Зд. Ррав. Ст.
Меня зовут Брамс. Ну, это для Моих. Для Моих я Брамс, а так-то я Греот Брауншвейг Фергюссон Джуниор Второй. Но для вас, чтобы мне было рассказывать проще, я буду Брамс.
В общем, так. Я – Брамс, и я – овчарка. Немецкая овчарка. Правда, мама Моего иногда зовёт меня Слон. Так и говорит: это не собака, говорит, это Слон какой-то. Потому что большой очень.
Но я не всегда был большой. Сначала был маленький. Моя так и говорила: «ты мой маленький!» Это когда только она стала Моя.
А Мой говорил, что я зато уже умный, а когда выыыырррррасту – буду ещё большой и стрррашный. И вот я стал большой. Но для Моих я не стрррашный, а для дррругих – очень даже. Иногда.
Первый рраз я был стррашный давно. Я тогда ещё не был большой. И маленький не был, так, средний. Лужи дома я уже не делал. Уши только-только торчать научились. И голос стал такой пррравильный. Не «тяв!», а «вуф!» Только лапы ещё были толстые и ноги длинные, и разъезжались всё время, а Моя всё время говорила, что я оболтус. Не знаю, чего это, наверное, что-то очень хорррошее, раз она меня после этого в нос лизала. Или нет, у них это по-другому называется, как-то вроде целизнула, что ли? Ну, вы знаете.
Было холодно, темно и снег. Снег весёлый: в нём можно прыгать, нюхать и лизать. Моя смеётся, когда я бегаю в снег. А когда Моя смеётся, мне становится так тепло и щекотно в животе, и я опять бегу в снег.
Мы ходили в парке, где много снега и он не пахнет манышами… Нет, шаминами…. Нет, машыыыынами, вввот. Ходили, чтобы дома луж не было, и чтобы я не болел – и Моя чтобы не болела, наверное, она же тоже со мной гуляла! Только вот когда я гуляю, чтобы дома лужи не было, я делаю то, что она называет «свои дела», а она – не делает. А лужи дома всё равно нет. Стррраннно…
Ну ладно, я потом об этом подумаю.
И вот мы гуляем, под фонарями крутятся такие… ну, на мух похожие, из которых снег, и я за ними гоняюсь, а Моя идёт следом, смеётся и крутит в руке мой поводок.
А потом к ней подходит такой… как Мой, но не Мой, не Наш. Большой. Говорит, как будто рррррычит. И тррррогает Мою. А от неё пахнет так… как будто она боится. Это, наверное, игррррра такая. А мне не нравится, когда Моя боится, и я решил, что тоже буду игрррать, потому что Моя – девочка, а я – нет. Я – Он. Как Мой. И как этот, Большой. Мальчики, так называется. Моя наматывала на руку мой поводок и медленно делала шаг назад. А Большой тоже делал шаг, только к ней. И я подошёл к этому Большому сзади и сказал «вуф!»
И тогда от Большого тоже стало как-то пахнуть. Нехорошо. От Моих так не пахнет никогда. И он убежал. Я хотел бежать за ним, раз это такая весёлая игра получалась, но Моя сказала «ко мне», и потом тискала меня, и лицезала… ну, вот это, когда лижут в нос и по-всякому, и даже почему-то у неё был мокрый нос, наверное, она тогда как раз не болела. И щёки у неё тоже мокрые были, только я не знаю, зачем.
Потом, когда мы пришли домой, Мой мне мыл лапы, и я убежал проверять свою миску – так, на всякий случай. А они ушли на своё место, и дверь закрыли. И там, за дверью – я слышал – Моя плакала. Так маленькие плачут, я уже знаю. А потом он открыл дверь, и сел передо мной на корточки, и смотрел так… ну как будто я прямо самая лучшая и большая собака. И положил мне ладонь между ушей, и потрепал так… приятно так потрепал. А потом говорит:
- Спасибо тебе, брат.
И даёт мне лапу. А я – ему.
А потом Мой ушёл, и пришёл уже поздно, я даже скучал уже, а он мне принёс Косточку! Большую! Мне её на столько дней хватило, вот как от одних выходных до других. Очень было вкусно. И я её даже Моей приносил, чтобы не плакала, мне не жалко. Нет жалко, конечно, но лучше бы она не плакала. А она улыбнулась, потрепала меня, прямо как Мой, и сказала, что это Косточка только моя, потому что – заслужил. Ну, я же служебная собака, вот и вот.
