И сколько дней там мыкался — точно сказать не могу, врать не буду… Но уж никак не меньше пяти. И к стоянке меня выводило не меньше трёх раз. К той самой, где "приятели" мои обосновались.
Один раз вышел: костёр горит, дядя Боря спиной ко мне у костра сидит, а дядя Слава — напротив, лицом то есть. И вроде он меня не видит, смотрит в мою сторону, но как-то — мимо. Это ж видно, когда человек не на тебя смотрит, а вроде как рядом с тобой что-то разглядывает.
И вдруг я понял: они знают, что я здесь. Ну и что? Ну и ничего такого — охотники, но мне вдруг так жутко стало… И показалось, что у дяди Бори и не лицо уже, а волчья морда… а у дяди Славы загривок — медвежий…
Да вы ухмылочки-то не прячьте, можете и посмеяться, если хотите, я бы на вашем месте, да в ваши годы точно посмеялся…
Только если бы вы хоть на минутку почувствовали то, что я тогда… страшные истории вам бы больше никогда не понадобились — до конца жизни того страха хватило бы…
А что я? Повернулся и бежать. И казалось мне, что они за мной бегут. Не всерьёз, а так, для забавы… Конечно, у страха глаза велики, как говорится… Я и не спорю — как в бреду был, вот и мерещилось, да только… Ну ладно, об этом после.
Ещё раз вышел к стоянке днём — никого не было. Я пошатался там, что-то из еды стащил, хотя есть мне не хотелось, в их вещи залез. Пришло мне в голову, что они компас мой испортили или подменили на порченый какой. Отыскал в их вещах компас и поменял на свой.
Странно, но косули или каких её… частей я в тот раз не видел. Хотя помню, что другое, мелкое зверьё валялось там — без всякого порядка — одни разделаны, другие — нет. Тогда меня страх подгонял: нашёл компас, да убежал.
А потом я, конечно, подумал, что так быть не должно, просто не может так быть! Ни один нормальный охотник так не сделает! Ну ладно, пусть они — ненормальные, а звери-то? Здесь ведь и волки есть, и медведи — они же почуять должны. От этой стоянки разит, как от скотобойни.
Но скоро мне опять стало не до размышлений: новый компас вёл себя не лучше старого, а пожалуй, и похуже.
В третий раз, как и в первый, к стоянке я вышел под вечер. Опять костёр, у костра охотнички мои сидят, а поодаль — косуля. Шкура содрана, и она блестит так… красным. Дай-ка мне водички, сынок… Да-а…
Опять я бежал, как сумасшедший, да и действительно — чуть не спятил. Остановился, когда сил совсем не осталось, привалился к дереву, компас достал, фонарик включил — смотрю: стрелка-то у него крутится, ну вот как секундная — на часах. Знай себе — ходит вокруг, как и я вокруг той стоянки.
Ну тут совсем меня разобрало, да и шутка ли — несколько дней там кружил. Кажется, я смеяться начал, но что плакал — точно помню. Потом кричать начал. Не в себе был, конечно, тут уж не поспоришь. Но что кричал — помню. А вот почему — не знаю. До той минуты я этого не думал, да-а…
Что кричал, говоришь? Да как-то и неудобно рассказывать… Хотя, раз уж начал…
Лес, прости меня! — кричал. — Отпусти меня, лес! Я не хотел убивать! Отпусти меня! Прости меня! Прости нас!
Кого — нас, спрашиваешь? Я и сам точно не знаю. Может, вообще — людей, а может — предков моих, но к дяде Боре и дяде Славе это уж точно не относилось. Про них я не думал. Да-а…
А потом — отключился я. То ли заснул, то ли сознание потерял — уж и не знаю. И вижу — во сне ли, в бреду — вижу ту косулю, ну что я застрелил. И понимаю я вдруг, так отчётливо и ясно, как это бывает во сне, что эта косуля — моя мать.
И я помню, что мать умерла, а косулей она пришла — ко мне пришла, понимаете? Чтобы вывести меня оттуда или… чтобы я её убил. Ну как вам объяснить-то… Чтобы если уж я кого-то убью, так её. Потому что она — простит. И мне расплачиваться за это не придётся.
И вот тогда, во сне, мне вдруг ясно стало, что все эти Семёны Ефимычи и Ангелины Степановны и правда раньше людьми были — охотились они здесь. И не ради пропитания, а для удовольствия били зверя.
