За распахнутым окном - море. Гудело, шумело, билось. Пело, жаловалось, стонало, звало. Так безгранично любимое когда-то и так безумно ненавидимое теперь.
Белоснежные занавески вздымались парусами, и ветер приносил с собой аромат морской соли, а с ней – горечь миртовых и свежесть лимонных деревцев, которыми плотно уставлен подоконник.
Под окном шумело море, а я со своего места мог видеть только небо. Изо дня в день – небо, небо, небо. И пусть оно представало то ясным, то пасмурным, то затянутым облаками, то чистым до ощущения искусственности, то перечёркнутым молниями или исходящим дождём, то усеянным звёздами – это было всего лишь небо. Только небо. Изо дня в день – небо, небо, небо.
Из предоставляемых им развлечений были только игра «На что похоже это облако?», да слежение за полётом птиц. Птицы привносили наибольшее разнообразие в моё существование – они кричали, создавали самый яркий, самый разнообразный звуковой фон жизни, ограниченной для меня прямоугольником открытого окна. Вот ещё одно поле выигранной мной битвы: открытое окно. Открытое всегда, в любое время суток, в любое время года. Мне пришлось уговаривать, подкупать, и, наконец, угрожать ради этой незначительной для других, но такой важной для меня победы.
Другой победой стало одиночество. Теперь, к счастью, никто не мог заходить ко мне без крайней необходимости. Со временем они приучились считаться с моими желаниями, не приставать с ненужной болтовнёй и делать всё быстро и молча. Даже наш уважаемый доктор, любитель поговорить, засыпать специальными терминами и внушать никому не нужные надежды, стал лапидарен. Впрочем, за те деньги, что ему здесь платили, он не мог позволить себе не соблюдать требования пациента. Как и все здесь, в этой комнате. А что там происходило за дверью, меня уже мало волновало.
А там, за дверью, сегодня кипели страсти: видите ли, с утра у меня оказалось повышенное давление. И курятник немедленно засуетился и зашумел. Всё бы ничего, но - я слышал. Всё это кудахтанье так или иначе достигало дверей моего убежища. И вот оно-то и привело к мысли о том, что все сроки истекли. Пора.
Последней каплей стал услышанный разговор помощницы по телефону: «Да, на этот адрес. Будьте добры, поторопитесь. Да, тот самый пациент. Квадриплегик, гиперрефлексия... сами понимаете.... Да, двести десять на сто... да. До встречи».
Квадриплегик. Ни имени, ни фамилии. Квадриплегик – слово, заменившее всё, мою жизнь, мою сущность, самое меня. Квадриплегик. Слово. Состояние. То, что подменило мою личность. Меня нет. Меня стёрли в тот день, когда вписали в медкарту диагноз.
И, значит, я не зря скрыл изменения, что внёс в пару программ. Да-да, «говорящая голова» ещё кое на что способна. Во всяком случае, управлять своим компьютером, который, в свою очередь, управляет креслом. Нет, реально, кресло, в котором я сейчас передвигаюсь, если мне вдруг приходит в голову такая блажь - ха-ха, в другие места-то она мне прийти не может! – так вот, это кресло, по-моему, круче космического корабля. Оно может всё. Думаю, при необходимости, оно может самостоятельно покорить мир. Я зову его «Саттел»
Глядя на подобные механизмы, я думал когда-то: «Не страшно быть инвалидом, когда ты богат. С такими-то штуками, какая разница!» Твою мать, каким же я был идиотом! Как, впрочем, почти все, кому не довелось побывать в этой шкуре. За исключением, пожалуй, родных тех, кому не так повезло...
Довольно. Решено.
Всегда считал, что у человека должно быть право распоряжаться собственной жизнью. И намерен это право осуществить.
«Вызови Клодиль».
Клодиль вошла через две минуты. Как всегда – подтянутая, в идеально отутюженном форменном тёмно-синем платье с белым воротничком. Узел волос на затылке. Туфли на низком каблуке. Очки в тонкой оправе. Идеальна до тошноты. Она красива, но у меня с ней одна ассоциация: стерильность. Стерильна, как всё в этом проклятом доме, кроме запаха моря и воплей чаек.
- Чего желаете?
- Желаю, да. Желаю на свежий воздух. Сейчас.
- Но...
- Клодиль, вы помните, что мы с вами обсуждали недавно в связи с этими вашими «но»?
Недовольно поджатые губы.
- Клодиль?