А утром прибегал к Моим и ставил лапы на кровать. Вообще-то мне нельзя ставить лапы на кровать и на людей, и на диван нельзя, и на стол. Но вот тогда было можно, потому что Моя ещё несколько дней как будто боялась. А потом успокоилась, и я больше не ставил лапы никуда. Просто тянул одеяло и рычал. А Моя смеялась, и отнимала одеяло, и говорила на меня «Оболтус», и потом мы опять гулять ходили. Только уже не в парк, а на улицу. Там людей много, и интересно. Но машыыыынами пахнет, а я не люблю, фу.
А ещё когда маленький был, и меня только в первый раз домой привезли к Моим, а я не знал, что это – домой, и плакал, а Моя взяла меня на руки и поцелизнула меня в ухо, смешно так. И я уже не плакал. Я её тогда вылизывал – и нос, и ухо, и она хихикала, а Мой говорил «Фу! Перестань! Он же не болонка! Фу! Что ты делаешь!», а моя хохотала, и спрашивала, кому он говорит «Фу!» - мне или ей. И я тогда их любил уже сильно-сильно. И от радости сделал лужу, и было весело. Потому что я тогда не знал, что тряпку ловить нельзя. А теперь знаю.
Это я теперь большой и знаю, что можно или нет. Потому что Мои меня даже в специальную школу служебного вот этого самого водили. Ну, я собака, а они меня водили. Собаководства, вот!
И на выставки. И у меня вон сколько медалей. Не знаю, сколько, но мама Моего говорит, что я весь медалями увешан, как какой-то Брежнев. Не знаю, кто это. Наверное, он тоже служебным собаководством занимался.
А ещё у меня вон там, на полке, кубок есть, Междуррр……. Междунаррродный называется. Мы тогда долго ехали куда-то, и там всё стучало и пахло дымом. Но не как от машынов, по-другому. Интересно пахло. И тётя такая приходила, приносила Моим чай, а меня боялась. Глупая, наверное.
Потом я выступал, это весело. И кругом собаки. Только многие боятся, переживают чего-то. Не понимаю.
Здорово же: делаешь что обычно, а тебя за это хвалят, позд-ррррав!-ляют, и называют Греотом Бррррауншвейгом ФерРРРргюссоном ДжуниорРРром Вторрррыыым.
А ещё, ещё там собаки разные бывают. Ну очень разные. И некоторые как будто совсем даже не собаки. Ну говорят – собаки, я не спорю. Но если оно у меня в пасти целиком помещается, и дрожит всё время, и морды её вообще из-за волос не видно, какая оно собака? Я сначала думал, это мне такую игрушку принесли, за то, что я хорошо выступал. А потом понюхал, а оно живое. Странное такое. А то ещё такие есть, которые вообще без шерсти, бедолаги. И дрожат, и дрожат. Мёрзнут, наверное. И тоже на них говорят: собаки. Но я не верю. Потому что если я – собака, и оно – собака, то оно же как-то непрррравильно получается. Вы только не говорите никому.
Потом меня поздравляли, жали лапу мне и Моей. А Мой потом поздравлял нас обоих, и мне тоже лапу жал, а Мою цули…. ну, то.
А ещё до того я грыз.
Мне прямо надо было. Это как будто у тебя в голове ещё кто-то командует. И говорит – Грызи, Грызи, Грызи. Вон, говорит, смотри, какие грызательные ножки у стола! И тапки! И ещё, ещё, смотри – Моя оставила книжку на кресле! Книжки – это вообще самое вкусное и грызательное. Они пахнут кожей и людьми. И об них так хорошо чешутся зубы….
Правда, Мои почему-то сильно не любят, когда я книжками зубы чешу. Наверное, это для моего здоровья не очень всё-таки полезно. Переживают, наверное. Так переживают, что по… над хвостом тапкой как-то неловко так погладили… ну ладно, не погладили, шлёпнули. Но я запомнил. Прррравда, очень долго ещё на книжки косился, уж очень мне их грызть понравилось. Но Мои же умные же. Больше где попало эту вкуснотень не разбрасывают…. Жалко, конечно. Но зато тапкой больше не получу.
