Если бы вы встретили меня на улице и спросили, чем я занимаюсь, я бы ответил, что работаю на дому, консультирую компании по промышленной стирке. Именно такое прикрытие мне предоставили.
В реальности моя работа еще проще. Каждую пятницу вечером я надеваю костюм и иду в театр в центре города, сажусь и смотрю представление.
Вот и все. Моя работа занимает пару часов в неделю, и я получаю за нее шестизначную сумму в год с кучей приятных бонусов. Понимаю, это звучит слишком красиво, чтобы быть правдой. Любой человек на планете убьет за такую работу, как у меня. Но просто потому, что он не знает, какие представления мне приходится смотреть.
Прежде чем начну рассказ, мне нужно, чтобы вы понимали — я хороший человек. Жертвую десятки тысяч долларов в разные благотворительные фонды, и со своими детьми занимаюсь волонтерством в Продовольственном банке. Я глубоко верующий человек, и надеюсь, что после смерти попаду на небеса. В конце концов, я никому не причинял вреда, никогда не поднимал руку, чтобы навредить живой душе.
Как можно называть меня грешником, если я только созерцаю?
Все началось около трех лет назад, когда по почте пришло предложение об этой работе, а я как раз находился в отчаянном финансовом положении. Я приехал по указанному в письме адресу, и мне сказали, что каждую пятницу по вечерам надо будет ходить на спектакли в самый шикарный театр города. Вот и все. Это сбило меня с толку. Что, черт возьми, я знаю о театре, балете и музыке? Они что, спутали меня с театральным критиком? Но меня сразу заверили, что специальных знаний для работы не требуется. Просто нужно находиться там, и все.
Когда первый раз приехал в театр, был очень удивлен. Десятки людей чинно входили в зал, все в дорогих костюмах и роскошных платьях. Я надел самую модную одежду, какую только мог позволить, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Театр на этот вечер был арендован моим «работодателем», и только таким, как я, разрешалось войти. Интересно, сколько стоит нанять такую огромную толпу для представления? Кто финансировал подобное? Я пытался не думать об этом и хотел скорее слиться с человеческой волной, текущей через двери.
Каждый был одет в черный костюм с черным галстуком и черной рубашкой. На лице белая смеющаяся маска, которая выглядела настоящей издевкой. На входе нужно сдать телефон и другие электронные устройства, и нас еще раз предупредили, что во время представления нельзя покидать свои места, даже в туалет. Нам говорили: «Вы пришли, чтобы свидетельствовать!»
Будь я один, то сразу бы развернулся и ушел, потому что чувствовал, что здесь что-то не так. Но эффект толпы на удивление сильная штука. Все казались спокойными, вели себя без суеты, и я решил, что нечего бояться. В конце концов, нельзя же быть таким дураком, чтобы отказаться от предложенной зарплаты.
Войдя внутрь театра, я больше всего поразился устройством сцены. Она напоминала заднюю часть пианино, с рычагами и молоточками из красного дерева и бесчисленными рядами натянутых струн, некоторые из которых были длиной несколько метров. Часть струн переплелась на сцене в паутину причудливой формы.
Спектакли всегда были разными — произведения Шекспира, балет, опера и даже кукольное представление. В тот день был концерт небольшого камерного оркестра. Похоже, играли молодые и неопытные студенты, явно смущенные такой аудиторией. Я не понимал, кто за все это заплатил, и зачем? Или один из музыкантов сын миллиардера? Другое объяснение просто не приходило в голову.
Начало всегда было лучшей частью всего действа, когда исполнители на сцене еще не понимали, в какой опасности они находятся.
В тот первый раз я тоже ничего не понимал, и просто наслаждался игрой. Возможно, музыканты немного фальшивили, но для моего нетренированного уха они звучали просто отлично.
Постепенно я стал задаваться одним вопросом. Сколько прошло времени? Мне казалось, что антракт давно назрел, но на входе пришлось расстаться с электронными наручными часами и телефоном, так что получить представление о времени было невозможно.
Сначала я списал это на отсутствие привычки, но потом стал замечать, что некоторые зрители тоже выглядели смущенными и обеспокоенными. Да и музыканты, казалось, перешептывались друг с другом и дирижером, который не прекращал делать взмахи своей палочкой. По моим прикидкам прошло два часа.
— Продолжайте выступать! — раздался оглушительный рев, как будто из глубины сцены, и струны пианино пришли в движение.
Казалось, голос напугал музыкантов, и они принялись играть с прежним задором.
Прошло еще минут тридцать. Звучала тихая соната, как вдруг все услышали короткий свист. Я бросил взгляд на одну из скрипачек. У нее лопнула струна и ударила прямо в глаз. Алая полоска прошла точно по центру зрачка. Девушка прикрыла глаз одной рукой, а второй стала махать, прося о помощи.
И тут сработал какой-то механизм, который привел в движение струны огромного пианино. Одна из них прошла сквозь шею скрипачки и руку, которой она прикрывала глаз. Голова с рукой сразу упали на пол, а через секунду мешком рухнуло тело.