Охота… — и слово-то какое… Я, конечно, не филолог, но ведь раньше так частенько говорили: спать охота, гулять охота. Охота — желание, значит, по-другому. То есть — хочу и потому убиваю.
Раньше, конечно, люди кормились от леса и зверя били по нужде. И знали, между прочим: лишнее возьмёшь — отдавать придётся, да с процентами, да-а…
Вот они и отдают — сколько раз убил, столько и придётся самому зайцем дрожать, лисой, волком, медведем от пуль подыхать, да в капканах биться. А у иных того зверя битого за плечами не десятки — сотни, чуть не тысячи… Да-а…
А когда расплата их кончается, тут уж они — ружьё в руки — и за теми, кто вчера по ним стрелял… Так и крутятся… То они, то их убивают, мстят друг дружке, а остановиться не могут.
Не все, конечно, так-то, многие, конечно, расплатятся и… Что, — говоришь? Да откуда же мне знать? Я и не говорю, что так всё и есть. Просто… сон такой… Во сне мне ясно всё было, например, что эти самые дядя Боря и дядя Слава и есть такие… вечные охотники. Вырваться они уже не могут. Сейчас они охотники — гуляют, упиваются кровью, потом — наоборот.
А у меня и правда — девятнадцать поколений охотников в роду, а я, значит, двадцатое. Но предки мои всё больше по нужде охотились, а не для забавы. Но всё равно — кровь тяжёлая мне досталась, потому и ружьё само мне в руку ложится. Такому, как я, и подходить к нему нельзя.
Откуда знаю? Да я ж говорю: во сне мне всё это как на ладони открылось. А верить я вас не прошу. Просто говорю всё, как было, а дальше — дело ваше. Так вот… отец мой, значит, вырваться сумел. Хороший был человек, настоящий; расплатился, за что следовало, и… упокоился с миром, как говорится…
За меня только переживал и жалел, что оружие мне в руки дал. Но он ведь воевал, а война — такое дело, приходит, когда и не ждали, и не звали… Людей, говоришь? Убивал, конечно, на войне-то. Но ведь это не мы к фашистам пришли, а они — к нам. Защищаться и защищать других — это одно, а убивать для удовольствия — совсем другое. А мать и вовсе была — чистая душа, ни с какого бока не при чём. Только из-за меня и пострадала.
Ну, проснулся я или, может, очнулся, перед рассветом уже. Серенько уже стало и кой чего видно. Смотрю, рядом ружьё моё валяется — перекорёженное всё, чуть не в узел завязано, да…
Я ж его с собой таскал всё это время. Во-первых, потому что моё и бросить его нельзя — я ж за него отвечаю; а во-вторых, мало ли что. Тут и медведь, и кабан, и волки встретиться могут… в недобрый час. Отец-то меня учил, как со зверьём миром расходиться, но не всегда ж получается, особенно в таком состоянии, в каком я тогда был, да…
И я помню, что ружьё-то с плеча скинул, ну, прежде чем у леса прощенья просить. Поломать как-нибудь в горячке тоже мог бы, но не так же… На это бы ни у меня, ни у кого другого просто сил бы не хватило. У человека — не хватило бы, а уж кто на нём душеньку отвёл, того не знаю. Может, и леший. Спасибо, что меня не тронул.
Ну вот, осмотрел ружьё, вернее то, что от него осталось, смотрю вокруг и вижу… Метрах в трёх от меня стоит между деревьями… человек, не человек — не поймёшь, а фигура такая темнеется, вроде похоже на человека. Ну там лица, других каких подробностей я не разглядел, не рассвело ж ещё, да и… не знаю, как сказать… Вроде и не было их — ну вот очертания так видно, да и всё.
И что-то показалось мне: вроде на отца моего похоже. Страха я не чувствовал. Я шаг — к нему, и даже вроде спросил тихонько — отец? — но в ответ ничего не услышал, врать не буду. А только фигура эта от меня отодвинулась, метра на два, но не пропала.
Так вот и двинулись — я за ней, она от меня. Только видно её всё хуже было. И вот, можете мне не верить, но точно вот как за отцом, бывало, ходил в лесу — и рост тот же, и вроде как в дождевике он с капюшоном и в сапогах.