А ещё потом во дворе познакомились с дедушкой Павлом. У него тоже овчарка потому что. И он с ней гуляет тоже. То есть с ним. С Вульфом. Вульф, правда, старенький уже, но ооочень умный. И мы с ним… как это… подружились, ага. Он мне многое чего показал во дворе интересное. И про собаков во дворе тоже рассказал. Кто умный, кто метки оставляет как попало, кто драться любит, а с кем можно вполне себе по-собачьи жить. Как люди.
Пока я здесь с ним гулять не стал, они с дедушкой Павлом ходили в соседний двор. Там дедушка Павел с друзьями стучал по столу – чинил, наверное - а Вульф спал рядом со скамейкой. А когда со мной, они стали гулять в специальной площадке, там всякие лазалки, брёвна, перепрыжки, игрушки и разное. И пока мы туда шли, ДедаПавел рассказывал Моей, как Вульф был маленький. Смешно! Как будто Вульф был щенок. Он же вон какой большой, почти как я. Первое время он только лежал или сидел и смотрел, как я на площадке бегаю и прыгаю, и вот это вот всё. А потом оказалось, что он может быстро-быстро пробежать по вот этой такой, которая висит деревяшка, и качается, и высоко. А я... Ну, я тоже могу. Только боюсь. Только я вам не говорил. Ну, то есть я раньше боялся, а потом стал за Вульфом бегать и бояться забыл…. И, кажется, больше не боюсь. Вообще, меня Вульф многому научил. Он умный потому что. Почти как я.
А ещё ДедаПавел Моей рассказывал, как у него была жена, а потом умерла. Жена – это как Моя у Моего. И как она может умереть? Ерунда какая-то. Дедушка Павел старенький. Наверное, перепутал чего-нибудь.
А ещё меня тут спрашивают, как это я могу знать про выходные, я же собака. Я вам так скажу – собаки про выходные лучше всех людей знают. Ну вот ещё как дети. Потому что когда Мой утром одевается и целизует Мою, и машет мне лапой, и уходит в «наработу», это не выходные, а наоборот. Тогда Моя со мной гуляет, потом мы приходим и пьём кофе (Моя) или воду (я) и завтракаем, а потом она идёт за компьютер и говорит, что она тоже в «наработе», хотя непонятно. А Мой тогда уходит зачем? А ещё у Моей в «наработе» на носу такие смешные и стёкла, и блестят, и глаза у неё становятся большие-большие, и как будто не Моя. Но всё равно она. Просто раз у неё на глазах эти, значит, она в «наработе», и потом будет вставать много раз, и тереть глаза и нос, и варить много кофе (пахнет – фу), и опять внаработать. И ругаться чего-то, но не на меня, а так. И ходить по комнате и говорить много слов. И по телефону и так.
А когда Мой дома спит долго, и я гулять не прошусь даже, хотя очень-очень хочется, и потом выходит со мной, а Моя всё ещё спит, и мы с Моим играем, и таскаю ему эту палку, а он никак не может решить, нужна она ему или всё-таки нет, и приходим потом, а Моя иногда варит нам завтрак, а иногда – мы ей, и тогда все вместе, и гуляем, или читаем, или кино, или гости – вот это – выходные. Это как праздник, только часто. Но редко. Можно было бы и чаще.
А ещё потом мы ехали в деревню. И это было так… так… как будто не по-настоящему. Сначала страшно, а потом страшно весело.
Столько всего! Сколько запахов!!!
А сначала мы ехали-ехали в машыыыне, и я высовывал нос в окно, а потом оказалось, что там можно вот так лапой нажать, и окно становится низко, и можно высунуть всю морду, и уши тогда делают так – ХЛОП! ХЛОП! – и сразу много ветра во рту, и в нос бьёт запах дороги, и ветра, и машыыыынов, и леса по краям, и язык улетает куда-то назад, и весело!
А в деревне Дом деревянный, и пахнет, и скрипит, и тепло. И у меня там много места, где лежать: и кресло, и лавка, и подпечкой тоже можно, но жарко иногда. Но из кресла меня почему-то Мои вытурили, а потом оказалось, что я вообще могу лежать не в доме, ага! И я уже в доме и не лежал, там снаружи интереснее же.
На крыльце лежать здорово. Видно всех, кто мимо идёт, и в дом никто чужой не заходит. Хотят, конечно, но не заходят… почему-то.
А ещё тут у самого Дома – Лес! И вы себе даже не знаете, что это значит, когда есть Лес!