Паутина струн на сцене какое-то время еще шевелилась, потом успокоилась, и снова раздался страшный голос:
— Продолжайте выступать!
Несколько музыкантов чисто инстинктивно вскочили со своих мест, но тут же были убиты струнами. Остальные продолжали играть.
Еще недавно приятная музыка превратилась в издевательскую пародию. Исполнители сжимали свои инструменты потными руками, стараясь не разжигать ярость этих дрожащих струн, натянутых вокруг них.
Музыканты больше не могли терпеть, они держались из последних сил. Одни кричали и умоляли, другие высказывали угрозы. Но перед ними сидели люди в масках, как непоколебимые статуи.
Дюжина красных, заплаканных глаз сканировала со сцены толпу в поисках хоть какого-то намека на милосердие. Они называли нас больными ублюдками только за то, что мы сидели и смотрели, как они умирают. Светловолосая скрипачка вдруг стала рассказывать о себе, не переставая всхлипывать. Мы узнали, что ее зовут Вера Хэйс, а барабанщик ее муж. У них есть маленькая Люси, ей восемь лет. Дочка любит лошадей, и они согласились сегодня играть, чтобы оплатить уроки верховой езды.
Я хотел закрыть уши, но понимал, что это будет против правил. «Почему эта Вера не может заткнуться?» — горько подумал я, скрежеща зубами. В этот момент я ненавидел ее больше всего на свете. «Но почему?» — вопрошал остаток моего разума. Она жертва. Она не сделала ничего плохого. И я понял причину ненависти — она напомнила мне, что она человек. Напоминала всем нам, что мы соучастники.
И это почти сработало. Я решил спасти ее. Но тут раздался грохот выстрела откуда-то из задних рядов.
Я хотел обернуться, но вовремя остановил себя, представив, как кому-то в зале сейчас вынесли мозги. Он что, протащил телефон и хотел позвонить 911? Или пытался сбежать?
Музыканты останавливались один за другим и тут же умирали. Я не мог представить себя на их месте. Даже просто смотреть на сцену было испытанием на выносливость. У многих лопнула кожа, и кровь текла по инструментам. Вот женщина прекратила играть на кларнете.
— Я не могу, — прошептала она, и одна из струн тут же разрубила ее пополам.
Раздался еще один выстрел, и я снова с трудом сдержался, чтобы не обернуться.
Я смотрел на сцену, на ней еще оставались живые. Как бы чудовищно это ни звучало, я тихо молился, чтобы с ними быстрее покончили. По сути, они были мертвы уже в тот момент, когда вышли на сцену. Зачем играть все эти часы, чтобы оттянуть неизбежное? Это я сейчас понимаю, что просто сдаться и принять смерть вопреки всем естественным инстинктам практически невозможно.
Вера и ее муж продержались дольше всех. Вероятно, потому что они любили друг друга. Прошло, наверное, не меньше 12 часов, а они все еще играли свой дуэт в идеальной синхронности. Они разговаривали друг с другом, как будто ничего не случилось, как будто их никто не видел.
— Детка, когда мы выберемся отсюда, я отвезу вас на Мартас-Винъярд. Я знаю, что давно обещал и потратил так много денег на этот гребаный мотоцикл, — сказал он. — Люси там точно понравится.
Вера усмехнулась:
— Не знаю. Маленькой девочке может быть скучно в таком месте. Там ведь отдыхают одни старики.
Он тихо рассмеялся.
— О, может быть. Но ты же ее знаешь. Как только она забирается в воду, ее не вытащить обратно. Она прирожденный пловец, клянусь. Не удивлюсь, если мы когда-нибудь увидим ее на Олимпиаде.
Это было сюрреалистично, как будто я подглядывал за ними. Но точно могу сказать, что они пытались поддерживать иллюзию нормальности, чтобы оставаться в здравом уме, пока шло время. Они улыбались друг другу, но в их голосе чувствовалась дрожь. Это был страх от осознания того, что может случиться, если в разговоре наступит перерыв.
Многое, о чем они говорили, было слишком личным, чтобы пересказывать здесь. Они вспоминали старые сожаления, прошлые ошибки, разрешали споры, которые у них были за годы совместной жизни. Как будто они хотели убедиться, что сказали все, что должны были сказать, прежде чем наступит конец.
Но мужчина медленно шел на спад. Он покачивался на стуле, словно от головокружения, его глаза плохо фокусировались, речь становилась невнятной. Вера отчаянно пыталась удержать его внимание.
— Поговори со мной, детка. Подумай о пляже. Люси понравятся ракушки. Она найдет свою любимую и поставит ее в своей комнате рядом с другими трофеями.
Она болтала и болтала, но все, что мог выдавить из себя ее муж, лишь еле слышные подтверждения. И вот он наклонился вперед, и барабанная палочка вылетела из его руки. