
— Чево ж вы стали, барышня? Поздно отступать… идите… — зашептала Арина на ухо Саше, что стояла ни жива, ни мертва и мысленно проклинала себя за эту невозможную, страшную затею с гаданием…
— А… вы? Лена, пойдем со мной…
— Что?! Нет уж! Меня ты не заставишь этой ерундой заниматься! — отрезала сестра; строгий насмешливый тон, каким часто говорила мама, придавал храбрости — так хотелось убедить саму себя, что все это бабушкины сказки, суеверия, и что она вовсе не боится, просто присматривает за глупой сестренкой, перечитавшей Пушкина с Гоголем… да переслушавшей нянюшкиных жутких историй… И все же сердце теснило при одном взгляде на запертую церковь, всю в белом снегу, точно в саване, и от черных крестов на могилах, и от странных красноватых бликов, пляшущих на снегу: лампадки внутри не погашены, конечно, лампадки, что ж еще?..
— Иди уже, иди, Саша… услышь свой венчальный хор… пусть королевич Елисей с князем Гвидоном скажут тебе, что через годик сватать приедут… и вернемся домой поскорее, согреемся, нянюшка нам на ночь пирожков припасла и молока оставила.
Саша представила, что на нее смотрит отец — сам храбрец, и в дочке трусости не терпевший — кивнула, голову подняла, губы сжала упрямо и пошла к церкви.
— Александра Николаевна, помните: слушайте внимательно, что поют… а если не поют, просто звуки разные — так еще внимательнее слушайте, если что скажут — запоминайте! Ну, а если внутри когти скребут, сразу «Отче наш» читайте, и бегите, бегите не оглядываясь!
***
Январь 1908 года.
Малороссия, Екатеринославская губерния, Александровский уезд, село Гуляй Поле.
— Слышь?
— Що ты, Нестор? Спи… ще ночь на дворе… мает тебя, чи шо?
— Мает… все кажется, зовет меня кто-то…
— Зовет? Да хто?
— Дивчина… приди, мол, да приди ко мне на свиданье…
— Ох ты ж… — хохотнул брат. — Права ж мамо: одружити тебя пора, а то семя в голову стучит…
— Да иди ты…
— Да сам туда иди, тя, вона, ужо зовут…
— Смейся, смейся… а мне все церква якась бачится, не наша… и будто стоит там на ступеньках панночка… така хорошенька… с косами… и будто за меня она молится… как за разбойника… Как, говорит, разбойника благоразумнаго во едином часе сподобил рая, так и его — Нестора — ну меня, то ись — древом крестным просвети и спаси…
— Эка, то все с тюрьмы тя мает… та самогону крепко перепили надысь… Спи, братко, спи… рано ишшо…
***
Ох, и страшно же было подниматься по крутым ступеням, занесенным снегом, мелкими шажками идти к церковным дверям, запертым крепко-накрепко, сдвигать платок, отдавая косы на смех лютому январскому ветру, и, зажав правое ухо, левое прижимать к дверному зазору… Мельком глянула в сторону ограды, где под хлипким навесом, хоронясь от ветра, жались две темные фигурки — Леночка и Ариша… Лена подняла высоко плечи, сунула руки в муфту, Ариша пыталась поправить фонарь.
Саша глубоко вдохнула, словно нырнуть собралась, зажмурила глаза и стала слушать… Молиться сейчас вроде как было нельзя, но в голове неотступно крутилось:
«Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя…» — словно больше и некого было вспомнить, кроме разбойника.
Сперва Саша совсем ничего не слышала, лишь гул собственной крови и сбитое от страха дыхание, мертвая тишина внутри пустой церкви, а снаружи завывает ветер, стонет, причитает, как над покойником. Но вот стали доноситься какие-то звуки… они точно шли изнутри, но Саша не сразу смогла понять, что это такое: не пение, не стук, а невнятный шепот и тихие, шелестящие шаги. Вроде и говорят, говорят тихо и быстро, как Псалтирь читают, но ни слова не разобрать. И шаги… то ближе, то дальше… женские, мужские, детские?.. Ах, лучше об этом и не думать, не представлять себе, кто это мечется святочной ночью в наглухо запертой церкви!
«Там ведь и гроб может стоять…»
От мысли о сем холодный пот потек по Сашиной спине, и она едва не бросилась прочь, но нельзя, нельзя — обряд ведь еще не закончен, ей ничего не сказали и надо ждать, ждать… Нельзя бежать, нельзя прерывать обряд, не закончив, нянюшка много раз об этом говорила строго-настрого: мол, ежели, гадая, не сделаешь все как нужно до самого конца — нечего и начинать. А всего-то хотелось узнать про жениха — посватается ли к ней Алеша Платов, как только получит весной чин унтер-офицера, или вовсе не он ее суженый?..
«Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя…» — опять этот разбойник! — и вдруг изнутри, из церкви, отчетливый шепот, свистящий, страшный:
— За разбойника пойдешь! За Черного Атамана! А православной женой тебе не быть, не быть!
