Глава 1
Отец мой был егерем. До этого он лесником служил. Работал честно — лес налево не гнал и браконьеров гонял. Даже ранен был. Ну и жили они с матерью: с хлеба на картошку перебивались — двое детей, да что говорить…
Мать уж так не хотела, чтобы он на новое место переходил. Предложили ему — в заказник — егерем. Отец — к ней. Они всё вместе решали, дружно жили… Она — в слёзы. Не хотела. Но потом согласилась. Тут уже я был на подходе. Нищета… А там — совсем другая жизнь. Да-а…
В тот заказник "шишки" всякие на охоту приезжали. Те самые, что нам с трибун про светлое будущее рассказывали. Не хочу о них говорить. Да я и знал не много — врать не буду.
Ну, слышал, конечно, приезжали такие, чьи имена в газете "Правда" на первой полосе печатали. Отдыхали, значит, от трудов своих тяжких. Набьют зверя целые горы — вот им и отдых. Радуются, хвалятся… А чем хвалиться-то? Того зверя им егеря сгоняли… А радоваться — чему?.. Да что говорить… Не они первые — и при царях то же самое было.
Я то время не очень хорошо помню. Отец подолгу пропадал — ну, когда эти приезжали. Домой возвращался мрачный, даже с матерью говорить не хотел, а мы — дети — и сами не подходили. Помню свой страх, когда он таким приходил. Хотя отец ни нас, ни мать никогда не обижал, грубого слова не сказал. Но тут… мы чувствовали — не подходи.
Постарел он быстро на этой работе — до срока. Высох как-то, поседел. А ведь мужик крепкий был, здоровый. Не знаю, чем бы всё это кончилось, но как-то ему удалось вырваться. Я думаю, он ради матери старался, ну и ради нас — детей. Сам для себя не стал бы. Спился бы, наверное, да и всё. Там бы пьющего держать не стали, конечно. Это "отдыхающим" всё можно, а они — должны быть, как сапёры — чуть что не так… Страшно подумать…
Так вот… Ушёл он оттуда. Уж и не знаю, как его отпустили. Переехали мы — в лесничество его взяли; мать в библиотеку устроилась — в посёлке. Дети старшие — мои брат с сестрой — уже подросли… Ничего жили, скромно, тихо. Старшие учиться уехали. Уж мать любила нас… но не хотела, чтобы мы в деревне оставались. Сама их, грубо говоря, выпихнула в город. Ну и правильно сделала, всё у них нормально. Сейчас-то внуки уже у самих.
И мне всё говорила: готовься, учись, поступай в институт, не в институт, так в техникум, и уезжай отсюда, уезжай… Мы с отцом умрём — дом продайте и не возвращайтесь. Вот так.
Я тогда думал: это она, в бедности, в простой избе нажившись, желает нам, так сказать, лучшей жизни… В городе кино, театр, квартиры с удобствами, всё такое… Потом только понял — о другом она думала, о другом.
Стрелять-то меня отец научил. И стрелял я… что твой снайпер. Не хвалюсь — хвалиться мне нечем, наука эта мне легко далась. В генах, что ли, заложено…
А что мать? Да, матери это не нравилось. Но отец сказал — должен уметь с оружием обращаться, на всякий случай. Да-а… Но по живому я никогда не стрелял — до того самого "случая". Отец говорил: оружие — для защиты или если уж есть нечего — тогда другое дело. А мать…
Я однажды в пролетавшую ворону прицелился, и ведь попал бы — точно знаю. А тут мать — как закричит:
— Ты что, паразит, делаешь?! Ты куда, гад такой, нацелился?! Мешает она тебе?!
Я чуть ружьё не выронил с перепугу. И откуда она взялась, как узнала? На кухне должна быть — окно там на другую сторону, и здесь сейчас ей ничего не надо. И не ругала она меня словами такими никогда — ни до ни после. Хотите верьте — хотите нет. Не было у неё такой дурной привычки.
Вы уж простите меня, старика, обещал страшный случай рассказать, а сам… Не старик, говоришь? Да вообще-то, конечно, шестьдесят лет — не старость, если здоровье есть. Но для вас — я-то знаю — и сорокалетние — старики. Да и страшный он, может, только для меня. Теперь ужасов любых — навалом, и придуманных, и настоящих… А про свою семью я начал потому, что без этого не понять.
