Людям, которые.
Все совпадения имён, характеров, мест и событий злонамеренны и неслучайны.
Спасибо вам.
У неё была классическая внешность рыжей: тонкий нос, высокие скулы, зелёные глазищи. Только, вопреки всем правилам игры, она была смуглой, будто только что вернулась с пляжа, где проводила бархатный сезон. И это сочетание совершенно сводило меня с ума.
Я звал её Осень. Моя Рыжая Осень. Она была сентябрём, ещё теплым почти по-летнему, солнечным, раззолоченным первой пожелтевшей листвой, счастливым звонкими детскими отдохнувшими голосами. Сладким сентябрём – виноградным, грушевым, яблочным. Она и пахла осенью, едва уловимой свежей сладостью и первым осенним холодком. Не всегда, правда. Иногда, когда она засыпала, мне кружил голову аромат разгорячённого солнцем галечного пляжа – с привкусом соли и запахом далёких прибрежных сосен. Но в день нашего знакомства я ещё не знал, что она может пахнуть морем.
Мы странно познакомились. В городе, где мы оба были чужими. В городе, где мы оба были временными. Это он, город, ограждал нас древними стенами от холодных октябрьских ветров, кружил нас узкими улочками, ложился под ноги булыжными мостовыми, зазывно махал вывесками магазинчиков и кафе, осыпал листвой старых лип и старательно сводил нас вместе.
Я как раз выходил из одного такого кафе в Старом Городе, вверх по каменной лесенке в семь ступенек, из тёплого полуподвала, где тихо играла музыка, где жарко пахло кофе и глинтвейном. Сюда я заходил почти каждый день, хотя за время своего пребывания в городе нашёл немало мест, где можно было вкусно и с удовольствием поесть – в спокойной обстановке, в тишине, которая так разительно отличалась от офиса, в котором мне волей-неволей приходилось пребывать по десять-двенадцать часов в день. Там как раз о покое можно было только мечтать. Все знали, что компания на грани краха, хотя директорам было заранее поставлено условие: если они хотят результативной работы от нас, их сотрудники должны пребывать в неведении относительно финансовых проблем фирмы. Но утечка всё же произошла, с этим ничего нельзя было поделать, и приходилось работать с тем, что есть. То есть с раздражёнными, напуганными, напряжёнными людьми, которые не знали, что ждёт их завтра, не доверяли своему руководству и уже не верили ничьим обещаниям. Тем более – нашим. Ещё бы, пришли какие-то «левые» люди, иностранцы, которые видят здесь всё впервые и которых не заботит судьба компании – с чего бы ей их заботить, они же чу-жа-ки. И ещё требуют повиновения, вводят какие-то новые правила, проверяют работу каждого, роются в документах, то и дело совещаются с начальством – кто их там разберёт, о чём они совещаются за закрытыми дверями. Того и гляди, однажды выйдут из зала переговоров и объявят: всем спасибо, все свободны, то бишь уволены. И все годы, что ты тут горбатился (или штаны просиживал, тут уж кто как), - коту под хвост? Это тебе не развитой социализм, здесь и сейчас судьба уволенного никого особенно не волнует. А если до выхода на пенсию всего ничего – кому ты вообще будешь нужен? А если ещё и накоплений за годы работы никаких, то всё. Выбрасывай белый флаг, ложись и помирай. Вот примерно с таким настроением люди шли каждый день на работу, не зная, что их ждёт в родной конторе. И конечно, в такой атмосфере тут же начались интриги, подсиживания, дрязги и склоки. Всё-таки принцип «тонешь сам – топи другого» - неизбывный фундамент человеческой психологии. И никакие красивые названия типа «антикризисный директор» никого не успокоят, потому что каждого волнует только его собственная судьба, а что уж с этой судьбой сотворит вдруг непонятно откуда взявшийся директор – одному Богу известно. И вот после очередного выматывающего дня по уши в этом «счастье» я медленно поднимаюсь по ступеням, ведущим из тёплого уютного кафе на промозгую тёмную улицу, думая о том, как здорово, что есть возможность не нести в гостиничный номер – мой временный дом – весь негатив, прицепившийся за день. Что можно прийти сюда, слушать блюз, благодарно кивнуть расторопной улыбчивой официантке, получив от неё «блюдо дня» - что-нибудь вкусное, простое, абсолютно домашнее, а главное – горячее. Выпить заслуженную кружку чёрного пива, махнуть на выходе хозяину, вечно стоящему за барной стойкой с вечным полотенцем через плечо и вечно протирающему стаканы и услышать приглашение приходить ещё. Теперь остаётся только поблагодарить, а дальше – набраться решимости, выволочь себя на улицу, дотащить до отеля, кивнуть портье, десять минут на обжигающий душ, рухнуть в постель – всё. Не существовать до утра.