Ну потом светлеть стало и я его видеть перестал, остановился. Смотрю, впереди ветка качается, легонько так… А ветра нет. Я к ней, а дальше — опять. Так и шёл, как будто кто-то впереди меня проходил. Вышел на прогалину.
А там егерь — уже не тень, а самый что ни на есть настоящий. Стой, кто идёт? — говорит и ружьё вскинул. Сильно он удивился. Никак меня увидеть не ожидал. Да и ещё бы! Оборванец какой-то, весь в грязи, щетиной зарос и от лёгкого дуновения шатается, а глаза — безумные…
Ну, положим, в обычном лесу этим никого не удивишь. И ежу ясно — блуждал человек. Слава Богу, что живой, как говорится…
Но тут-то — заказник, да не простой, а тот самый, где и отец, и дядя Боря с дядей Славой служили. Только отец-то ушёл, а они остались. Там же — охраны больше, чем деревьев, неучтённый комар без пропуска на территорию не пролетит — так отец как-то раз сказал, хотя шутил на эту тему редко.
А тут — здрасьте! — бродяга какой-то с пожёванным ружьём. Я ружьё-то бросил, руки поднял, вот так стоим и глядим друг на друга. Потом он на ружьё глядеть стал, потом — опять на меня.
Кто это, говорит, его так? Я говорю, не знаю. Заснул, было целое, проснулся — вот. А сам кто будешь, спрашивает, и как здесь оказался? Это ж закрытый заказник, охраняемая территория.
Я, и сам не знаю почему, возьми и скажи: я, мол, Николая Петровича сын, а привезли меня сюда дядя Боря такой-то и дядя Слава такой-то. Мой отец с ними раньше егерем служил — тоже в заказнике. "Лесная тишь" называется.
Егерь-то, как это услышал, так и сел, где стоял. Ну-ка, говорит, расскажи всё по порядку. Смотрю, мужик нормальный вроде, пожилой такой. Ну и выложил ему всё — даже про косулю, даже про сон свой и про то, как сюда за какой-то тенью шёл — всё. Сам думаю: что ты несёшь, дурак? Тебя или посадят, или в психушку упекут. И ещё неизвестно, что хуже.
Мужик тот выслушал всё. Смотрю, лица на нём нет. Потом говорит: покажи документы. Я показал паспорт.
Вот что, говорит, парень, повезло тебе, как в сказке. Ни за что бы я таким басням не поверил, но отца твоего знал и до сих пор помню. Ты думаешь, ты где? Это та самая "Лесная тишь" и есть! А твои дядя Боря и дядя Слава — на кладбище давно.
А мне… — замялся он, но потом сказал всё же: Николай Петрович, отец твой, сегодня ночью приснился, прям, как живой. Помнишь, говорит, что я для тебя сделал? Иди, говорит, и выведи моего сына. Я, конечно, ничего не понял, но после того сна не спалось мне, вот и пошёл бродить… Ты, парень, посиди пока здесь, мне подумать надо, а как придумаю чего, так за тобой приду.
В общем, вывел он меня. Я уж еле ноги переставлял и почти не помню, что там и как было. Окончательно пришёл в себя только в больнице. В ней же и почти весь отпуск провёл. Дядя Игнат — так того егеря звали, что меня из заказника вызволил, — приезжал ко мне, навещал.
Компас-то, говорит, вернуть надо. Я ж его поменял. А там и гравировка на крышке — дяди Бори инициалы, да…
Как мне получше стало, дядя Игнат меня и на кладбище отвёз. У них и могилы-то рядом — у дяди Бори и дяди Славы. Они, оказывается, ещё раньше моих родителей померли, да… Компас мы там, у могилки и прикопали.
А потом к родителям моим съездили, да…
Хотите верьте — хотите нет, как говорится…
Я тут компьютер освоил тоже, интернет, то да сё. И как-то решил глянуть, что там насчёт охоты. Один сайт только и посмотрел, больше не смог просто. Хороший сайт, всё расписано, как надо.
И написано там: охота, мол, удовлетворяет духовные потребности человека в общении с природой, — вот как-то так.
