На дворе стояла поздняя осень, и погода была самая преотвратная: воздух сырой и холодный был пропитан какой-то микроскопической моросью, а густая серая пелена заволокла небо до самого горизонта и, казалось, навсегда поглотила солнце. Сам не знаю, почему я забрёл в этот парк. Возможно мне вспомнился тот летний день, когда мы с Эдом, скинув кроссовки, сидели прямо на траве под деревом, и он рассказывал про то, как теперь всё будет хорошо. И да, первое время, когда мы стали снимать с ним одну квартиру на двоих, всё было просто отлично.
Но потом что-то пошло не так. Эд всё чаще стал задерживаться на работе, у него появились какие-то друзья, с которыми он даже не считал нужным меня познакомить. Вместе с ними он начал пропадать в ночных клубах, в выходные уезжать в областной центр в подпольное казино, а потом и вовсе начал исчезать без предупреждения на неделю, а то и на две. Надо ли говорить, что секс в нашей совместной жизни стал редким явлением, да и если случался, то по утрам, наспех, не принося удовлетворения мне и раздражение ему.
Сколько раз я пытался вывести его на откровенный разговор, пытаясь понять, что с ним происходит. Но каждый раз мои попытки заканчивались скандалом. Он во всём обвинял меня, что я домосед, ничем не интересуюсь кроме своей учёбы, что помимо неё есть и другая жизнь, что он не намерен сидеть и караулить меня дома, что… и много чего ещё приходилось от него выслушивать.
Но я всё же надеялся, что у нас всё может наладиться, потому что любил Эда и верил, что он тоже меня любит. Может не так, как раньше, но любит. Ведь он, не смотря ни на что, всегда возвращался в нашу квартиру, ко мне, и ни разу не заговорил о том, что хочет расстаться. И я ждал, ждал и надеялся, что ему когда-нибудь надоест эта разгульная жизнь, и всё будет, как раньше.
Но вскоре Эд исчез совсем. Его не было две недели, а потом пришли двое его друзей, как они сами себя назвали, и попросили собрать вещи Эда и отдать им. Я сначала воспротивился, но по их далеко немирному виду понял, что моих возражений никто слушать не собирается. Один из парней подошёл к шкафу, открыл створки и стал выкидывать вещи на пол. Все подряд — мои и Эда. Потом обернулся ко мне и спросил с презрительной усмешкой:
— Продолжить, или дальше сам справишься?
Мне ничего не оставалось, как подчиниться. В голове стоял туман, я быстро складывал одежду Эда в два его чемодана, сам до конца не понимая, что делаю, и что всё это значит. До меня всё ещё не доходило, что это конец — Эд больше не вернётся.
Парни уже давно ушли, забрав чемоданы и сумку с его ноутом, а я всё ещё сидел на полу среди вороха выброшенной из шкафа одежды и смотрел в пространство перед собой, ничего не видя и ничего не чувствуя, кроме тупого отчаянья. Для меня впереди больше ничего не было, исчезла последняя надежда, и мир рухнул, придавив и расплющив тяжёлой, неотвратимой действительностью. Я не мыслил себе жизни без Эда, не понимал, как дальше жить. Единственное, что у меня было — моя любовь, мой Эд, — у меня отняли. В голову монотонно била одна мучительная мысль: ОН БОЛЬШЕ НЕ ВЕРНЁТСЯ!
Кое-как столкав одежду назад в шкаф, лёг на диван и полностью растворился в своей боли. Следующие несколько дней я не выходил из дома и даже не вставал с дивана. Лишь пару раз за день доползал до кухни, чтобы вскипятить воду и заварить чай. Есть не мог — кусок застревал в горле. Единственное, что мне хотелось — умереть.
Но всё в этой жизни когда-то заканчивается. Закончилась и моя депрессия. Не сразу. Но после пятидневного лежания на диване лицом к стене и желания уснуть и не проснуться, я постепенно начал возвращаться к жизни. Толчком послужил настойчивый стук в дверь. За дни добровольного голодания я сильно ослабел, и мне к тому же просто не хотелось никого видеть, но в дверь продолжали стучать, и, похоже, уходить не собирались. Я кое-как поднялся и, шатаясь, доплёлся до входной двери.