Хотя, если по-правдашнему, я про лес сначала тоже ничего не знал. Это потом Мой уехал в свою наработу, а вместо него к нам приехал ДедПавел! И Вульфа с собой привёз! И нам уже вот вовсем… то есть, совсем никогда скучно не было. Ни разу. И, знаете, Вульф даже помолодел как-то. Почти как щенок. И ДедПавел тоже. Нет, не стал щенок, а помолодел. Просто. Как человек. Ну, вы поняли.
И вот ДедПавел и Вульф стали каждый день прямо с утра ходить в Лес. И каждый день приносили что-то: то зачем-то цветочки, маленькие такие, разные. И Моей их отдавали, а она в них сувала нос и улыбалась так… не знаю, как будто ей нравилось. Ну. Это, наверное, потому, что у Моей, как у всех человеков, нос неправильный. Он даже не чёрный у них, и ещё, он у них – представляете - сухой! Честное собачье! А ещё тёплый у них нос. В общем, странные они…
А ещё они из Леса ягоды приносят. Не знаю, зачем. Моя мне дала попробовать – невкусно. Сладкие, кислые, без мяса, ерунда какая-то. А Моя вот любит. И чай с ними пьёт. И пахнет потом этими… всякими…. Земляками? Землинками? А, земляниками, вот как! Но когда Моя пахнет – мне нравится. Она Моя же.
А зато Вольф мне в Лесу столько всего интересного показал! И вот что я вам скажу, только не рассказывайте никому: Лес – это вам не город. Совсем нет.
И вот тут Вульф прямо совсем оказался умным. Он не представляете, сколько знает и умеет! И я из-за него теперь могу найти следы и зайца, и белки, и человеков, и Моих. И ещё знаю, где лужи такие, в которых валяться, чтобы весело. Правда, Моя потом хватает себя за уши…. Или нет? За щёки хватается и «какой кошмар!» говорит. Не знаю, почему. Я же не Кошмар, я Брамс. Или то, длинное, где ФерРРРргюссон и так далее. Ну, в крайнем случае, иногда – Оболтус. Ну, да, бывает иногда. Но совершенно точно – не Кошмар. Фу, имя кошачье какое-то.
Ещё мне Вульф всякие травки показывал, но я так и не знаю, зачем. Фыркается от них только и всё. А вот что нос в улей совать нельзя, это он мне не сказал… не успел. А Моя опять хватала себя за щёки и «какой кошмар!» говорила. Потому что у меня нос стал, как башмак. Что такое башмак – не знаю, это Мой так сказал, когда на выходные к нам в загород приехал.
А до того Моя пихала мне в пасть такие штуки, горькие, а я их плевал, а она опять! И впихнула, и пасть мне руками закрыла, и мне не выплюнуть никак получается эту гадость, а она мне в глаза смотрит и говорит:
- Зачем же ты, Оболтус, нос куда попало суёшь, а?
И вот если б она мне пасть не держала, я бы ей сказал, что как же можно не сова ть ! Как же можно не сова ть, если там шуршит, гудит и живое?! И пахнет так... как конфеты почти. Ну. Которые я никогда не ел, такие. Нет, не ел. И те, что лежали на тумбочке, тоже не ел. Не знаю. Не было.
Ну и вот я бы всё это ей сказал, если б она меня отпустила. А так пришлось глотать эту гадость горькую, фу. Но к пчёлам я теперь ни-ни! Никогда! Ну, нос-то уж точно не буду сова ть.
Кстати, о сове….
Вот скажите мне, кто вбил ей в голову, что она может сидеть тут, на нашем дереве над сараем, хлопать своими глазюками и угукать? Это наше дерево! А я говорю, наше! Цыц, противная птица! Ой, извините.
Моя потом, правда, говорила, что это было смешно: сова сидит на дереве и молчит, я под деревом прыгаю и лаю, на заднем крыльце, у веранды, лежит Вульф и время от времени взрыкивает – он, как наставник, пытался меня образумить и пристыдить, но я не образумливался и не пристыживался: там птица на дереве сидит наглым образом, а я должен молчать?!
Но тогда, наверное, Моей и ДедПавлу смешно не было, потому что, потому, что все! все-все-все собаки во всей-всей-всей взагороде, ой, деревне, очень скоро решили, что должны меня поддержать.