- Да, мсье.
- И...?
- Одну минуту, мсье.
Она выходит, неплотно прикрывая за собой белую дверь моей белоснежной комнаты. Я слышу «Бернар, к хозяину. Немедленно».
Ещё две , и они заходят ко мне вдвоём - огромный Бернар, похожий на вечно спящего медведя, и Клодиль.
И я покидаю свою белоснежную, хрустящую, пахнущую лавандой постель, и мысленно с ней прощаюсь.
Кресло, подъёмник, крыльцо, пандус, поворот...
- Нет. Не в сад. К морю.
- Но, мсье! Ведь доктор сказал...
- Опять «но», Клодиль?
Она закатывает глаза, но всё-таки изображает некоторое подобие книксена, прячет глаза и бурчит:
- Простите, мсье.
Но мне этого мало. Имею я право развлечься напоследок?
- Кажется, вам мало вашей зарплаты, Клодиль? Возможно, у вас есть более выгодные предложения?
Вот теперь всё как надо: глаза испуганно распахнуты, голова качается, изо всех сил демонстрируя отрицание:
- О, нет, мьсе, что вы, мсье!
- Тогда, возможно, вы забыли, кто платит вам деньги?
- Нет, мсье что вы, мсье!
Я понимаю, что если продолжу, так и буду слышать это «Нет, мсье что вы, мсье!» бесконечно. Можно было бы развлечься, но я устал. Пора заканчивать этот фарс.
Бернар всё это время молча стоит у меня за спиной. Он терпеливо и бездумно ждёт завершения нашего диалога. О, нет, он не глуп, наш Бернар, просто у него есть счастливое свойство отключаться от потоков ненужной ему информации. Вот и сейчас – наша с Клодиль перебранка не имеет к нему никакого отношения, поэтому здоровяк просто-напросто отключается, думая о чём-то своём.
А ещё у него золотые руки, и вы бы удивились, узнав, каким нежным и заботливым может быть этот великан, как умело и точно эти огромные ладони с толстыми пальцами могут разминать сведённые судорогой или онемевшие мышцы, как ловко и аккуратно они попадают иглой в вену, как умело ставят катетер, как... впрочем, лучше вам этого никогда не знать.
Он мягко подталкивает мой «космический корабль». Мы минуем угол дома, поворачиваем ещё раз, и тут, если бы я мог, я бы напрягся: перед нами предстаёт море – сразу, как на ладони, всё, что шумело у меня за окном, звало и издевалось. Оно внизу, под скалами, на которых стоит дом, оно впереди – сколько хватает глаз, оно целуется с небом у горизонта, и проникает в него, и меняется с ним местами. Оно поглощает весь мир, и всё это – лишь для того, чтобы дотянуться, наконец, до меня?.. какая немыслимая мощь тратится ради столь ничтожной цели! Ничего, родное, потерпи. Я облегчу тебе задачу. Скоро. Очень скоро.
Верный Бернар устанавливает моё кресло у стены, там, где она оплетена тощим бледным плющом: все силы растения уходят на то, чтобы удержаться под порывами солёного ветра и жгучими лучами полуденного солнца. Но я недоволен: мне нужно видеть море у моих ног – уж этот-то каприз я могу себе позволить. Вздохнув, мой домашний медведь подталкивает кресло ближе к обрыву и ставит его на два тормоза: ручной и обычный, механический. Заботливый, предусмотрительный, верный Бернар. Мне жаль. Я тебя подведу.
- Оставьте меня, Бернар. Я позову, если будет нужно.
- Да, мсье.
Шелест травы под ногами сменяется хрустом гравия. Ушёл.
Я один. В памяти компьютера – надиктованное ещё ночью письмо: никто не смеет обвинить Бернара. Все дела приведены в порядок. Завещание. Письма друзьям, родным и даже – Клодиль.
Диктую последнее послание: «Я любил тебя всю жизнь, кажется, ещё до своего рождения. Я принадлежал тебе всегда. Ты могло заменить мне всё и всех. Ты утешало и терзало, ты лечило и ты же, в конце концов, уничтожило меня. Ты стало причиной нашей разлуки на долгие пять лет. Но я всё-таки иду к тебе. Жди»
Я окидываю взглядом просторы получателя. Оно прекрасно. Всё равно прекрасно. Я вижу это даже сквозь тоску и ненависть.
И я даю команду программе, управляющей моим «Саттелом»:
- Убрать тормоза.