И вот я думаю об этом, а ещё о том, что этого вот начальника отдела придётся всё-таки уволить, как и большинство его подчинённых, и о том, что в проверенных сегодня контрактах явно есть какая-то мелочь, упущенная нами деталь, и что завтра мне придётся копаться в них снова… И в этот момент мне в лицо летит что-то, похожее на красное облако, и я отшатываюсь, едва не скатившись вниз по ступеням, и машинально хватаю падающую на меня девушку. Мне удалось всё-таки устоять на ногах и удержать её, поскользнувшуюся на мокрых ступенях. На меня повеяло свежим осенним ароматом, она посмотрела на меня, улыбнулась виновато, сказала по-английски «сожалею, я такая неловкая» и растворилась в полумраке кафе.
На полпути к отелю я вдруг словно очнулся. Придурок. Ты мог хотя бы ответить ей. Мог улыбнуться. Просто быть вежливым. Мог заговорить с ней, познакомиться, наконец. Я чуть было не вернулся обратно. Редкие прохожие на улице оборачивались, глядя на прилично одетого мужчину, который вдруг впал в ступор посреди дороги, потом развернулся в обратном направлении, потом мотнул головой, опять развернулся, усмехнулся и продолжил путь. Отель, кивок портье, обжигающе горячий душ, постель. И всю ночь мне снятся облако медно-рыжих волос и огромные зелёные глаза.
Зелёные глаза. По-настоящему зелёные. Не те орехово-карие, которые стало модно почему-то именовать зелёными. И не искусственно-бирюзовые, какими делают глаза линзы. У неё были глаза цвета нефрита, то прозрачные, как море у Карибских островов, то тёмные, с серо-металлическим отливом, какими они становились в моменты страсти или гнева. Или травянисто-зелёные, с золотыми искорками, появляющимися, когда светит яркое солнце и когда она смеётся. Но тогда я ещё не знал, какими разными они бывают.
Тем утром я проснулся и понял, что не пойду сегодня в офис. Просто не пойду. Иначе свихнусь или убью кого-нибудь, возможно, даже кого-нибудь из моих партнёров. Позвонил, наплёл что-то насчёт больного горла и жара, отговорился от помощи, которую, впрочем, не так уж и настойчиво предлагали – им и так сегодня придётся вкалывать больше обычного – успокоил свою совесть тем, что позволю ребятам тоже прогулять денёк-другой, в конце концов, мы и так опережали все графики. Ужаснулся отражению в зеркале, откуда на меня смотрел угрюмый дядька с фиолетовыми тенями под глазами, неопрятной щетиной – я же брился вчера, Господи, это несправедливо! – и лет на пять старше меня. Показал ему средний палец и отправился в душ.
И вот он я – побритый, благоухающий и благодушный, и вроде бы даже менее измождённый – на горбатых улочках Старого Города. Мостовые поблёскивают мокрыми камнями. Скрипит вывеска с примитивно, в два цвета, нарисованным вепревым коленом. Из двери под вывеской доносится умопомрачительный аромат, и я сдаюсь. Для «колена» рановато, но выпить кофе с рогаликами мне ничто не помешает. И я сажусь за дальний столик, над которым висит нарочито искусственная голова кабана с растянутой до ушей улыбкой и одним подмигивающим глазом. Почему-то эта явная подделка неимоверно меня веселит. Я салютую кабаньей голове чашкой адски чёрного горячего сладкого кофе, мажу маслом рогалик и наконец окидываю взглядом окружающее пространство кафе.
