Глава 1. В плену
Конец сентября-начало октября 1918 года, село Гуляй Поле,
Александровский уезд Екатеринославской губернии
Саша давно уже перестала понимать, где она, и что с ней происходит. От целого мира остался только пьяный запах осенних трав, боль в руках и ногах да красноватая луна в лазоревом равнодушном небе. Все события прошедших суток казались дурным сном.
Она ехала в Екатеринослав из Москвы, когда уже в Малороссии, в степи, поезд был остановлен каким-то непонятным отрядом. Человек в гимнастерке и высокой бараньей шапке, пробежавший по вагонам, громогласно оповестил пассажиров, что «сейчас состоится досмотр вещей и проверка документов, всем готовьсь!» Еще он кричал, что «все трудящиеся и мирные граждане находятся под защитой гуляйпольского революционного штаба», а офицерам белой армии, если такие есть, предлагается выйти и обнаружить себя добровольно…
Саша, усталая и полусонная после тревожной ночи, сперва не восприняла всерьез это представление, напоминавшее народный театр, а после пугаться и бежать было уже поздно. Ее и еще нескольких женщин, ехавших в том же вагоне, схватили и обыскали, заглянули повсюду, облапали и ощупали, отпуская похабные шуточки — но не тронули, только вытолкали наружу и оставили под охраной нескольких «товарищей», вооруженных пистолетами и шашками, облаченных в такие же замызганные гимнастерки и смушковые шапки.
Время от времени к ним подбегал и распоряжался лохматый гигант, в смазных сапогах и шубе, совершенно неуместной в такую жару, требовал «посадить баб на подводу и везти до штаба», а охранники отлаивались, дескать, «треба подождать приказа!»
— Что происходит? Кто они такие?.. Куда нас повезут? — шепотом спросила Саша у молодой румяной бабы в красном платье и пестрой шали, повязанной вокруг головы — та была спокойнее других пленниц, хныкавших от страха и сбившихся в кучку, как перепуганные куры; казалось, все, что творится вокруг, ей знакомо и привычно.
— Известно хто, барышня: махновцы! А куды повезут, та Бох ево знае… Мож в Юзовку, мож в Александровск… а то и до Гуляйполя, к самому батьке.
«Господи, что она болтает, к какому батьке?.. Зачем?»
Саша горько пожалела, что, находясь в Москве, поглощенная заботами и приготовлениями к отъезду, недостаточно внимательно следила за новостями, доносящимися с Юга, охваченного пожаром гражданской войны и вечных контрреволюционных мятежей… И с чего она решила, что ехать в Екатеринослав- хорошая идея?.. Сестра в письмах и телеграммах утверждала, что в городе совершенно безопасно, что она прекрасно устроилась, благодаря заботам пана Кнышевского, и что как только Саша приедет, пан сейчас же, немедленно, пользуясь своими связями, организует их отъезд сперва в Польшу, во Вроцлав, а потом, уже безо всякого труда — во Францию, в Париж…
Теперь же она стоит одна-одинешенька, где-то в украинской степи, возле поезда, перевернутого и перетряхнутого сверху донизу, наблюдает за «реквизицией», в окружении бандитов, и ждет отправки в неизвестное Гуляйполе, к какому-то батьке, атаману анархистов, потому что у воинов крестьянской революции закончились доступные женщины…
Было невыносимо душно, как будто все еще стояло лето, а не глубокий сентябрь, воздух казался вязким, его пропитывали странные, пугающие запахи незнакомых цветов и вянущей травы, а еще — спирта, железа, пороха, лошадиного и человеческого пота. Взмокшее дорожное платье липло к спине, сейчас бы помыться и переодеться, расчесать волосы и выпить кофе со сливками, но пока им никто не предлагал даже присесть, какой уж там «кофей».
— А ты сама-то откудова, барышня? — теперь уже баба сама подступила к Саше с разговором, взяла под локоть.
— Из Москвы. — она не любила фамильярности, но сейчас задирать нос было себе дороже… неизвестно, кто такая эта молодуха в пестрой шали, и почему держится так спокойно среди ражих хлопцев, нет-нет да и бросавших на женщин жадные и сальные взгляды.