И подумал я: что ж мы за люди, если такое у нас "общение" и такие "духовные", прости Господи, потребности?! Да что говорить…
А в лес я только недавно снова ездить стал. Хорошо в лесу-то, воздух, птицы, грибы, ягоды, белку видел, хорошо…
Один раз вышел: костёр горит, дядя Боря спиной ко мне у костра сидит, а дядя Слава — напротив, лицом то есть. И вроде он меня не видит, смотрит в мою сторону, но как-то — мимо. Это ж видно, когда человек не на тебя смотрит, а вроде как рядом с тобой что-то разглядывает.
И вдруг я понял: они знают, что я здесь. Ну и что? Ну и ничего такого — охотники, но мне вдруг так жутко стало… И показалось, что у дяди Бори и не лицо уже, а волчья морда… а у дяди Славы загривок — медвежий…
Да вы ухмылочки-то не прячьте, можете и посмеяться, если хотите, я бы на вашем месте, да в ваши годы точно посмеялся…
Только если бы вы хоть на минутку почувствовали то, что я тогда… страшные истории вам бы больше никогда не понадобились — до конца жизни того страха хватило бы…
А что я? Повернулся и бежать. И казалось мне, что они за мной бегут. Не всерьёз, а так, для забавы… Конечно, у страха глаза велики, как говорится… Я и не спорю — как в бреду был, вот и мерещилось, да только… Ну ладно, об этом после.
Глава 3
Ещё раз вышел к стоянке днём — никого не было. Я пошатался там, что-то из еды стащил, хотя есть мне не хотелось, в их вещи залез. Пришло мне в голову, что они компас мой испортили или подменили на порченый какой. Отыскал в их вещах компас и поменял на свой.
Странно, но косули или каких её… частей я в тот раз не видел. Хотя помню, что другое, мелкое зверьё валялось там — без всякого порядка — одни разделаны, другие — нет. Тогда меня страх подгонял: нашёл компас, да убежал.
А потом я, конечно, подумал, что так быть не должно, просто не может так быть! Ни один нормальный охотник так не сделает! Ну ладно, пусть они — ненормальные, а звери-то? Здесь ведь и волки есть, и медведи — они же почуять должны. От этой стоянки разит, как от скотобойни.
Но скоро мне опять стало не до размышлений: новый компас вёл себя не лучше старого, а пожалуй, и похуже.
В третий раз, как и в первый, к стоянке я вышел под вечер. Опять костёр, у костра охотнички мои сидят, а поодаль — косуля. Шкура содрана, и она блестит так… красным. Дай-ка мне водички, сынок… Да-а…
Опять я бежал, как сумасшедший, да и действительно — чуть не спятил. Остановился, когда сил совсем не осталось, привалился к дереву, компас достал, фонарик включил — смотрю: стрелка-то у него крутится, ну вот как секундная — на часах. Знай себе — ходит вокруг, как и я вокруг той стоянки.
Ну тут совсем меня разобрало, да и шутка ли — несколько дней там кружил. Кажется, я смеяться начал, но что плакал — точно помню. Потом кричать начал. Не в себе был, конечно, тут уж не поспоришь. Но что кричал — помню. А вот почему — не знаю. До той минуты я этого не думал, да-а…
Что кричал, говоришь? Да как-то и неудобно рассказывать… Хотя, раз уж начал…
Лес, прости меня! — кричал. — Отпусти меня, лес! Я не хотел убивать! Отпусти меня! Прости меня! Прости нас!
Кого — нас, спрашиваешь? Я и сам точно не знаю. Может, вообще — людей, а может — предков моих, но к дяде Боре и дяде Славе это уж точно не относилось. Про них я не думал. Да-а…
А потом — отключился я. То ли заснул, то ли сознание потерял — уж и не знаю. И вижу — во сне ли, в бреду — вижу ту косулю, ну что я застрелил. И понимаю я вдруг, так отчётливо и ясно, как это бывает во сне, что эта косуля — моя мать.
И я помню, что мать умерла, а косулей она пришла — ко мне пришла, понимаете? Чтобы вывести меня оттуда или… чтобы я её убил. Ну как вам объяснить-то… Чтобы если уж я кого-то убью, так её. Потому что она — простит. И мне расплачиваться за это не придётся.
И вот тогда, во сне, мне вдруг ясно стало, что все эти Семёны Ефимычи и Ангелины Степановны и правда раньше людьми были — охотились они здесь. И не ради пропитания, а для удовольствия били зверя.