И сразу же грянул хор, пел он громко, празднично, и чтец читал истово из «Песни Песней»:
— Встань, иди, ближняя моя, прекрасная моя, голубица моя, гряди! Покажи мне лицо твоё, и дай мне услышать голос твой, ибо голос твой приятен и лик твой прекрасен! — но сквозь славословия слышала Саша и другое: стоны, причитания, громкий плач, и звуки поцелуев, и звон колокола — не свадебный, похоронный, и стук топоров, громкий, надсадный, и чей-то шепот глухой, страдальческий:
— Волю мне дайте, волю… волю або смерть! — так жалобно, так надрывно все это слышалось, что сердце захолодело, и слезы навернулись на глазах, и голова закружилась так, что не устоять прямо…
Саша глянула вниз и увидела кровь — черную, густую, как смола, вытекающую из-под церковной двери широким потоком…
— Волю мне дайте… Отворите! Отворите! — уже не шепот — хриплый крик, полный отчаяния, и дверь дрогнула под ударом, и снова, и снова…
Разом позабыв все, что нужно сделать, не прочитав молитвы, растеряв остатки храбрости, раскинув крестообразно руки, Саша шарахнулась от двери, бросилась наутек, и, споткнувшись на первой же ступеньке, кубарем полетела в снег…
Изнутри церкви доносились глухие удары - словно кто-то бился о дверь со всей силы - рычание, крики, стоны:
— Волю мне! Волю! Дайте вооолю…
***
Как они добрались до дома - никто не запомнил: Ариша и Лена тащили Сашу под руки, шепча в оба уха:
— Не оглядывайся! Не оглядывайся! Идем поскорее, идем!
Ариша кое-как удерживала гаснущий фонарь, а Саша, стиснув зубы, едва переставляла дрожащие, ватные ноги, что отказывались слушаться…
Все три не признавались друг другу, охваченные темным, глубоким страхом, но все три явственно слышали за собой скрип снега, быстрые, сторожкие шаги, и тяжелое, хриплое дыхание… не то человека, не то зверя, не то - немыслимой нежити, чудовища, все же проскользнувшего в зазор между мирами, покинувшего Кощееву Навь, и теперь жаждущего теплой крови, человеческой плоти, чтобы ощутить в себе биение жизни…
Но вот уже и освещенная аллея - слава Богу! - а за ней усадебный дом…
Вбежали через черный ход, не отряхивая ног, не раздеваясь, пробрались в спальню. Заперлись, заложили засов… и только тогда смогли выдохнуть.
Забрались все втроем в одну постель, хоть Лена и ругалась на Сашу с Аришей, что прилипли к ней - старшей - точно котята к матери, и не хотели отпускать.
О том, что приключилось возле церкви и по пути домой, никто из них не поминал - очень уж страшно было…
Саша дольше всех не могла заснуть: стоило прикрыть глаза - и тьма окутывала ее, черным, плотным облаком, пахнущим могильной землей и сухими травами, и проступала церковь страшным, острым силуэтом, слышалось заупокойное пение, трезвон, вздохи, причитания, и шаги, быстрые, отчаянные шаги, взад и вперед, и по кругу, и тоскливый стон:
— Воли хочу… волю дайте!
И мнилось Саше, что в руках у нее железный ключ, висящий на цепочке, большой, тяжелый, и этим ключом она силится отпереть церковную дверь - да не получается.
Ну а тот, кто заперт в церкви, кто воли просит, слышит ее возню с замком, слышит надсадный скрежет ключа в скважине, и - приникает к двери, шепчет ласково, просительно, чуть хрипло:
— Отвори, открой! Выпусти на волю…
Голос похож на человеческий, не подземный, живой, но толком не разобрать, кто говорит - отрок ли, зрелый муж, или вовсе старик?..
Саша вскидывалась, стонала, в постели садилась, смотрела по сторонам: вот знакомая комната, теплится лампадка перед образом Пресвятой Богородицы, край простыни белеет, как саван, лица сестры и Ариши - неразличимы, но она хотя бы дыхание слышит… а за окном завывает ветер - тоскливо, как над покойником, и ветка яблони стучится в окно. Ветка ли, не когти ли скребут по стеклу?
Не черная ли рука страшного чудища пытается открыть окошко?
— Чур меня, чур! - шепчет Саша - так нянюшка учила их с Аришей нечисть прогонять, если озорничать начинает - шепчет и зарывается в подушку, прячется с головой под одеяло, призывает сон.
Но стоит закрыть глаза, и снова выступает церковь, высокая, страшная, и мерещится кровь, вытекающая из-под двери, и слышится заунывное пение, и беспокойные шаги, и зловещее предсказание:
— За разбойника пойдешь! За Черного атамана!
Вот тебе и погадала на суженого… Теперь хоть две недели постись - не замолишь греха, а то еще и прицепится нечисть по пятам ходить. Ходить, вздыхать и волю просить…
Но не так уж и страшно Саше, она с этим чудищем словно бы уже знакома, и хочется взглянуть на него поближе, рассмотреть получше… хотя бы только и во сне.
Ох, доведет до беды грешное любопытство, доведет до беды… Да и все равно уже теперь.
Тут и вспомнилось ей еще одно гадание… Нестрашное совсем, но верное, нянюшка говорила - вернее и быть не может.