— Вона чё, с Москвы! А куды ж ехала совсем одна? Где родные?
— К сестре в Екатеринослав… — начала было Саша, но поле и поезд вдруг завертелись перед глазами, голоса отдалились, слились в невнятное тягучее нытье, и в голове словно ударил колокол… она осела на землю и провалилась в серое беспамятство.
***
…То ли обморок был очень уж долгим, то ли перешел в тяжелый сон без сновидений, но когда Саша открыла глаза, то обнаружила себя в просторной горнице с белыми стенами, обставленной разнопегой мебелью, явно натащенной из разных мест. Она лежала на кровати, посреди подушек и мягких вещей с чужим запахом — слава Богу, одетая, и вроде бы по-прежнему никем не тронутая. Снаружи, под окнами, слышались громкие мужские голоса, смех, вхрапывание и злобный визг (видимо, кто-то из хлопцев дразнил коня, а остальных это забавляло). В глубине дома звенела посуда, потрескивали дрова в печи и тоже бубнили приглушенные голоса…
Мучительно хотелось пить, вот только не было сил подняться, сделать шаг, а позвать кого-нибудь Саша не решалась. Если о ней все забыли — может, оно и к лучшему. Подождать до темноты, перетерпеть, а потом выбраться потихоньку и бежать куда глаза глядят, подальше от «революционного штаба», злых коней, пьяных мужиков.
Минуты тянулись бесконечно долго, от духоты, так и не ушедшей, не разрешившейся дождем, болела голова. Саша сама не заметила, как снова задремала: во сне тревога не убывала, мелькали знакомые и незнакомые лица, чей-то голос пел грустную песню, как на поминках, но все было зыбким, туманным, и происходило как будто не с ней.
Вот бухнула дверь, тяжело затопали сапоги — во сне или наяву?
Она провела рукой по лицу, приподнялась… и снова рухнула на подушки, утонула головой и плечами в лебяжьем пуху.
В горницу вошли двое, и нетерпеливый, резкий голос отрывисто спросил:
— Ну шо? Где там твоя заморская королевна, показывай!
— Да вона, вишь, разлеглася на перине… — хохотнул собеседник. — Вас дожидается, Нестор Иваныч… белая вся, ну чистый сахар, а руки, вишь, работы сызмальства не знали. Из панов, сучка, вот те крест!
— Здесь она как?
— Ну, а куда ж ее? К Катьке на кухню отправить - дык наши бабы ее поедом съедят, и костей не оставят… благо Маруси сейчас нет… В расход вроде жалко, больно хороша… да и незашто... Хлопцы ж мои передерутся все, ежели без присмотру оставить... да этакая краля, панночка белая, не про их песьи морды. Вот ты и решай, Нестор, что с ней делать. Мож, на что путное сгодится, ежели петь-танцевать умеет, мож, дитёв чому учить, музыке там али хранцузской мове. А мож…
— Ну?
— Вот и я говорю - тебе решать, атаман.
Громкий разговор окончательно вырвал Сашу из забытья. Она увидела двоих мужчин, стоящих возле кровати: одного высокого, полного, в вышитой рубахе, и второго - совсем не высокого, скорее - маленького, с густыми черными волосами до плеч, в военной форме, которая на нем смотрелась как гимназическая… Взгляд у него был пронзительный и тяжелый, она обмерла под ним, и обмерла еще больше, когда осознала, что «Нестор Иванович» - это сам батька Махно.
Много слухов ходило об этом страшном атамане. Что-то Саша сама читала в советских газетах, еще в Москве, что-то слышала в поезде, посреди вагонной болтовни, а теперь вот увидела Махно своими глазами. Да… слухи были правдивы. Такой не пощадит, не пожалеет.
Она смотрела на него, молча, он - на нее, тоже молча. Толстяк-подручный помалкивал, словно его здесь и не было. Махно первый вспомнил о нем, повернул голову, коротко приказал:
— Вон ступай.
Тот, ни слова не говоря, вышел - почти на цыпочках - плотно притворил за собой дверь.