— Кто там?
— Лёш, открой, это соседка, Анна Никитишна.
Открыл.
— Лёш, ты что, заболел? С института звонили, про тебя спрашивали. У тебя телефон-то отключен. Господи, да ты же еле стоишь, простыл? Лекарство-то пьёшь? А где Эдик? — застрочила она, проходя в прихожую и заглядывая в комнату.
— Душно-то у тебя как! Проветрить надо. Ох, да ты еле на ногах держишься, идём-ка, помогу тебе до кровати добраться.
Она подхватила меня под руку и, обняв второй за талию, повела в комнату.
— Не надо на кровать, я на диване, — прошептал я осипшим голосом.
— Не хочешь на кровать? Господи, да ты холодный-то какой, как неживой. Болит-то где? Ложись-ка, я счас скорую вызову.
— Не надо. Я не болен. Спасибо. Я сам… встану скоро. И в универ потом позвоню. Не надо ничего, спасибо, тёть Ань. Вы идите, — я страшно утомился, проговорив эту длинную фразу и, скукожившись на диване, уткнув лицо в подушку, затих.
Слабость была неимоверная: голова кружилась, а перед глазами плавали красные круги. В горле было сухо, и хотелось пить, но я молчал — ждал, когда уйдёт наконец докучливая соседка и оставит меня в покое.
— Я вижу, что не болен, — с озабоченной иронией возразила Анна Никитична, покачав головой. — Прям, здоров, как бык, краше в гроб кладут. Ты ел чего-нибудь?
— Чай пил, — ответил с неохотой, по-прежнему не отрывая ладоней от лица.
— Чай пил. Молодец! И сколько ты собрался на чае протянуть? Эх, молодёжь, совсем о себе не заботитесь. Эдька-то что, опять исчез, лихоимец? Ты поэтому тут себе поминки устроил? Гнал бы ты его от себя поганой метлой, негодяя этого. Ладно, полежи пока, сейчас за супом схожу, кормить тебя буду. Ключ заберу, сама открою.
Если бы не добросердечная тётя Аня… Она забрала меня к себе и выхаживала всю следующую неделю: то кормила супами и жидкими кашами с кусочками овощей, то поила отварами, настоянными на травах и кореньях. И всё время что-то говорила, не умолкая. Я почти её не слушал, безучастный ко всему. Послушно ел и пил всё, что мне давали, и спал. Спал много. Без сновидений. И приходил в себя. Моя боль уже не была такой острой и парализующей, она постепенно уменьшалась и уходила вглубь, пока не затаилась в самом дальнем уголке израненной души. Душа ещё болела, но я уже был готов продолжать жить дальше.
Тётя Аня поселила меня у себя, выделив маленькую комнатку, перестроенную из кладовки. В ней не было окна, что меня даже радовало, стояла узкая железная кровать и старый ученический стол с лампой под сиреневым абажуром. Над столом висела полка с учебниками за девятый класс. Чьи это были учебники, я не знал, а спрашивать не стал. Да с некоторых пор мне перестали быть интересны люди и их жизнь, потому как я сам потерял вкус к жизни.
Учёбу в универе я продолжил, получив выговор за прогулы, но после лекций сразу возвращался «домой» — в свою комнатку. В квартиру, где мы год жили с Эдом, так ни разу и не зашёл. Тётя Аня сама перенесла мои вещи, сложив их в шкаф в зале, сама поговорила с хозяйкой, и вскоре там поселились новые квартиранты.