Через два столика от меня сидит мужчина, пожилой, смуглый, с густой сединой в волосах и смешливыми морщинками у глаз. Напротив него на столе – фото женщины лет сорока-сорока пяти, мне плохо видно из-за отсвечивающей лампы, но женщина на фото мне кажется очень красивой. Мужчина время от времени смотрит на неё с улыбкой и мне кажется, будто он разговаривает с ней – шёпотом, чтобы не привлекать к себе внимание других посетителей. Я отвожу глаза, мне неловко, будто подсматриваю за чем-то чрезвычайно интимным. Но взгляд против воли возвращается к мужчине, и в один из таких моментов я замечаю, как он нежно гладит пальцем стекло фоторамки.
Жёлтое, как осенние листья, сладковатое масло тает на горячей корочке рогалика. Юная, сияющая свежестью официантка приносит мне ещё кофе и ставит на стол тарелку с нарезанным сыром и ветчиной. Я не просил, но киваю ей благодарно, она улыбается с хитринкой и уходит. Ещё бы, она явно работает тут не первый день, наверняка лучше клиентов знает, что им нужно. Я продолжаю оглядывать кафе.
Только сейчас замечаю над входной дверью такое же карикатурное чучело огромной щуки. У рыбины глаза сведены к носу и торчит изо рта набок явно не рыбий длинный фиолетовый язык. Мне становится смешно, фыркаю и едва не забрызгиваю кофе стол. Ловлю взгляд официантки, она мне задорно подмигивает и кивает куда-то влево от двери. Там в простенке – прямоугольная «волчья» голова, к которой какой-то насмешник приделал развесистые оленьи рога. Глаза «волка», закаченные под лоб и сведённые вместе у переносицы, будто изучающие сомнительное украшение собственной головы, стали последней каплей. Я изнывал от смеха, явно доставляя этим удовольствие молоденькой официантке, и сам не понимал, что со мной происходит. Такое беспричинно весёлое, бесшабашное настроение нормально для подростка, но я давно уже вышел из подросткового возраста, давно забыл о беспричинном смехе и не вёл себя так в общественных местах. Да и дома, если уж быть до конца откровенным, тоже. Даже наедине с собой. Слишком давно я был занят «взрослыми» делами, серьёзной работой, ответственной и тяжёлой. Слишком давно всё моё неформальное общение сводилось к редким вечерам пятницы, которые мы проводили в баре за стаканчиком виски – компания четырёх друзей, они же – коллеги и партнёры. Слишком давно моя личная жизнь стала безликой чередой женщин, отношения с которыми сводились к ритуальным танцам: ресторан (иногда театр плюс ресторан), проводить до дома, не зайдёшь ли на чашечку кофе, утром суметь проснуться до того, как она успела встать и накинуть мою рубашку, лёгкий поцелуй, слова благодарности, о, всё было прекрасно, до встречи, и – да, мы оба знаем, что этой встречи скорее всего не будет и нас обоих всё это устраивает. Ах, да, ещё ритуальный букет, отправляемый от моего имени моей секретаршей. Если же вдруг оказывалось, что свиданий больше одного - такое тоже случается, хоть и редко – к букету прилагается какая-нибудь безделушка из ювелирного. Секретарша давно у меня работает и прекрасно знает правила. К тому же у неё безупречный вкус. В общем, всё в моей жизни давно «по-взрослому».
И тут я вижу её.
Окно, выходящее на присыпанный осенними листьями тротуар. Бледный утренний осенний свет, льющийся из него, выхватывает из общей картины столик, за которым она сидит со своей подругой. Она сидит спиной ко мне, но я точно знаю, это – она. Ноги идущих по тротуару создают движущиеся тени и в этой игре теней и света её волосы, копной спадающие на узкую спину, крупными кольцами стекающие до пояса, горят тёмным пламенем.