В коридоре заорали:
— Дунька, самовар! — а под окнами вдруг заиграла гармошка.
Саша от неожиданности зажала уши.
Махно присел рядом — прямо на кровать — молча смотрел свирепыми синими глазами. Протянул к ней руку, точно хотел погладить, она дернулась к стене.
Атаман сердито засопел, лоб пересекла морщина, но тут же разгладилась, и он спросил неожиданно мягко:
— Кто такая будешь? Как занесло в Гуляйполе?
Спиртным от него не пахло, только крепким табаком и почему-то подсолнухами.
Она только покачала головой: под его взглядом у нее отнялся язык, дрожь пробежала по спине…
— Мне надобно отвечать, — сказал Махно. — Говори - кто, откуда?
— Александра...Владимирская... Ехала к сестре, в Екатеринослав… из Москвы.
— Мужняя?
— Вдова. Мужа убили больше года назад.
— Кто?
У нее к горлу подступили рыдания, захотелось взвизгнуть, бешеной кошкой вцепиться ему в лицо - прямо в глаза - и завопить: «Тебе какое дело, дьявол?!» - но после такого он либо сам убьет ее, либо позовет своего ката и велит «как следует проучить…»
Смерти Саша перестала бояться после зимы восемнадцатого года, проведенной в голодной замерзающей Москве, но унизительно мучиться перед гибелью не хотелось.
Она опустила голову и ответила прежде, чем он повторил вопрос:
— Красные "товарищи"...Большевики.
— Офицером был?
— Нет, он был… гражданским... он… преподавал в университете…
— Учитель, значит.
— Учитель.
Махно резко встал, заложив руки за спину, прошелся по комнате, туда- сюда, как зверь в клетке. Остановился, снова посмотрел на нее, сказал отрывисто:
— Врешь ты или нет - выяснять не стану. А теперь слушай, Саша, что я решил: останешься покамест здесь, при штабе, при мне. Мы на осадном положении, кругом германцы, варта гетманская, в Екатеринослав никому отсюда ходу нет. Так що поживешь. Дело я тебе найду…
— Что?..
— Що слышала.
Кровь прилила к лицу, сердце заплясало, как маятник. Он приказывает - ей! Говорит с нею "на ты"... Распоряжается ее судьбой, точно он царь и бог, а сам - бандит, просто бандит с краденым наганом, душегуб, пьяница, возомнивший себя… неизвестно кем, но уж точно большим, чем простой смертный!..
— Я здесь не останусь!.. — она не узнала своего голоса. — Нет, не останусь! Лучше застрели!
В глазах Махно вспыхнули колючие огоньки - вспыхнули и погасли. Он подошел вплотную, взял ее за подбородок - сжал не сильно, но держал крепко, словно кот играл с мышью, и сказал негромко:
— Застрелить недолго… Это всегда успеется.
— Отпусти меня!.. Не трогай! — она рванулась, оттолкнула его, побежала к двери - куда угодно, под пули, под удары нагаек, все равно, но только подальше от него, подальше!.. Знала, что не убежит, но покорно ждать своей участи, как заяц в капкане, не могла и не хотела.
Махно прянул за ней, как ястреб, заступил дорогу, схватил обеими руками поперек тела, скрутил, сжал… Откуда, ну откуда в тщедушном с виду мужичке взялась такая могута, такая силища? Саша замерла, обвисла, не могла не то что шагу ступить - но и вздохнуть полной грудью.
Атаман толкнул ее на кровать, повалил, прижал сверху, она с ужасом почувствовала его руки под платьем… жадные, горячие, наглые, без спросу пробравшиеся к низу живота, они гладили и щупали там, где прежде касался один лишь муж - да и то нечасто…
Саша закусила губы, отвернула лицо, зажмурила глаза. Смирилась, сдалась, приготовилась «безразлично и с достоинством», как учила маменька перед брачной ночью, вынести то, что он собирался с ней сделать. Пусть возьмет тело, насытит свою звериную страсть, но хотя бы не уродует, не калечит, как других несчастных пленниц, кому не повезло застать его трезвым… кого вот так же распинали, раздевали и грубо лапали на этой самой кровати. Уж она наслушалась историй про «солдатские шалости», насмотрелась в госпитале на девиц и жен, попавших в руки бандитов, все равно какого цвета - красного, белого или черного…
Какая разница, кто тебя насилует, анархист, большевик или верноподданный царя-батюшки?..
