- Господи, ну и вонь!
Утро традиционно началось с констатации факта. Энтони вылез из-под грязной кошмы, которую нам швырнули вместо одеял, размял плечи и, скривившись, потянулся к крошечному окошку под самым потолком в тщетной надежде глотнуть свежего воздуха.
Трудно было ожидать благоухания здесь, в глинобитной хижине под соломенной крышей из единственной комнаты три на четыре метра, где пятеро мужчин спали, дышали, ели и испражнялись: никто не собирался выводить пленников в отхожее место, напротив, нашим палачам выгодно было довести нас до скотского состояния, это давало им надежду, что мы сломаемся. К вони грязных тел и экскрементов примешивался запах гангренозного разложения: в углу у двери лежал раненый вахтенный рулевой, Джеймс Соумер. В сознание он не приходил уже двое суток.
Ещё позавчера нас было шестеро. «Нас» – это членов экипажа небольшого судна. Ещё два месяца назад мы охраняли международную научную экспедицию, а сейчас мы – пленники. Есть некая ирония в том, что, защищая судно с учёными, мы дали им уйти, а сами подставились под выстрелы пиратских катеров.
Нас захватили, чтобы потребовать выкупа. И мы готовы были сотрудничать, большинство из нас было уверено, что их государства помогут с выкупом и освобождением, большинство, хотя не все. Однако надежда умирает последней, и каждый из нас намеревался без долгих разговоров пойти навстречу захватчикам, лишь бы вернуть себе свободу. Но нашим «хозяевам» так хотелось унизить нас, так хотелось, чтобы мы умоляли о помощи, стоя на коленях под прицелами их автоматов и камер, что они перестарались, запугивая. Пристрелив нашего радиста Володю Гренина, они лишили нас надежды, а себя – шанса на наше сотрудничество. Ни побои, ни пытки, ни унижения не смогли заставить нас записать обращение с просьбой о помощи.
Позавчера нам дали два дня на размышление. Срок истекал сегодня на рассвете.
Только у одного, самого молодого из нас, матроса Пьетро Рицци, оставался ещё шанс на спасение: после долгих уговоров, сотен приведённых аргументов и, в конце концов, прямого приказа, Пьетро согласился записать послание с призывом помочь с выкупом. Ни один из нас не мог взять на себя этот грех - смерть молодого неопытного парня, влипшего в это дерьмо в первое же своё плаванье. Пьетро избегал встречаться с нами взглядом. Он сидел в углу, сложив руки на согнутых коленях и опустив голову. Мне хотелось бы сказать ему что-нибудь ободряющее, но... что тут скажешь?
Я сидел, опираясь спиной о бугристую поверхность стены, не успевшей остыть за ночь. Сидел и смотрел в то самое окошко - следил, как огромные южные звёзды, мигая, гаснут одна за другой, как иссиня-чёрный бархат неба медленно светлеет, заявляя о наступлении последнего дня нашей жизни. Под окном, опираясь о стену локтем, стоял Энтони Григ – мой помощник, друг и просто отличный мужик.
Наш БЧ-2, он же боцман Богдан Помазуйко тихо напевал на украинском что-то тягучее, тоскливое и пронзительно красивое. Богдан был первым, кто отказался просить о помощи: его дочь недавно перенесла третью операцию, девочка страдала каким-то сложным онкологическим заболеванием и семья Помазуйко была по уши в долгах. Просить денег в такой ситуации? Я понимал Богдана, как, наверное, никто другой.
Машенька, Маша, девочка моя, надеюсь, ты сможешь меня понять, о прощении я и просить не смею...
Скрипучая дверь открылась, впуская с потоком чистого утреннего воздуха ослепительный солнечный свет, и мы, привыкшие жить в полутьме, как по команде прикрыли глаза рукой, пытаясь рассмотреть пришедшего. Впрочем, все они были одинаковы: черноволосые, смуглые, белозубые, заросшие до глаз курчавыми чёрными бородами, одетые в ватные халаты или «кубинки», все до одного с повязками на головах и вооружённые до зубов. Все до одного красноглазые от песка, ханки и злобы. Не было никакого смысла запоминать, кто из них кто.
Хриплый визгливый голос ознаменовал финальный отсчёт наших жизней:
- Всталь! Бистррро! Бистррро! Всталь и уишель, дауай-дауай!
Ну, быстро у нас вряд ли бы получилось, как уж смогли... Джеймса придётся нести, он и не поймёт ничего, даже не знаю, завидовать ли.
Пьетро плакал. Возможности сказать что-то, попрощаться нам никто бы, конечно, не дал. Проходя мимо, сжал плечо мальчишки, заслужив этим матерный окрик и автоматную очередь в небо. Нашёл, кого пугать, дебил обкуренный. Если бы не расчёт на то, что они сдержат слово в отношении Пьетро, хрен бы он от меня послушания дождался, уж лучше бы пристрелил в драке.
А день-то, как на заказ – прохладный ветер, запах моря, солнышко, сухая трава шелестит, глаза закрой – и точь-в-точь камыши на Финском заливе. Посмотрел на своих: глаза закрыты, дышат, у каждого – отсвет улыбки на губах. Тоже, наверное, дом вспомнили. Только у Джеймса, бедняги, мука на лице. Ничего, брат, скоро станет легче.
Богдан словно мысли мои прочитал – а день-то, говорит, гарный какой!
И впрямь.
В такой день так не хочется умирать.