Её волосы так же переменчивы, как её глаза. Они то ярко-оранжевые, то медные, то каштановые с золотым или красноватым отливом. Она их не красит, это солнце так раскрашивает её буйную густую гриву, и я ещё не знаю, что сотни, тысячи раз буду любоваться этой игрой цвета, пропуская сквозь пальцы густые тяжёлые пряди.
Сейчас я смотрю на неё, замечая каждую деталь – тёмно-зелёное шерстяное платье, прихваченное широким поясом из светло-коричневой кожи. Того же цвета мягкие кожаные сапожки на невысоком каблуке. На скамье рядом с ней – сумка, похожая на мешок, тоже коричневая, но вязаная, какая-то несерьёзная, смешная. К ней пристёгнут брелок – забавная оранжевая обезьянка. Она подносит ко рту чашку с кофе, украшенную шапкой сливок, и широкий массивный деревянный браслет сползает с узкого запястья почти до локтя. Она нервным движением опускает руку, встряхивая кистью, чтобы вернуть браслет на место. Её подруга всё это время что-то рассказывает ей, сопровождая рассказ плавными жестами рук. Они абсолютно не похожи. Сидящая напротив рыжей девушка – белокожая брюнетка, очень коротко стриженая, с круглым лицом, длинной шеей и широкими плечами. У неё в ушах крупные серьги-кольца из серебра, такие же тонкие серебряные браслеты на обеих руках. Короткие ногти выкрашены чёрным. Она в чёрных джинсах и чёрной же водолазке, на спинке её стула висит чёрный кожаный рюкзак. Она красива, но всё же первое слово, которое приходит в голову при взгляде на неё – «стильная».
Я давно съел свой завтрак и мне уже совсем не хочется кофе, но я не могу заставить себя встать и уйти. Я делаю вид, что читаю что-то с экрана смартфона, а сам шпионю за рыжей и её подругой. Они настолько захвачены разговором, что не замечают ничего вокруг – ни моего пристального внимания, ни взглядов, бросаемых на них сидящими через стол парнями. Парни явно тянут время, пытаясь обратить на себя внимание подруг, время от времени порываются подойти к девушкам, но те так поглощены беседой, что прервать её кажется невозможным. В конце концов парни смотрят на часы, мрачнеют, встают из-за стола, оставляют на столе несколько купюр, подхватывают свои куртки и уходят, унося с собой запахи крема для бритья, табачного дыма и машинного масла.
Наконец, девушки заканчивают разговор, брюнетка судорожно вздыхает, последний раз взмахивает рукой, и я замечаю, как влажнеют её глаза. Она запрокидывает голову, будто пытаясь удержать слёзы, Рыжая протягивает через стол руку и сжимает ладонь подруги. Молчаливый жест поддержки, такой красноречивый. Мне вдруг хочется, чтобы Рыжая обернулась и посмотрела на меня, так хочется, что я стискиваю кулаки под столом, и повторяю про себя: «обернись, ну обернись же!» Надо признать, телепат из меня никакой. Девушки встают из-за стола. Брюнетка, ещё сильнее побледневшая, натягивает короткую куртку из тонкой чёрной кожи, никак не попадает в рукав, злится, кусает алые губы. Рыжая надевает вязаное пальто цвета осеннего мха, наматывает на шею тёмно-оранжевый шарф, оборачивается к подруге. Та уже победила непослушный рукав, вынула из кармана пачку купюр, отсчитала несколько, остальные небрежно сунула обратно. Рыжая укоризненно покачала головой, подруга дёрнула плечом, словно заканчивая ненужный спор. И они ушли.
Последнее, что я вижу – рука Рыжей, придерживающая тяжёлую деревянную дверь. Длинные тонкие пальцы, продолговатые розовые ногти, узкая ладонь, выпуклая косточка на хрупком запястье.
Какое наслаждение – целовать эти пальцы, один за другим, поглаживать тонкие, смуглые руки, прикасаться губами к ладони, вдыхать её запах, легко прикусывать запястья… Но всё это мне ещё предстоит узнать.
Я очень смутно помню тот день.