«Вот сейчас и узнаю…» - мелькнула странная, бредовая мысль. Должно быть, от страха и ожидания боли в голове совсем помутилось.
Махно, однако, не спешил - снова играл с нею, держал крепко, так, что не вырваться, но не мучил, боли не причинял. Расстегнул на ней платье, задрал подол, чулки и белье стащил ловко, даже церемонно, как опытный любовник… и снова полез рукою между ног.
От прикосновения его пальцев там вдруг стало горячо - так горячо, что Саша вскрикнула, дернулась, попыталась сжать бедра, но он не позволил. Хмыкнул, пробормотал что-то - не сердито, не зло, скорее, насмешливо, начал гладить, широко, мягко, и постепенно открывал ее пальцами, дразнил умело, раздвигал шире, проникал глубже… а ей хотелось умереть от стыда и непристойного, запретного удовольствия. Муж никогда не делал с ней ничего подобного…
— Не надо, не надо, не надо!.. — зашептала она, ужасаясь своему жару, сладкой ноющей боли внизу живота, и перестала сдерживаться - заплакала навзрыд, давясь слезами. — Не нааааадо… отпусти… отпусти… Бога за тебя молить буду…
Саша не ждала пощады - она все ж не была невинной ромашкой, слышала его тяжелое дыхание, чувствовала, как напряженный мужской корень вжимается в бедро - но Махно вдруг отпустил ее. Вытащил пальцы, провел ими по своим губам... и усмехнулся пьяно:
-Дикушка ты...
Сел, достал из кармана платок - платок из чистого белого шелка - вытер каждый палец, платок отбросил… поправил ремень, встал.
— Я уж сказал, больше повторять не буду - останешься здесь, при мне. Работу дам, никто не тронет… но ежели сама почнешь хвостом крутить, как сучка - к стенке поставлю, так и знай!
Махно дошел до двери, на пороге остановился, метнул взглядом через плечо, точно хлыстом ударил:
— Лёвка принесет барахла, выберешь себе, що по нраву. Это все народное. И Дуньку к тебе пришлю, чтобы обсказала про наши порядки, объяснила що да как… Помни: не при панах живем, здесь слуг ни у кого нет, все работают!
Кивнул головой - вроде попрощался - и выскользнул из горницы, растаял в сумерках, словно его и не было вовсе.
Саша сидела на кровати, в расстегнутом платье, оплетенная, как змеями, разметавшимися косами, и ей казалось, что в томной, сладкой тишине наступающей осенней ночи с хрустом, с надрывом рвется на части ее сердце.
Примечания:
1 Маруся Никифорова — полевая командирша, жена анархиста Бржстока, соратница Махно, успевшая побывать его любовницей. В описываемое время Никифорова находилась в Москве, где ее должны были судить за дискредитацию советской власти и неподчинение декретам
Глава 2. Вечер у атамана
Из кучи добра, принесенного Лёвкой (так, впрочем, называл его только Махно, остальные уважительно — Львом Николаичем), Саша выбрала себе пару ситцевых платьев, похожих на те, что носили молодые бабы, ехавшие с ней в поезде, черные ботинки на каблучках — ношенные, и от того мягкие, да турецкую шаль, такую длинную и широкую, что в нее можно было закутаться с головы до пят, как в абаю. Ни серег, ни монист, ни иных украшений, ни шелкового белья Саша не взяла, хотя Лёвка настойчиво предлагал примерить…
Одежда вся была чистая, выглаженная, но с чужим запахом, и Саша не могла не думать, не спрашивать себя — кто ж носил ее раньше? Где теперь эти люди, живы ли? Из чьих ушей вынуты сережки, с чьей шеи сорвано монисто, у кого отнята роскошная кашемировая шаль?..