И вот прошло три года с тех пор, как из моей жизни исчез Эд. Я окончил университет и уже устроился на работу в частную стоматологическую клинику. Специалистов по зубопротезированию не хватало, и меня взяли, не смотря на отсутствие опыта и стажа работы. Про Эда я ничего не знал — где он, что он. Я даже не знал, уехал он или продолжает жить в городе. Предполагал, что всё-таки уехал, так как город наш небольшой, и будь он здесь, до меня всё равно дошли бы хоть какие-то о нём известия. Но он как в воду канул. В квартире я уже год жил один, став её полноправным хозяином. Тётя Аня умерла от сердечного приступа, успев ещё раньше переписать на меня свою жилплощадь. Я узнал про это только после её смерти, и был ей благодарен и за своё спасение, и за неустанную обо мне заботу, как о родном сыне, и, конечно, за так внезапно свалившееся на меня наследство в виде двухкомнатной квартиры, перестроенной в трёхкомнатную, если считать мою «келью», бывшую кладовку.
И вот возвращаясь домой после работы, не смотря на промозглую погоду и слякоть под ногами, я вдруг завернул в парк. Деревья с мокрой буро-жёлтой листвой, почерневшие от влаги стволы, мокрые скамейки, густо засыпанные опавшей листвой дорожки, пожухлая трава — всё вызывало уныние и настраивало на минорный лад. Делать в пустынном парке было решительно нечего, и надо было возвращаться назад, но я упорно шёл и шёл дальше вдоль аллеи.
Зачем? Сам не понимал себя, зачем я это делаю, но ещё живущая в глубине души боль уже формировала желание дойти до той поляны, где мы, кажется, совсем недавно отдыхали с Эдом, расположившись на траве в тени под раскидистым деревом. Кажется, это был дуб. В то время я ещё был счастлив, и жизнь моя была наполнена любовью и каждодневной радостью. У меня был мой Эд, была наша любовь, наши бессонные ночи, сумасшедший секс, и после него наполнявшие каждую клеточку утомлённого тела радость и умиротворение. Как же скоротечны моменты счастья, и как велика за него цена!
Но до поляны я так и не дошёл. На одной из мокрых скамеек увидел сгорбленный силуэт. Странно было встретить кого-то здесь в вечернее время да ещё в такую неподходящую для прогулок погоду. Я подошёл ближе и понял по неопрятной, ветхой одежде, что это, скорей всего, какой-то бомж, которому просто некуда идти. Он почувствовал, что не один и приподнял голову в клетчатом, как попало намотанном шарфе.
Это была пожилая женщина. Из-под шарфа выбивались всклоченные, давно нечесаные седые пряди, глаза в сетке глубоких морщин были воспалены и слезились. Она силилась рассмотреть, кто возле неё стоит, прищуривая, как от яркого света, глаза и изо всех сил напрягая зрение. Затем вытащила руку из рукава, она их грела, сомкнув рукав в рукав, и протянула ко мне ладонь с резко выделяющимися от въевшейся грязи линиями.
— Мил человек, не дашь ли ты мне кусочек хлеба и глоток воды? Два дня уже у меня крошки во рту не было, так ослабела, что и встать не могу.
Я стоял в полном замешательстве, не зная что делать. Пройти мимо я не мог, хотя бы потому, что я по профессии врач, хоть и простой зуботехник, и просто обязан оказать всю возможную помощь нуждающемуся, как бы мне это не претило. В данном случае вызвать скорую было правильней всего, хотя вряд ли бригада скорой будет мне благодарна за такой вызов. Кому сейчас нужны бомжи, и кто о них думает? Тут я вспомнил, что у меня в портфеле остался несъеденный бутерброд, да и маленькую бутылочку минералки я всегда носил с собой.
Ничего не говоря, я сел возле женщины, открыл портфель и достал пакет с бутербродом. Развернув, положил рядом с ней на скамейку, затем достал бутылку и, отвинтив крышку, протянул ей в ладонь. Женщина с жадностью припала к горлышку бутылки и, проливая на себя, стала пить. Напившись и отдышавшись, трясущейся рукой взяла бутерброд и откусила маленький кусочек. По всей вероятности, с зубами у неё были большие проблемы, так как жевала она долго и с трудом. Доев всё до последней крошки и ещё сделав глоток, она протянула мне полупустую бутылку.
— Не нужно, оставьте себе, — отклонил я бутылку осторожным жестом. — И вот, возьмите…
Я открыл бумажник, достал две тысячных купюры и протянул женщине.