Все совпадения имён, характеров, мест и событий злонамеренны и неслучайны.
Спасибо вам.
***
У неё была классическая внешность рыжей: тонкий нос, высокие скулы, зелёные глазищи. Только, вопреки всем правилам игры, она была смуглой, будто только что вернулась с пляжа, где проводила бархатный сезон. И это сочетание совершенно сводило меня с ума.
Я звал её Осень. Моя Рыжая Осень. Она была сентябрём, ещё теплым почти по-летнему, солнечным, раззолоченным первой пожелтевшей листвой, счастливым звонкими детскими отдохнувшими голосами. Сладким сентябрём – виноградным, грушевым, яблочным. Она и пахла осенью, едва уловимой свежей сладостью и первым осенним холодком. Не всегда, правда. Иногда, когда она засыпала, мне кружил голову аромат разгорячённого солнцем галечного пляжа – с привкусом соли и запахом далёких прибрежных сосен. Но в день нашего знакомства я ещё не знал, что она может пахнуть морем.
Мы странно познакомились. В городе, где мы оба были чужими. В городе, где мы оба были временными. Это он, город, ограждал нас древними стенами от холодных октябрьских ветров, кружил нас узкими улочками, ложился под ноги булыжными мостовыми, зазывно махал вывесками магазинчиков и кафе, осыпал листвой старых лип и старательно сводил нас вместе.
Я как раз выходил из одного такого кафе в Старом Городе, вверх по каменной лесенке в семь ступенек, из тёплого полуподвала, где тихо играла музыка, где жарко пахло кофе и глинтвейном. Сюда я заходил почти каждый день, хотя за время своего пребывания в городе нашёл немало мест, где можно было вкусно и с удовольствием поесть – в спокойной обстановке, в тишине, которая так разительно отличалась от офиса, в котором мне волей-неволей приходилось пребывать по десять-двенадцать часов в день. Там как раз о покое можно было только мечтать. Все знали, что компания на грани краха, хотя директорам было заранее поставлено условие: если они хотят результативной работы от нас, их сотрудники должны пребывать в неведении относительно финансовых проблем фирмы. Но утечка всё же произошла, с этим ничего нельзя было поделать, и приходилось работать с тем, что есть. То есть с раздражёнными, напуганными, напряжёнными людьми, которые не знали, что ждёт их завтра, не доверяли своему руководству и уже не верили ничьим обещаниям. Тем более – нашим. Ещё бы, пришли какие-то «левые» люди, иностранцы, которые видят здесь всё впервые и которых не заботит судьба компании – с чего бы ей их заботить, они же чу-жа-ки. И ещё требуют повиновения, вводят какие-то новые правила, проверяют работу каждого, роются в документах, то и дело совещаются с начальством – кто их там разберёт, о чём они совещаются за закрытыми дверями. Того и гляди, однажды выйдут из зала переговоров и объявят: всем спасибо, все свободны, то бишь уволены. И все годы, что ты тут горбатился (или штаны просиживал, тут уж кто как), - коту под хвост? Это тебе не развитой социализм, здесь и сейчас судьба уволенного никого особенно не волнует. А если до выхода на пенсию всего ничего – кому ты вообще будешь нужен? А если ещё и накоплений за годы работы никаких, то всё. Выбрасывай белый флаг, ложись и помирай. Вот примерно с таким настроением люди шли каждый день на работу, не зная, что их ждёт в родной конторе. И конечно, в такой атмосфере тут же начались интриги, подсиживания, дрязги и склоки. Всё-таки принцип «тонешь сам – топи другого» - неизбывный фундамент человеческой психологии. И никакие красивые названия типа «антикризисный директор» никого не успокоят, потому что каждого волнует только его собственная судьба, а что уж с этой судьбой сотворит вдруг непонятно откуда взявшийся директор – одному Богу известно. И вот после очередного выматывающего дня по уши в этом «счастье» я медленно поднимаюсь по ступеням, ведущим из тёплого уютного кафе на промозгую тёмную улицу, думая о том, как здорово, что есть возможность не нести в гостиничный номер – мой временный дом – весь негатив, прицепившийся за день. Что можно прийти сюда, слушать блюз, благодарно кивнуть расторопной улыбчивой официантке, получив от неё «блюдо дня» - что-нибудь вкусное, простое, абсолютно домашнее, а главное – горячее. Выпить заслуженную кружку чёрного пива, махнуть на выходе хозяину, вечно стоящему за барной стойкой с вечным полотенцем через плечо и вечно протирающему стаканы и услышать приглашение приходить ещё. Теперь остаётся только поблагодарить, а дальше – набраться решимости, выволочь себя на улицу, дотащить до отеля, кивнуть портье, десять минут на обжигающий душ, рухнуть в постель – всё. Не существовать до утра.