Так не хочется...
Утро традиционно началось с констатации факта. Энтони вылез из-под грязной кошмы, которую нам швырнули вместо одеял, размял плечи и, скривившись, потянулся к крошечному окошку под самым потолком в тщетной надежде глотнуть свежего воздуха.
Трудно было ожидать благоухания здесь, в глинобитной хижине под соломенной крышей из единственной комнаты три на четыре метра, где пятеро мужчин спали, дышали, ели и испражнялись: никто не собирался выводить пленников в отхожее место, напротив, нашим палачам выгодно было довести нас до скотского состояния, это давало им надежду, что мы сломаемся. К вони грязных тел и экскрементов примешивался запах гангренозного разложения: в углу у двери лежал раненый вахтенный рулевой, Джеймс Соумер. В сознание он не приходил уже двое суток.
Ещё позавчера нас было шестеро. «Нас» – это членов экипажа небольшого судна. Ещё два месяца назад мы охраняли международную научную экспедицию, а сейчас мы – пленники. Есть некая ирония в том, что, защищая судно с учёными, мы дали им уйти, а сами подставились под выстрелы пиратских катеров.
Нас захватили, чтобы потребовать выкупа. И мы готовы были сотрудничать, большинство из нас было уверено, что их государства помогут с выкупом и освобождением, большинство, хотя не все. Однако надежда умирает последней, и каждый из нас намеревался без долгих разговоров пойти навстречу захватчикам, лишь бы вернуть себе свободу. Но нашим «хозяевам» так хотелось унизить нас, так хотелось, чтобы мы умоляли о помощи, стоя на коленях под прицелами их автоматов и камер, что они перестарались, запугивая. Пристрелив нашего радиста Володю Гренина, они лишили нас надежды, а себя – шанса на наше сотрудничество. Ни побои, ни пытки, ни унижения не смогли заставить нас записать обращение с просьбой о помощи.
Позавчера нам дали два дня на размышление. Срок истекал сегодня на рассвете.
Только у одного, самого молодого из нас, матроса Пьетро Рицци, оставался ещё шанс на спасение: после долгих уговоров, сотен приведённых аргументов и, в конце концов, прямого приказа, Пьетро согласился записать послание с призывом помочь с выкупом. Ни один из нас не мог взять на себя этот грех - смерть молодого неопытного парня, влипшего в это дерьмо в первое же своё плаванье. Пьетро избегал встречаться с нами взглядом. Он сидел в углу, сложив руки на согнутых коленях и опустив голову. Мне хотелось бы сказать ему что-нибудь ободряющее, но... что тут скажешь?
Я сидел, опираясь спиной о бугристую поверхность стены, не успевшей остыть за ночь. Сидел и смотрел в то самое окошко - следил, как огромные южные звёзды, мигая, гаснут одна за другой, как иссиня-чёрный бархат неба медленно светлеет, заявляя о наступлении последнего дня нашей жизни. Под окном, опираясь о стену локтем, стоял Энтони Григ – мой помощник, друг и просто отличный мужик.
Наш БЧ-2, он же боцман Богдан Помазуйко тихо напевал на украинском что-то тягучее, тоскливое и пронзительно красивое. Богдан был первым, кто отказался просить о помощи: его дочь недавно перенесла третью операцию, девочка страдала каким-то сложным онкологическим заболеванием и семья Помазуйко была по уши в долгах. Просить денег в такой ситуации? Я понимал Богдана, как, наверное, никто другой.
Машенька, Маша, девочка моя, надеюсь, ты сможешь меня понять, о прощении я и просить не смею...
Скрипучая дверь открылась, впуская с потоком чистого утреннего воздуха ослепительный солнечный свет, и мы, привыкшие жить в полутьме, как по команде прикрыли глаза рукой, пытаясь рассмотреть пришедшего. Впрочем, все они были одинаковы: черноволосые, смуглые, белозубые, заросшие до глаз курчавыми чёрными бородами, одетые в ватные халаты или «кубинки», все до одного с повязками на головах и вооружённые до зубов. Все до одного красноглазые от песка, ханки и злобы. Не было никакого смысла запоминать, кто из них кто.
Хриплый визгливый голос ознаменовал финальный отсчёт наших жизней:
- Всталь! Бистррро! Бистррро! Всталь и уишель, дауай-дауай!
Ну, быстро у нас вряд ли бы получилось, как уж смогли... Джеймса придётся нести, он и не поймёт ничего, даже не знаю, завидовать ли.
Пьетро плакал. Возможности сказать что-то, попрощаться нам никто бы, конечно, не дал. Проходя мимо, сжал плечо мальчишки, заслужив этим матерный окрик и автоматную очередь в небо. Нашёл, кого пугать, дебил обкуренный. Если бы не расчёт на то, что они сдержат слово в отношении Пьетро, хрен бы он от меня послушания дождался, уж лучше бы пристрелил в драке.
А день-то, как на заказ – прохладный ветер, запах моря, солнышко, сухая трава шелестит, глаза закрой – и точь-в-точь камыши на Финском заливе. Посмотрел на своих: глаза закрыты, дышат, у каждого – отсвет улыбки на губах. Тоже, наверное, дом вспомнили. Только у Джеймса, бедняги, мука на лице. Ничего, брат, скоро станет легче.
Богдан словно мысли мои прочитал – а день-то, говорит, гарный какой!
И впрямь.
В такой день так не хочется умирать.
Так не хочется...