— Где вы живёте, я помогу вам добраться до дома. Скоро совсем стемнеет и холодно, вам нельзя здесь оставаться.
Женщина подняла голову и посмотрела на меня совершенно ясными, с осмысленным взглядом глазами. Более того, я почувствовал под её взглядом некоторое стеснение, как будто она могла читать мысли и всё про меня поняла. Поняла, что мне неприятна и эта странная, дурацкая ситуация, и она сама в подранном ватнике и похожем на тряпку шарфе, и что мне поскорее хочется покинуть безлюдный, пропахший дождём и сырой листвой парк, оказаться дома, где тепло, уютно и ждёт приготовленный с вечера сытный ужин.
— Спасибо тебе, добрый человек за хлеб и воду. А деньги спрячь, они мне не нужны. Ты единственный, кто остановился и обратил внимание на дряхлую, грязную старуху, единственный, кто накормил и захотел помочь. Ты хороший человек, и я отплачу тебе добром за добро. Идём, я здесь недалеко живу, проводишь.
Женщина распрямилась и, без труда встав со скамьи, пошла вперёд, кивнув мне, чтобы я шёл следом. Я не понимал, почему послушал и пошёл за ней, хотя видел, что моя помощь ей не требуется: она довольно резво шла сама и уже мало была похожа на ту, что сидела сгорбленная на скамье.
Мы дошли до конца аллеи и свернули на гравийную дорожку, ведущую к какому-то кирпичному строению, похожему по размерам на гараж. Впрочем, возле двери было небольшое окно, закрытое ставнями.
Женщина открыла ключом дверь и вошла, призывно махнув мне рукой. Я, чуть помедлив, вошёл следом и оказался в довольно уютной комнате, освещённой лампой под красным матерчатым абажуром. Стол был застелен клеёнкой, а кровать узорчатым покрывалом. На полу через всю комнату расстелен домотканый половик с разноцветными полосками. Вместо стульев к столу приставлены три табурета, сколоченные каким-нибудь сельским умельцем. Половину комнаты занимала побеленная известью обычная русская печь с двумя чугунками на плите. Было такое чувство, что попал в середину прошлого века, настолько увиденное напоминало картинку интерьера из фильмов шестидесятых годов про деревенскую жизнь.
Я остановился в дверях и с удивлением осматривался по сторонам.
— Проходи, садись к столу, сейчас согреешься, — произнесла женщина, снимая с головы шарф.
Ватника на ней уже не было. Простая юбка и ситцевая блузка навыпуск в мелкий цветочек по синему полю, в гладко зачёсанных каштановых волосах костяная гребёнка. Никакой седины, и морщины с лица ушли. Женщина улыбнулась, блеснув ровным рядом белоснежных зубов, глядя на мой растерянный вид.
— Ну что, не признаёшь во мне старуху, которую пожалел?
— Простите, вы… как вы?..
— Как я переменилась? Это от твоей доброты. Людям, чтобы похорошеть, да сбросить десяток-другой лет немного надо — человеческая отзывчивость и доброта. Думаешь, человек стареет от возраста? Нет! Стареют от горя, от дурного обращения, от злости и неблагодарности людской. А от любви да от добра люди долго остаются молодыми. Если бы все это понимали, жизнь у людей была бы намного счастливее. Ну ладно, я тебя не за тем позвала. Не стой, проходи к столу.
Она села напротив меня, и положила руки на стол ладонями вниз. И тут под её руками я заметил тонкую тетрадь — обычную ученическую в салатной обложке.
— Меня зовут Серафима. А тебя… Алексей. Не удивляйся, — она усмехнулась, — я немножко колдунья, и умею читать мысли. Я знаю, что ты пережил тяжёлую пору в своей жизни — тебя предали и забыли. Но если бы мы могли знать наперёд, что будет, мы бы на многие вещи смотрели по-иному и вместо того, чтобы страдать, радовались и благодарили судьбу, что она избавила нас от дурного человека, не дала пропасть вместе с ним. Хочешь узнать, что тебя ждёт в будущем?
— Разве такое возможно?