И вот я думаю об этом, а ещё о том, что этого вот начальника отдела придётся всё-таки уволить, как и большинство его подчинённых, и о том, что в проверенных сегодня контрактах явно есть какая-то мелочь, упущенная нами деталь, и что завтра мне придётся копаться в них снова… И в этот момент мне в лицо летит что-то, похожее на красное облако, и я отшатываюсь, едва не скатившись вниз по ступеням, и машинально хватаю падающую на меня девушку. Мне удалось всё-таки устоять на ногах и удержать её, поскользнувшуюся на мокрых ступенях. На меня повеяло свежим осенним ароматом, она посмотрела на меня, улыбнулась виновато, сказала по-английски «сожалею, я такая неловкая» и растворилась в полумраке кафе.
На полпути к отелю я вдруг словно очнулся. Придурок. Ты мог хотя бы ответить ей. Мог улыбнуться. Просто быть вежливым. Мог заговорить с ней, познакомиться, наконец. Я чуть было не вернулся обратно. Редкие прохожие на улице оборачивались, глядя на прилично одетого мужчину, который вдруг впал в ступор посреди дороги, потом развернулся в обратном направлении, потом мотнул головой, опять развернулся, усмехнулся и продолжил путь. Отель, кивок портье, обжигающе горячий душ, постель. И всю ночь мне снятся облако медно-рыжих волос и огромные зелёные глаза.
***
Зелёные глаза. По-настоящему зелёные. Не те орехово-карие, которые стало модно почему-то именовать зелёными. И не искусственно-бирюзовые, какими делают глаза линзы. У неё были глаза цвета нефрита, то прозрачные, как море у Карибских островов, то тёмные, с серо-металлическим отливом, какими они становились в моменты страсти или гнева. Или травянисто-зелёные, с золотыми искорками, появляющимися, когда светит яркое солнце и когда она смеётся. Но тогда я ещё не знал, какими разными они бывают.
Тем утром я проснулся и понял, что не пойду сегодня в офис. Просто не пойду. Иначе свихнусь или убью кого-нибудь, возможно, даже кого-нибудь из моих партнёров. Позвонил, наплёл что-то насчёт больного горла и жара, отговорился от помощи, которую, впрочем, не так уж и настойчиво предлагали – им и так сегодня придётся вкалывать больше обычного – успокоил свою совесть тем, что позволю ребятам тоже прогулять денёк-другой, в конце концов, мы и так опережали все графики. Ужаснулся отражению в зеркале, откуда на меня смотрел угрюмый дядька с фиолетовыми тенями под глазами, неопрятной щетиной – я же брился вчера, Господи, это несправедливо! – и лет на пять старше меня. Показал ему средний палец и отправился в душ.
И вот он я – побритый, благоухающий и благодушный, и вроде бы даже менее измождённый – на горбатых улочках Старого Города. Мостовые поблёскивают мокрыми камнями. Скрипит вывеска с примитивно, в два цвета, нарисованным вепревым коленом. Из двери под вывеской доносится умопомрачительный аромат, и я сдаюсь. Для «колена» рановато, но выпить кофе с рогаликами мне ничто не помешает. И я сажусь за дальний столик, над которым висит нарочито искусственная голова кабана с растянутой до ушей улыбкой и одним подмигивающим глазом. Почему-то эта явная подделка неимоверно меня веселит. Я салютую кабаньей голове чашкой адски чёрного горячего сладкого кофе, мажу маслом рогалик и наконец окидываю взглядом окружающее пространство кафе.