Охота… — и слово-то какое… Я, конечно, не филолог, но ведь раньше так частенько говорили: спать охота, гулять охота. Охота — желание, значит, по-другому. То есть — хочу и потому убиваю.
Раньше, конечно, люди кормились от леса и зверя били по нужде. И знали, между прочим: лишнее возьмёшь — отдавать придётся, да с процентами, да-а…
Вот они и отдают — сколько раз убил, столько и придётся самому зайцем дрожать, лисой, волком, медведем от пуль подыхать, да в капканах биться. А у иных того зверя битого за плечами не десятки — сотни, чуть не тысячи… Да-а…
А когда расплата их кончается, тут уж они — ружьё в руки — и за теми, кто вчера по ним стрелял… Так и крутятся… То они, то их убивают, мстят друг дружке, а остановиться не могут.
Не все, конечно, так-то, многие, конечно, расплатятся и… Что, — говоришь? Да откуда же мне знать? Я и не говорю, что так всё и есть. Просто… сон такой… Во сне мне ясно всё было, например, что эти самые дядя Боря и дядя Слава и есть такие… вечные охотники. Вырваться они уже не могут. Сейчас они охотники — гуляют, упиваются кровью, потом — наоборот.
А у меня и правда — девятнадцать поколений охотников в роду, а я, значит, двадцатое. Но предки мои всё больше по нужде охотились, а не для забавы. Но всё равно — кровь тяжёлая мне досталась, потому и ружьё само мне в руку ложится. Такому, как я, и подходить к нему нельзя.
Откуда знаю? Да я ж говорю: во сне мне всё это как на ладони открылось. А верить я вас не прошу. Просто говорю всё, как было, а дальше — дело ваше. Так вот… отец мой, значит, вырваться сумел. Хороший был человек, настоящий; расплатился, за что следовало, и… упокоился с миром, как говорится…
За меня только переживал и жалел, что оружие мне в руки дал. Но он ведь воевал, а война — такое дело, приходит, когда и не ждали, и не звали… Людей, говоришь? Убивал, конечно, на войне-то. Но ведь это не мы к фашистам пришли, а они — к нам. Защищаться и защищать других — это одно, а убивать для удовольствия — совсем другое. А мать и вовсе была — чистая душа, ни с какого бока не при чём. Только из-за меня и пострадала.
Ну, проснулся я или, может, очнулся, перед рассветом уже. Серенько уже стало и кой чего видно. Смотрю, рядом ружьё моё валяется — перекорёженное всё, чуть не в узел завязано, да…
Я ж его с собой таскал всё это время. Во-первых, потому что моё и бросить его нельзя — я ж за него отвечаю; а во-вторых, мало ли что. Тут и медведь, и кабан, и волки встретиться могут… в недобрый час. Отец-то меня учил, как со зверьём миром расходиться, но не всегда ж получается, особенно в таком состоянии, в каком я тогда был, да…
И я помню, что ружьё-то с плеча скинул, ну, прежде чем у леса прощенья просить. Поломать как-нибудь в горячке тоже мог бы, но не так же… На это бы ни у меня, ни у кого другого просто сил бы не хватило. У человека — не хватило бы, а уж кто на нём душеньку отвёл, того не знаю. Может, и леший. Спасибо, что меня не тронул.
Ну вот, осмотрел ружьё, вернее то, что от него осталось, смотрю вокруг и вижу… Метрах в трёх от меня стоит между деревьями… человек, не человек — не поймёшь, а фигура такая темнеется, вроде похоже на человека. Ну там лица, других каких подробностей я не разглядел, не рассвело ж ещё, да и… не знаю, как сказать… Вроде и не было их — ну вот очертания так видно, да и всё.
И что-то показалось мне: вроде на отца моего похоже. Страха я не чувствовал. Я шаг — к нему, и даже вроде спросил тихонько — отец? — но в ответ ничего не услышал, врать не буду. А только фигура эта от меня отодвинулась, метра на два, но не пропала.
Так вот и двинулись — я за ней, она от меня. Только видно её всё хуже было. И вот, можете мне не верить, но точно вот как за отцом, бывало, ходил в лесу — и рост тот же, и вроде как в дождевике он с капюшоном и в сапогах.