— Нет. Простым смертным знать будущее не дано. Но я могу тебе помочь. Что ты хочешь узнать?
— Я не очень во всё это верю, но если бы такое было возможно, я бы хотел узнать, что стало с… в общем, с человеком, который…
— …который тебя предал и бросил, — закончила она за меня.
Но потом что-то пошло не так. Эд всё чаще стал задерживаться на работе, у него появились какие-то друзья, с которыми он даже не считал нужным меня познакомить. Вместе с ними он начал пропадать в ночных клубах, в выходные уезжать в областной центр в подпольное казино, а потом и вовсе начал исчезать без предупреждения на неделю, а то и на две. Надо ли говорить, что секс в нашей совместной жизни стал редким явлением, да и если случался, то по утрам, наспех, не принося удовлетворения мне и раздражение ему.
Сколько раз я пытался вывести его на откровенный разговор, пытаясь понять, что с ним происходит. Но каждый раз мои попытки заканчивались скандалом. Он во всём обвинял меня, что я домосед, ничем не интересуюсь кроме своей учёбы, что помимо неё есть и другая жизнь, что он не намерен сидеть и караулить меня дома, что… и много чего ещё приходилось от него выслушивать.
Но я всё же надеялся, что у нас всё может наладиться, потому что любил Эда и верил, что он тоже меня любит. Может не так, как раньше, но любит. Ведь он, не смотря ни на что, всегда возвращался в нашу квартиру, ко мне, и ни разу не заговорил о том, что хочет расстаться. И я ждал, ждал и надеялся, что ему когда-нибудь надоест эта разгульная жизнь, и всё будет, как раньше.
Но вскоре Эд исчез совсем. Его не было две недели, а потом пришли двое его друзей, как они сами себя назвали, и попросили собрать вещи Эда и отдать им. Я сначала воспротивился, но по их далеко немирному виду понял, что моих возражений никто слушать не собирается. Один из парней подошёл к шкафу, открыл створки и стал выкидывать вещи на пол. Все подряд — мои и Эда. Потом обернулся ко мне и спросил с презрительной усмешкой:
— Продолжить, или дальше сам справишься?
Мне ничего не оставалось, как подчиниться. В голове стоял туман, я быстро складывал одежду Эда в два его чемодана, сам до конца не понимая, что делаю, и что всё это значит. До меня всё ещё не доходило, что это конец — Эд больше не вернётся.
Парни уже давно ушли, забрав чемоданы и сумку с его ноутом, а я всё ещё сидел на полу среди вороха выброшенной из шкафа одежды и смотрел в пространство перед собой, ничего не видя и ничего не чувствуя, кроме тупого отчаянья. Для меня впереди больше ничего не было, исчезла последняя надежда, и мир рухнул, придавив и расплющив тяжёлой, неотвратимой действительностью. Я не мыслил себе жизни без Эда, не понимал, как дальше жить. Единственное, что у меня было — моя любовь, мой Эд, — у меня отняли. В голову монотонно била одна мучительная мысль: ОН БОЛЬШЕ НЕ ВЕРНЁТСЯ!
Кое-как столкав одежду назад в шкаф, лёг на диван и полностью растворился в своей боли. Следующие несколько дней я не выходил из дома и даже не вставал с дивана. Лишь пару раз за день доползал до кухни, чтобы вскипятить воду и заварить чай. Есть не мог — кусок застревал в горле. Единственное, что мне хотелось — умереть.
Но всё в этой жизни когда-то заканчивается. Закончилась и моя депрессия. Не сразу. Но после пятидневного лежания на диване лицом к стене и желания уснуть и не проснуться, я постепенно начал возвращаться к жизни. Толчком послужил настойчивый стук в дверь. За дни добровольного голодания я сильно ослабел, и мне к тому же просто не хотелось никого видеть, но в дверь продолжали стучать, и, похоже, уходить не собирались. Я кое-как поднялся и, шатаясь, доплёлся до входной двери.
— Кто там?
— Лёш, открой, это соседка, Анна Никитишна.
Открыл.