Через два столика от меня сидит мужчина, пожилой, смуглый, с густой сединой в волосах и смешливыми морщинками у глаз. Напротив него на столе – фото женщины лет сорока-сорока пяти, мне плохо видно из-за отсвечивающей лампы, но женщина на фото мне кажется очень красивой. Мужчина время от времени смотрит на неё с улыбкой и мне кажется, будто он разговаривает с ней – шёпотом, чтобы не привлекать к себе внимание других посетителей. Я отвожу глаза, мне неловко, будто подсматриваю за чем-то чрезвычайно интимным. Но взгляд против воли возвращается к мужчине, и в один из таких моментов я замечаю, как он нежно гладит пальцем стекло фоторамки.
Жёлтое, как осенние листья, сладковатое масло тает на горячей корочке рогалика. Юная, сияющая свежестью официантка приносит мне ещё кофе и ставит на стол тарелку с нарезанным сыром и ветчиной. Я не просил, но киваю ей благодарно, она улыбается с хитринкой и уходит. Ещё бы, она явно работает тут не первый день, наверняка лучше клиентов знает, что им нужно. Я продолжаю оглядывать кафе.
Только сейчас замечаю над входной дверью такое же карикатурное чучело огромной щуки. У рыбины глаза сведены к носу и торчит изо рта набок явно не рыбий длинный фиолетовый язык. Мне становится смешно, фыркаю и едва не забрызгиваю кофе стол. Ловлю взгляд официантки, она мне задорно подмигивает и кивает куда-то влево от двери. Там в простенке – прямоугольная «волчья» голова, к которой какой-то насмешник приделал развесистые оленьи рога. Глаза «волка», закаченные под лоб и сведённые вместе у переносицы, будто изучающие сомнительное украшение собственной головы, стали последней каплей. Я изнывал от смеха, явно доставляя этим удовольствие молоденькой официантке, и сам не понимал, что со мной происходит. Такое беспричинно весёлое, бесшабашное настроение нормально для подростка, но я давно уже вышел из подросткового возраста, давно забыл о беспричинном смехе и не вёл себя так в общественных местах. Да и дома, если уж быть до конца откровенным, тоже. Даже наедине с собой. Слишком давно я был занят «взрослыми» делами, серьёзной работой, ответственной и тяжёлой. Слишком давно всё моё неформальное общение сводилось к редким вечерам пятницы, которые мы проводили в баре за стаканчиком виски – компания четырёх друзей, они же – коллеги и партнёры. Слишком давно моя личная жизнь стала безликой чередой женщин, отношения с которыми сводились к ритуальным танцам: ресторан (иногда театр плюс ресторан), проводить до дома, не зайдёшь ли на чашечку кофе, утром суметь проснуться до того, как она успела встать и накинуть мою рубашку, лёгкий поцелуй, слова благодарности, о, всё было прекрасно, до встречи, и – да, мы оба знаем, что этой встречи скорее всего не будет и нас обоих всё это устраивает. Ах, да, ещё ритуальный букет, отправляемый от моего имени моей секретаршей. Если же вдруг оказывалось, что свиданий больше одного - такое тоже случается, хоть и редко – к букету прилагается какая-нибудь безделушка из ювелирного. Секретарша давно у меня работает и прекрасно знает правила. К тому же у неё безупречный вкус. В общем, всё в моей жизни давно «по-взрослому».
И тут я вижу её.
Окно, выходящее на присыпанный осенними листьями тротуар. Бледный утренний осенний свет, льющийся из него, выхватывает из общей картины столик, за которым она сидит со своей подругой. Она сидит спиной ко мне, но я точно знаю, это – она. Ноги идущих по тротуару создают движущиеся тени и в этой игре теней и света её волосы, копной спадающие на узкую спину, крупными кольцами стекающие до пояса, горят тёмным пламенем.