Ну вот, институт я не потянул, а в техникум поступил. Уехал в городок небольшой — там неподалёку. А мать всё хотела, чтобы подальше, чуть ли не в Москву. Удивлялся я сильно, ведь видел — тоскует она без нас.
Скоро и умерли они, как одни остались. Отец сначала, мать за ним — быстро…
Ну мы, конечно, собрались — дети и другая родня. Но дом продать, как родители велели, не поднялась рука. Сад был хорош… Яблони, вишни, смородина… У сестры у старшей уже ребёнок родился, да и брат невесту нашёл. А тут такой дом, сад… Соседи были хорошие — попросили присмотреть.
И ружьё отцовское тоже не продали. А ведь мать говорила мне: избавься от него — хоть подари, хоть в речку выбрось. Сама-то она после отцовых похорон слегла… А я пожалел. Отличное было ружьё.
И вот проходит лет эдак пять. Я на заводе работаю, живу в общежитии. И такая меня тоска разобрала… Ведь вот он — дом родительский — рядом. Своя крыша над головой — это тебе не общежитие… А ещё лес, речка… Вспомнилось, как с отцом бродили по лесу — целыми днями.
Осенью дело было, а я как раз отпуск не отгулял — так вот всё сошлось. Ну, взял я отпуск и поехал домой. Там работы полно — починить, поправить, почистить. День-другой прокрутился, а на третий решил ружьё проверить, может, смазать надо… Оно у отца, как положено, в закрытом ящике хранилось — в разобранном виде. Ключ у меня был. Ящик — на чердаке. Стащил я его вниз, отпер, перебирать стал. Как-то, незаметно для себя, можно сказать, собрал…
Да что теперь притворяться: тянуло меня к нему, хотелось в руки взять, тяжесть его ощутить, надёжность, силу… Знал я прекрасно, что смазано оно и сто лет свободно пролежать может без всякого ущерба. Тянуло…
И вот собрал я его, взял в руки — плотно так, надёжно в руки ложится, будто родился с ним… И вдруг — стук — в окно.
Смотрю — две знакомые образины, прости Господи, на меня в окно уставились, ухмыляются… руками показывают, мол, дверь открой.
Дядя Боря и дядя Слава — они с отцом работали в том заказнике, где "шишки"-то охотились. И дома у нас бывали частенько, хотя никто их не любил, да и не звали их, по-моему. Но это уж такие люди: звали — не звали, рады — не рады, а они придут: и рюмку им налей, и закуску поставь, а они будут всех жизни учить, замучают и детей и взрослых.
Дядя Боря — тот хоть молчит всё больше, высокий, жилистый, глазом зыркнет — и опять не смотрит ни на кого — то в тарелку, то в стенку, от него, помню, мне, ребёнку, не по себе делалось; но дядя Слава — ещё хуже. Он полноватый был слегка и весь какой-то… маслянистый, общительный такой… Как ему попадёшься, так и не знаешь, куда деваться.
Открыл я им. Потом-то думал: надо было не открывать. Не стали бы они дверь ломать, в самом деле. И отец их не любил, а про мать — и говорить нечего.
Ввалились они, накрыли стол — прям, как у себя дома. Я только глазами хлопаю. Достают бутылку — помянем родителей, мол. Вроде неудобно отказаться… Всё мне, дураку, неудобно было. А кто они мне? Ну ладно. Что об этом…
Выпили мы — вроде только по сто грамм, и закуска была, а дальше всё для меня пошло в каком-то тумане… Стали они меня уговаривать поехать с ними в лес. Сначала, вроде, на охоту, но когда я головой замотал, сказал: мне отец с матерью наказали и слово такое забыть; они тогда — родительская воля — святое дело, а мы и охотиться-то не будем. Разрешение есть — и ладно, а мы просто — в лесу сейчас хорошо… грибов наберём… природа… всё такое. И я, дурак, согласился. Двадцать пять лет, а ума не нажил, да что говорить…
Заночевали они. Утром, затемно, будят меня — поехали. Я уж пожалел, что согласился-то, а отказаться — неудобно… Глупый был, а вы ошибок моих не повторяйте: если сердце ёкает так, знаешь, нехорошо, и на душе так — тяжело, что ли — наплюйте на все "неудобно" — и задний ход давайте, — что бы там ни было. Так вот.