Тихое урчание служит мне ответом. Щелчок, другой. Всё.
- Вперёд.
Белоснежные занавески вздымались парусами, и ветер приносил с собой аромат морской соли, а с ней – горечь миртовых и свежесть лимонных деревцев, которыми плотно уставлен подоконник.
Под окном шумело море, а я со своего места мог видеть только небо. Изо дня в день – небо, небо, небо. И пусть оно представало то ясным, то пасмурным, то затянутым облаками, то чистым до ощущения искусственности, то перечёркнутым молниями или исходящим дождём, то усеянным звёздами – это было всего лишь небо. Только небо. Изо дня в день – небо, небо, небо.
Из предоставляемых им развлечений были только игра «На что похоже это облако?», да слежение за полётом птиц. Птицы привносили наибольшее разнообразие в моё существование – они кричали, создавали самый яркий, самый разнообразный звуковой фон жизни, ограниченной для меня прямоугольником открытого окна. Вот ещё одно поле выигранной мной битвы: открытое окно. Открытое всегда, в любое время суток, в любое время года. Мне пришлось уговаривать, подкупать, и, наконец, угрожать ради этой незначительной для других, но такой важной для меня победы.
Другой победой стало одиночество. Теперь, к счастью, никто не мог заходить ко мне без крайней необходимости. Со временем они приучились считаться с моими желаниями, не приставать с ненужной болтовнёй и делать всё быстро и молча. Даже наш уважаемый доктор, любитель поговорить, засыпать специальными терминами и внушать никому не нужные надежды, стал лапидарен. Впрочем, за те деньги, что ему здесь платили, он не мог позволить себе не соблюдать требования пациента. Как и все здесь, в этой комнате. А что там происходило за дверью, меня уже мало волновало.
А там, за дверью, сегодня кипели страсти: видите ли, с утра у меня оказалось повышенное давление. И курятник немедленно засуетился и зашумел. Всё бы ничего, но - я слышал. Всё это кудахтанье так или иначе достигало дверей моего убежища. И вот оно-то и привело к мысли о том, что все сроки истекли. Пора.
Последней каплей стал услышанный разговор помощницы по телефону: «Да, на этот адрес. Будьте добры, поторопитесь. Да, тот самый пациент. Квадриплегик, гиперрефлексия... сами понимаете.... Да, двести десять на сто... да. До встречи».
Квадриплегик. Ни имени, ни фамилии. Квадриплегик – слово, заменившее всё, мою жизнь, мою сущность, самое меня. Квадриплегик. Слово. Состояние. То, что подменило мою личность. Меня нет. Меня стёрли в тот день, когда вписали в медкарту диагноз.
И, значит, я не зря скрыл изменения, что внёс в пару программ. Да-да, «говорящая голова» ещё кое на что способна. Во всяком случае, управлять своим компьютером, который, в свою очередь, управляет креслом. Нет, реально, кресло, в котором я сейчас передвигаюсь, если мне вдруг приходит в голову такая блажь - ха-ха, в другие места-то она мне прийти не может! – так вот, это кресло, по-моему, круче космического корабля. Оно может всё. Думаю, при необходимости, оно может самостоятельно покорить мир. Я зову его «Саттел»
Глядя на подобные механизмы, я думал когда-то: «Не страшно быть инвалидом, когда ты богат. С такими-то штуками, какая разница!» Твою мать, каким же я был идиотом! Как, впрочем, почти все, кому не довелось побывать в этой шкуре. За исключением, пожалуй, родных тех, кому не так повезло...
Довольно. Решено.
Всегда считал, что у человека должно быть право распоряжаться собственной жизнью. И намерен это право осуществить.
«Вызови Клодиль».
Клодиль вошла через две минуты. Как всегда – подтянутая, в идеально отутюженном форменном тёмно-синем платье с белым воротничком. Узел волос на затылке. Туфли на низком каблуке. Очки в тонкой оправе. Идеальна до тошноты. Она красива, но у меня с ней одна ассоциация: стерильность. Стерильна, как всё в этом проклятом доме, кроме запаха моря и воплей чаек.
- Чего желаете?
- Желаю, да. Желаю на свежий воздух. Сейчас.
- Но...
- Клодиль, вы помните, что мы с вами обсуждали недавно в связи с этими вашими «но»?
Недовольно поджатые губы.
- Клодиль?
- Да, мсье.
- И...?
- Одну минуту, мсье.