***
Её волосы так же переменчивы, как её глаза. Они то ярко-оранжевые, то медные, то каштановые с золотым или красноватым отливом. Она их не красит, это солнце так раскрашивает её буйную густую гриву, и я ещё не знаю, что сотни, тысячи раз буду любоваться этой игрой цвета, пропуская сквозь пальцы густые тяжёлые пряди.
Сейчас я смотрю на неё, замечая каждую деталь – тёмно-зелёное шерстяное платье, прихваченное широким поясом из светло-коричневой кожи. Того же цвета мягкие кожаные сапожки на невысоком каблуке. На скамье рядом с ней – сумка, похожая на мешок, тоже коричневая, но вязаная, какая-то несерьёзная, смешная. К ней пристёгнут брелок – забавная оранжевая обезьянка. Она подносит ко рту чашку с кофе, украшенную шапкой сливок, и широкий массивный деревянный браслет сползает с узкого запястья почти до локтя. Она нервным движением опускает руку, встряхивая кистью, чтобы вернуть браслет на место. Её подруга всё это время что-то рассказывает ей, сопровождая рассказ плавными жестами рук. Они абсолютно не похожи. Сидящая напротив рыжей девушка – белокожая брюнетка, очень коротко стриженая, с круглым лицом, длинной шеей и широкими плечами. У неё в ушах крупные серьги-кольца из серебра, такие же тонкие серебряные браслеты на обеих руках. Короткие ногти выкрашены чёрным. Она в чёрных джинсах и чёрной же водолазке, на спинке её стула висит чёрный кожаный рюкзак. Она красива, но всё же первое слово, которое приходит в голову при взгляде на неё – «стильная».
Я давно съел свой завтрак и мне уже совсем не хочется кофе, но я не могу заставить себя встать и уйти. Я делаю вид, что читаю что-то с экрана смартфона, а сам шпионю за рыжей и её подругой. Они настолько захвачены разговором, что не замечают ничего вокруг – ни моего пристального внимания, ни взглядов, бросаемых на них сидящими через стол парнями. Парни явно тянут время, пытаясь обратить на себя внимание подруг, время от времени порываются подойти к девушкам, но те так поглощены беседой, что прервать её кажется невозможным. В конце концов парни смотрят на часы, мрачнеют, встают из-за стола, оставляют на столе несколько купюр, подхватывают свои куртки и уходят, унося с собой запахи крема для бритья, табачного дыма и машинного масла.
Наконец, девушки заканчивают разговор, брюнетка судорожно вздыхает, последний раз взмахивает рукой, и я замечаю, как влажнеют её глаза. Она запрокидывает голову, будто пытаясь удержать слёзы, Рыжая протягивает через стол руку и сжимает ладонь подруги. Молчаливый жест поддержки, такой красноречивый. Мне вдруг хочется, чтобы Рыжая обернулась и посмотрела на меня, так хочется, что я стискиваю кулаки под столом, и повторяю про себя: «обернись, ну обернись же!» Надо признать, телепат из меня никакой. Девушки встают из-за стола. Брюнетка, ещё сильнее побледневшая, натягивает короткую куртку из тонкой чёрной кожи, никак не попадает в рукав, злится, кусает алые губы. Рыжая надевает вязаное пальто цвета осеннего мха, наматывает на шею тёмно-оранжевый шарф, оборачивается к подруге. Та уже победила непослушный рукав, вынула из кармана пачку купюр, отсчитала несколько, остальные небрежно сунула обратно. Рыжая укоризненно покачала головой, подруга дёрнула плечом, словно заканчивая ненужный спор. И они ушли.
Последнее, что я вижу – рука Рыжей, придерживающая тяжёлую деревянную дверь. Длинные тонкие пальцы, продолговатые розовые ногти, узкая ладонь, выпуклая косточка на хрупком запястье.
***
Какое наслаждение – целовать эти пальцы, один за другим, поглаживать тонкие, смуглые руки, прикасаться губами к ладони, вдыхать её запах, легко прикусывать запястья… Но всё это мне ещё предстоит узнать.
Я очень смутно помню тот день.