— Лёш, ты что, заболел? С института звонили, про тебя спрашивали. У тебя телефон-то отключен. Господи, да ты же еле стоишь, простыл? Лекарство-то пьёшь? А где Эдик? — застрочила она, проходя в прихожую и заглядывая в комнату.
— Душно-то у тебя как! Проветрить надо. Ох, да ты еле на ногах держишься, идём-ка, помогу тебе до кровати добраться.
Она подхватила меня под руку и, обняв второй за талию, повела в комнату.
— Не надо на кровать, я на диване, — прошептал я осипшим голосом.
— Не хочешь на кровать? Господи, да ты холодный-то какой, как неживой. Болит-то где? Ложись-ка, я счас скорую вызову.
— Не надо. Я не болен. Спасибо. Я сам… встану скоро. И в универ потом позвоню. Не надо ничего, спасибо, тёть Ань. Вы идите, — я страшно утомился, проговорив эту длинную фразу и, скукожившись на диване, уткнув лицо в подушку, затих.
Слабость была неимоверная: голова кружилась, а перед глазами плавали красные круги. В горле было сухо, и хотелось пить, но я молчал — ждал, когда уйдёт наконец докучливая соседка и оставит меня в покое.
— Я вижу, что не болен, — с озабоченной иронией возразила Анна Никитична, покачав головой. — Прям, здоров, как бык, краше в гроб кладут. Ты ел чего-нибудь?
— Чай пил, — ответил с неохотой, по-прежнему не отрывая ладоней от лица.
— Чай пил. Молодец! И сколько ты собрался на чае протянуть? Эх, молодёжь, совсем о себе не заботитесь. Эдька-то что, опять исчез, лихоимец? Ты поэтому тут себе поминки устроил? Гнал бы ты его от себя поганой метлой, негодяя этого. Ладно, полежи пока, сейчас за супом схожу, кормить тебя буду. Ключ заберу, сама открою.
Если бы не добросердечная тётя Аня… Она забрала меня к себе и выхаживала всю следующую неделю: то кормила супами и жидкими кашами с кусочками овощей, то поила отварами, настоянными на травах и кореньях. И всё время что-то говорила, не умолкая. Я почти её не слушал, безучастный ко всему. Послушно ел и пил всё, что мне давали, и спал. Спал много. Без сновидений. И приходил в себя. Моя боль уже не была такой острой и парализующей, она постепенно уменьшалась и уходила вглубь, пока не затаилась в самом дальнем уголке израненной души. Душа ещё болела, но я уже был готов продолжать жить дальше.
Тётя Аня поселила меня у себя, выделив маленькую комнатку, перестроенную из кладовки. В ней не было окна, что меня даже радовало, стояла узкая железная кровать и старый ученический стол с лампой под сиреневым абажуром. Над столом висела полка с учебниками за девятый класс. Чьи это были учебники, я не знал, а спрашивать не стал. Да с некоторых пор мне перестали быть интересны люди и их жизнь, потому как я сам потерял вкус к жизни.
Учёбу в универе я продолжил, получив выговор за прогулы, но после лекций сразу возвращался «домой» — в свою комнатку. В квартиру, где мы год жили с Эдом, так ни разу и не зашёл. Тётя Аня сама перенесла мои вещи, сложив их в шкаф в зале, сама поговорила с хозяйкой, и вскоре там поселились новые квартиранты.
И вот прошло три года с тех пор, как из моей жизни исчез Эд. Я окончил университет и уже устроился на работу в частную стоматологическую клинику. Специалистов по зубопротезированию не хватало, и меня взяли, не смотря на отсутствие опыта и стажа работы. Про Эда я ничего не знал — где он, что он. Я даже не знал, уехал он или продолжает жить в городе. Предполагал, что всё-таки уехал, так как город наш небольшой, и будь он здесь, до меня всё равно дошли бы хоть какие-то о нём известия. Но он как в воду канул. В квартире я уже год жил один, став её полноправным хозяином. Тётя Аня умерла от сердечного приступа, успев ещё раньше переписать на меня свою жилплощадь. Я узнал про это только после её смерти, и был ей благодарен и за своё спасение, и за неустанную обо мне заботу, как о родном сыне, и, конечно, за так внезапно свалившееся на меня наследство в виде двухкомнатной квартиры, перестроенной в трёхкомнатную, если считать мою «келью», бывшую кладовку.