Собрался я, вернее сказать, они меня собрали и ружьё прихватили, а у забора и "газик" их стоит. Оглянуться я не успел — уже едем. Дядя Боря за рулём, а дядя Слава всю дорогу мне зубы заговаривал. А я сижу, думаю — куда едем? Вроде они мне вчера говорили… А спросить — неудобно… Дядя Слава своими шутками-прибаутками замучает — что я со ста грамм обеспамятел. Так и не спросил.
Глава 2
Приехали мы. Газик на просёлке — рядом там, оставили, и в лес пошли. Рюкзак на меня навесили — вроде и небольшой, а по весу — ну чисто кирпичей мешок. Впереди — дядя Боря — шагает, как заведённый, а рюкзак у него поболее моего чуть не в три раза; ну а дядя Слава — то сзади, то сбоку маячит — с ухмылочкой своей обычной на меня косится. Попробуй тут пожалуйся.
Мне уж пот глаза заливает, спина отнимается, ноги гудят, а они — знай шагают. Это старики-то, можно сказать… Сколько мы шли, куда — не помню ничего. Сроду я до этого так не уставал. Пришли наконец.
Кострище там старое — на прогалине, значит. Поставили палатку, всё такое… Ну, отдышался я, смотрю… Место нехорошее: деревья вокруг всё гнутые какие-то, кривые, чёрные… И тихо… как в погребе. Осенний лес, конечно, тихий, не весна всё же, но не такой…
И вообще, сентябрь ещё не кончился, тепло, как говорится — очей очарованье и всё такое… А тут… какое очарованье?! Чем больше смотришь, тем… даже не знаю, как сказать… Тошно мне как-то стало и… страшно. Будто смотрит на меня этот лес, тяжёлым таким взглядом смотрит, вроде как на старого врага… и молчит.
Отец, бывало, говорил — в таких местах не то что палатку ставить, и на минутку не останавливаться — где деревья кривые. Там и зверь, и птица не живёт, потому что чует — место нехорошее…
Хотел я про это сказать, да передумал: смотрю — дядя Слава ещё хитрее, маслянистее прежнего на меня посматривает, и даже дядя Боря зыркает глазом, но не как всегда — мрачно, а довольно так, усмешисто… Нет, думаю, они с этого места всё равно никуда не тронутся, нравится им тут…
Ну ладно… Я, значит, стал у них кашеварить, дрова, хворост, всё такое… А "грибники"-то эти, смотрю: раз-раз — и зайца, и другого, и белку сняли, и лису тащат — смеются, довольные такие… Даже дядя Боря похохатывает, о дяде Славе и говорить нечего — шуточками так и сыпет.
Правда, шуточки странные какие-то, я и понять не могу — о чём это он. Зато дядя Боря, видно, прекрасно понимает.
И ещё то мне странно, что зверь какой-то… очумелый, чуть ли не сам лезет под ружьё — хоть голыми руками хватай его.
— Гляди-ка, Пётр Иваныч побежал, — это дядя Боря говорит.
А дядя Слава ему:
— Вон-вон — Семён Ефимыч! Как петляет-то! Ангелину Степановну видал? Да, любила она это дело… Прибережём её пока.
И смеются. Я ничего понять не могу и спросить не решаюсь.
Так три дня прошло, а на четвёртый, днём, выбегает на нашу прогалину косуля. Красивая такая… Прямо на меня выскочила. А я… И не знаю, что со мной сделалось, ведь и мысли у меня не было охотиться. А тут… хвать ружьё и выстрелил! Ну вот сам не знаю — зачем, почему, будто инстинкт какой! Руки сами двигались! А что это ружьё прям рядом оказалось и заряжено — тут уж, я думаю, "товарищи" мои постарались.
Я с себя вины не снимаю, а только хочу сказать, что ждали они такого случая. Ну и дождались… Тут же откуда-то из-за деревьев выскочили, рожи довольные, так и светятся… Прыг к косуле. Один говорит:
— Ты смотри — прямо в глаз! С одного выстрела, не целясь! Ну мастер! Уважаю…
А другой:
— Конечно… Двадцать поколений охотников! Пора юбилей справлять! — и хохочут оба.