Она выходит, неплотно прикрывая за собой белую дверь моей белоснежной комнаты. Я слышу «Бернар, к хозяину. Немедленно».
Ещё две , и они заходят ко мне вдвоём - огромный Бернар, похожий на вечно спящего медведя, и Клодиль.
И я покидаю свою белоснежную, хрустящую, пахнущую лавандой постель, и мысленно с ней прощаюсь.
Кресло, подъёмник, крыльцо, пандус, поворот...
- Нет. Не в сад. К морю.
- Но, мсье! Ведь доктор сказал...
- Опять «но», Клодиль?
Она закатывает глаза, но всё-таки изображает некоторое подобие книксена, прячет глаза и бурчит:
- Простите, мсье.
Но мне этого мало. Имею я право развлечься напоследок?
- Кажется, вам мало вашей зарплаты, Клодиль? Возможно, у вас есть более выгодные предложения?
Вот теперь всё как надо: глаза испуганно распахнуты, голова качается, изо всех сил демонстрируя отрицание:
- О, нет, мьсе, что вы, мсье!
- Тогда, возможно, вы забыли, кто платит вам деньги?
- Нет, мсье что вы, мсье!
Я понимаю, что если продолжу, так и буду слышать это «Нет, мсье что вы, мсье!» бесконечно. Можно было бы развлечься, но я устал. Пора заканчивать этот фарс.
Бернар всё это время молча стоит у меня за спиной. Он терпеливо и бездумно ждёт завершения нашего диалога. О, нет, он не глуп, наш Бернар, просто у него есть счастливое свойство отключаться от потоков ненужной ему информации. Вот и сейчас – наша с Клодиль перебранка не имеет к нему никакого отношения, поэтому здоровяк просто-напросто отключается, думая о чём-то своём.
А ещё у него золотые руки, и вы бы удивились, узнав, каким нежным и заботливым может быть этот великан, как умело и точно эти огромные ладони с толстыми пальцами могут разминать сведённые судорогой или онемевшие мышцы, как ловко и аккуратно они попадают иглой в вену, как умело ставят катетер, как... впрочем, лучше вам этого никогда не знать.
Он мягко подталкивает мой «космический корабль». Мы минуем угол дома, поворачиваем ещё раз, и тут, если бы я мог, я бы напрягся: перед нами предстаёт море – сразу, как на ладони, всё, что шумело у меня за окном, звало и издевалось. Оно внизу, под скалами, на которых стоит дом, оно впереди – сколько хватает глаз, оно целуется с небом у горизонта, и проникает в него, и меняется с ним местами. Оно поглощает весь мир, и всё это – лишь для того, чтобы дотянуться, наконец, до меня?.. какая немыслимая мощь тратится ради столь ничтожной цели! Ничего, родное, потерпи. Я облегчу тебе задачу. Скоро. Очень скоро.
Верный Бернар устанавливает моё кресло у стены, там, где она оплетена тощим бледным плющом: все силы растения уходят на то, чтобы удержаться под порывами солёного ветра и жгучими лучами полуденного солнца. Но я недоволен: мне нужно видеть море у моих ног – уж этот-то каприз я могу себе позволить. Вздохнув, мой домашний медведь подталкивает кресло ближе к обрыву и ставит его на два тормоза: ручной и обычный, механический. Заботливый, предусмотрительный, верный Бернар. Мне жаль. Я тебя подведу.
- Оставьте меня, Бернар. Я позову, если будет нужно.
- Да, мсье.
Шелест травы под ногами сменяется хрустом гравия. Ушёл.
Я один. В памяти компьютера – надиктованное ещё ночью письмо: никто не смеет обвинить Бернара. Все дела приведены в порядок. Завещание. Письма друзьям, родным и даже – Клодиль.
Диктую последнее послание: «Я любил тебя всю жизнь, кажется, ещё до своего рождения. Я принадлежал тебе всегда. Ты могло заменить мне всё и всех. Ты утешало и терзало, ты лечило и ты же, в конце концов, уничтожило меня. Ты стало причиной нашей разлуки на долгие пять лет. Но я всё-таки иду к тебе. Жди»
Я окидываю взглядом просторы получателя. Оно прекрасно. Всё равно прекрасно. Я вижу это даже сквозь тоску и ненависть.
И я даю команду программе, управляющей моим «Саттелом»:
- Убрать тормоза.
Тихое урчание служит мне ответом. Щелчок, другой. Всё.
- Вперёд.