***
И вот возвращаясь домой после работы, не смотря на промозглую погоду и слякоть под ногами, я вдруг завернул в парк. Деревья с мокрой буро-жёлтой листвой, почерневшие от влаги стволы, мокрые скамейки, густо засыпанные опавшей листвой дорожки, пожухлая трава — всё вызывало уныние и настраивало на минорный лад. Делать в пустынном парке было решительно нечего, и надо было возвращаться назад, но я упорно шёл и шёл дальше вдоль аллеи.
Зачем? Сам не понимал себя, зачем я это делаю, но ещё живущая в глубине души боль уже формировала желание дойти до той поляны, где мы, кажется, совсем недавно отдыхали с Эдом, расположившись на траве в тени под раскидистым деревом. Кажется, это был дуб. В то время я ещё был счастлив, и жизнь моя была наполнена любовью и каждодневной радостью. У меня был мой Эд, была наша любовь, наши бессонные ночи, сумасшедший секс, и после него наполнявшие каждую клеточку утомлённого тела радость и умиротворение. Как же скоротечны моменты счастья, и как велика за него цена!
Но до поляны я так и не дошёл. На одной из мокрых скамеек увидел сгорбленный силуэт. Странно было встретить кого-то здесь в вечернее время да ещё в такую неподходящую для прогулок погоду. Я подошёл ближе и понял по неопрятной, ветхой одежде, что это, скорей всего, какой-то бомж, которому просто некуда идти. Он почувствовал, что не один и приподнял голову в клетчатом, как попало намотанном шарфе.
Это была пожилая женщина. Из-под шарфа выбивались всклоченные, давно нечесаные седые пряди, глаза в сетке глубоких морщин были воспалены и слезились. Она силилась рассмотреть, кто возле неё стоит, прищуривая, как от яркого света, глаза и изо всех сил напрягая зрение. Затем вытащила руку из рукава, она их грела, сомкнув рукав в рукав, и протянула ко мне ладонь с резко выделяющимися от въевшейся грязи линиями.
— Мил человек, не дашь ли ты мне кусочек хлеба и глоток воды? Два дня уже у меня крошки во рту не было, так ослабела, что и встать не могу.
Я стоял в полном замешательстве, не зная что делать. Пройти мимо я не мог, хотя бы потому, что я по профессии врач, хоть и простой зуботехник, и просто обязан оказать всю возможную помощь нуждающемуся, как бы мне это не претило. В данном случае вызвать скорую было правильней всего, хотя вряд ли бригада скорой будет мне благодарна за такой вызов. Кому сейчас нужны бомжи, и кто о них думает? Тут я вспомнил, что у меня в портфеле остался несъеденный бутерброд, да и маленькую бутылочку минералки я всегда носил с собой.
Ничего не говоря, я сел возле женщины, открыл портфель и достал пакет с бутербродом. Развернув, положил рядом с ней на скамейку, затем достал бутылку и, отвинтив крышку, протянул ей в ладонь. Женщина с жадностью припала к горлышку бутылки и, проливая на себя, стала пить. Напившись и отдышавшись, трясущейся рукой взяла бутерброд и откусила маленький кусочек. По всей вероятности, с зубами у неё были большие проблемы, так как жевала она долго и с трудом. Доев всё до последней крошки и ещё сделав глоток, она протянула мне полупустую бутылку.
— Не нужно, оставьте себе, — отклонил я бутылку осторожным жестом. — И вот, возьмите…
Я открыл бумажник, достал две тысячных купюры и протянул женщине.
— Где вы живёте, я помогу вам добраться до дома. Скоро совсем стемнеет и холодно, вам нельзя здесь оставаться.