А потом дядя Боря вдруг смеяться перестал и серьёзно так сказал, даже зло:
— Зря она это. Не поможет, всё равно. Наш он. Нашей крови, — и плюнул на неё — на косулю.
А я… Что я. Стоял, как говорится, как громом поражённый. Да… И смотреть на неё не могу, и не смотреть — тоже не могу. Стою и трясусь. А потом отбежал к кустам и вывернуло меня. Да, из песни слова не выкинешь, как говорится…
Думал — смеяться надо мной будут… Но нет. Дядя Слава подошёл — заботливый такой… прям отец родной.
— Ничего, — говорит, — в первый раз — это бывает. Это ничего — привыкнешь. Чайку попьём, в себя придёшь — и будем разделывать.
Я говорю: чего разделывать?
— Как чего, — отвечает, — добычу твою. Шкура-то целая осталась, шкура хороша, — и залоснился весь, а в глазах огонь — ох, нехороший.
Нет, говорю, ничего я разделывать не стану. Я вообще этого не хотел. Дядя Боря подошёл.
— Хотел или не хотел, — говорит, — а теперь не переделаешь. Что сделано, то сделано.
Ладно, говорю, я и не отказываюсь. Только это было в первый и последний раз. А теперь мне надо домой. Там дел полно и здесь сидеть я больше не собираюсь.
Ну, сначала они меня уговаривали остаться, потом разозлились. Иди, говорят, куда хочешь, никто тебя силой не держит, а только мы из-за такого щенка не собираемся себе отдых портить. Думали, видно, что я испугаюсь.
Но я упрямый был, хотя сам-то так и не в курсе — куда они меня завезли. Ничего, думаю, компас есть, шоссе вроде в западной стороне. Доберусь до него, а там — подвезёт кто-нибудь. Короче, не пропаду.
Собрал вещички и — ходу. Не попрощался даже, только слышал, как дядя Слава мне в спину прошипел:
— До скорого, щенок упрямый. Не хочешь по-хорошему — будет по-плохому.
Я и не обернулся, сделал вид, что не слышу. А сам-то думаю: что же это делается такое? Что им от меня нужно? Зачем я им? Иду по компасу — точно на запад, да я и без компаса держать направление хорошо умел, — иду и всё думаю. Почему это они зверей человечьими именами называли, да ещё по имени-отчеству? И почему сказали, что в моём роду двадцать поколений охотников?
Отец как-то говорил, что у нас охотничий род, но цифр никаких не называл, а с ними и вовсе не стал бы откровенничать. Придумали они это? Зачем? А главное — самое больное — прям занозой застряло: что это такое дядя Боря косуле — мёртвой косуле — сказал? Что это?
Да может, я зря мучаюсь, просто у них не все дома? Спятили в своём заказнике на пару, помешались на охоте. А я тоже хорош — попёрся с двумя ненормальными неизвестно куда… Ну ничего, скоро выберусь, — так я думал.
А между тем, уже смеркается, но никакого намёка ни на шоссе, ни на просёлок, ни на самую завалящую тропку — нет и не предвидится. Ну ладно, значит, думаю, я ошибся — не на западе шоссе. Всё равно я отсюда выберусь — не сегодня, так завтра. Могу и без палатки переночевать, чай, не джунгли.
А и правда, не джунгли, а пожалуй, похуже чего оказалось. Я и до этого как-то слышал, что бывает — на людей вдруг, без всякой причины, страх в лесу находит или вот — выбраться никак не могут. Не городские — о тех и говорить нечего, а бывалые. Говорят, мол, леший водит.
Леший или нет — не знаю, но поводило меня хорошо. И страху я натерпелся — врагу не пожелаешь, как говорится. А ведь я с детства лес и знал, и любил, и подумать никогда не мог, что со мной такое может сделаться. Вот будто давит меня что-то, душит… прям вздохнуть не даёт. Временами такой ужас находил, что хотелось орать во всю глотку и бежать без оглядки.
Ну, орать я, вроде, не орал, хотя и не поручусь, а вот побегал знатно… И нет этому лесу конца — я всё на запад, а потом: глядь на компас — восток! Да быть того не может! Ладно бы отклонился, а то — на 180 градусов! Это ещё до того, как я пробежки-то начал устраивать, да-а…
Этого не опишешь… да и желания нет. А честно сказать, всего я и сам не помню.