Ну потом светлеть стало и я его видеть перестал, остановился. Смотрю, впереди ветка качается, легонько так… А ветра нет. Я к ней, а дальше — опять. Так и шёл, как будто кто-то впереди меня проходил. Вышел на прогалину.
А там егерь — уже не тень, а самый что ни на есть настоящий. Стой, кто идёт? — говорит и ружьё вскинул. Сильно он удивился. Никак меня увидеть не ожидал. Да и ещё бы! Оборванец какой-то, весь в грязи, щетиной зарос и от лёгкого дуновения шатается, а глаза — безумные…
Ну, положим, в обычном лесу этим никого не удивишь. И ежу ясно — блуждал человек. Слава Богу, что живой, как говорится…
Но тут-то — заказник, да не простой, а тот самый, где и отец, и дядя Боря с дядей Славой служили. Только отец-то ушёл, а они остались. Там же — охраны больше, чем деревьев, неучтённый комар без пропуска на территорию не пролетит — так отец как-то раз сказал, хотя шутил на эту тему редко.
А тут — здрасьте! — бродяга какой-то с пожёванным ружьём. Я ружьё-то бросил, руки поднял, вот так стоим и глядим друг на друга. Потом он на ружьё глядеть стал, потом — опять на меня.
Кто это, говорит, его так? Я говорю, не знаю. Заснул, было целое, проснулся — вот. А сам кто будешь, спрашивает, и как здесь оказался? Это ж закрытый заказник, охраняемая территория.
Я, и сам не знаю почему, возьми и скажи: я, мол, Николая Петровича сын, а привезли меня сюда дядя Боря такой-то и дядя Слава такой-то. Мой отец с ними раньше егерем служил — тоже в заказнике. "Лесная тишь" называется.
Егерь-то, как это услышал, так и сел, где стоял. Ну-ка, говорит, расскажи всё по порядку. Смотрю, мужик нормальный вроде, пожилой такой. Ну и выложил ему всё — даже про косулю, даже про сон свой и про то, как сюда за какой-то тенью шёл — всё. Сам думаю: что ты несёшь, дурак? Тебя или посадят, или в психушку упекут. И ещё неизвестно, что хуже.
Мужик тот выслушал всё. Смотрю, лица на нём нет. Потом говорит: покажи документы. Я показал паспорт.
Вот что, говорит, парень, повезло тебе, как в сказке. Ни за что бы я таким басням не поверил, но отца твоего знал и до сих пор помню. Ты думаешь, ты где? Это та самая "Лесная тишь" и есть! А твои дядя Боря и дядя Слава — на кладбище давно.
А мне… — замялся он, но потом сказал всё же: Николай Петрович, отец твой, сегодня ночью приснился, прям, как живой. Помнишь, говорит, что я для тебя сделал? Иди, говорит, и выведи моего сына. Я, конечно, ничего не понял, но после того сна не спалось мне, вот и пошёл бродить… Ты, парень, посиди пока здесь, мне подумать надо, а как придумаю чего, так за тобой приду.
В общем, вывел он меня. Я уж еле ноги переставлял и почти не помню, что там и как было. Окончательно пришёл в себя только в больнице. В ней же и почти весь отпуск провёл. Дядя Игнат — так того егеря звали, что меня из заказника вызволил, — приезжал ко мне, навещал.
Компас-то, говорит, вернуть надо. Я ж его поменял. А там и гравировка на крышке — дяди Бори инициалы, да…
Как мне получше стало, дядя Игнат меня и на кладбище отвёз. У них и могилы-то рядом — у дяди Бори и дяди Славы. Они, оказывается, ещё раньше моих родителей померли, да… Компас мы там, у могилки и прикопали.
А потом к родителям моим съездили, да…
Хотите верьте — хотите нет, как говорится…
Я тут компьютер освоил тоже, интернет, то да сё. И как-то решил глянуть, что там насчёт охоты. Один сайт только и посмотрел, больше не смог просто. Хороший сайт, всё расписано, как надо.
И написано там: охота, мол, удовлетворяет духовные потребности человека в общении с природой, — вот как-то так.
И подумал я: что ж мы за люди, если такое у нас "общение" и такие "духовные", прости Господи, потребности?! Да что говорить…
А в лес я только недавно снова ездить стал. Хорошо в лесу-то, воздух, птицы, грибы, ягоды, белку видел, хорошо…