Женщина подняла голову и посмотрела на меня совершенно ясными, с осмысленным взглядом глазами. Более того, я почувствовал под её взглядом некоторое стеснение, как будто она могла читать мысли и всё про меня поняла. Поняла, что мне неприятна и эта странная, дурацкая ситуация, и она сама в подранном ватнике и похожем на тряпку шарфе, и что мне поскорее хочется покинуть безлюдный, пропахший дождём и сырой листвой парк, оказаться дома, где тепло, уютно и ждёт приготовленный с вечера сытный ужин.
— Спасибо тебе, добрый человек за хлеб и воду. А деньги спрячь, они мне не нужны. Ты единственный, кто остановился и обратил внимание на дряхлую, грязную старуху, единственный, кто накормил и захотел помочь. Ты хороший человек, и я отплачу тебе добром за добро. Идём, я здесь недалеко живу, проводишь.
Женщина распрямилась и, без труда встав со скамьи, пошла вперёд, кивнув мне, чтобы я шёл следом. Я не понимал, почему послушал и пошёл за ней, хотя видел, что моя помощь ей не требуется: она довольно резво шла сама и уже мало была похожа на ту, что сидела сгорбленная на скамье.
Мы дошли до конца аллеи и свернули на гравийную дорожку, ведущую к какому-то кирпичному строению, похожему по размерам на гараж. Впрочем, возле двери было небольшое окно, закрытое ставнями.
Женщина открыла ключом дверь и вошла, призывно махнув мне рукой. Я, чуть помедлив, вошёл следом и оказался в довольно уютной комнате, освещённой лампой под красным матерчатым абажуром. Стол был застелен клеёнкой, а кровать узорчатым покрывалом. На полу через всю комнату расстелен домотканый половик с разноцветными полосками. Вместо стульев к столу приставлены три табурета, сколоченные каким-нибудь сельским умельцем. Половину комнаты занимала побеленная известью обычная русская печь с двумя чугунками на плите. Было такое чувство, что попал в середину прошлого века, настолько увиденное напоминало картинку интерьера из фильмов шестидесятых годов про деревенскую жизнь.
Я остановился в дверях и с удивлением осматривался по сторонам.
— Проходи, садись к столу, сейчас согреешься, — произнесла женщина, снимая с головы шарф.
Ватника на ней уже не было. Простая юбка и ситцевая блузка навыпуск в мелкий цветочек по синему полю, в гладко зачёсанных каштановых волосах костяная гребёнка. Никакой седины, и морщины с лица ушли. Женщина улыбнулась, блеснув ровным рядом белоснежных зубов, глядя на мой растерянный вид.
— Ну что, не признаёшь во мне старуху, которую пожалел?
— Простите, вы… как вы?..
— Как я переменилась? Это от твоей доброты. Людям, чтобы похорошеть, да сбросить десяток-другой лет немного надо — человеческая отзывчивость и доброта. Думаешь, человек стареет от возраста? Нет! Стареют от горя, от дурного обращения, от злости и неблагодарности людской. А от любви да от добра люди долго остаются молодыми. Если бы все это понимали, жизнь у людей была бы намного счастливее. Ну ладно, я тебя не за тем позвала. Не стой, проходи к столу.
Она села напротив меня, и положила руки на стол ладонями вниз. И тут под её руками я заметил тонкую тетрадь — обычную ученическую в салатной обложке.
— Меня зовут Серафима. А тебя… Алексей. Не удивляйся, — она усмехнулась, — я немножко колдунья, и умею читать мысли. Я знаю, что ты пережил тяжёлую пору в своей жизни — тебя предали и забыли. Но если бы мы могли знать наперёд, что будет, мы бы на многие вещи смотрели по-иному и вместо того, чтобы страдать, радовались и благодарили судьбу, что она избавила нас от дурного человека, не дала пропасть вместе с ним. Хочешь узнать, что тебя ждёт в будущем?
— Разве такое возможно?
— Нет. Простым смертным знать будущее не дано. Но я могу тебе помочь. Что ты хочешь узнать?
— Я не очень во всё это верю, но если бы такое было возможно, я бы хотел узнать, что стало с… в общем, с человеком, который…
— …который тебя предал и бросил, — закончила она за меня.
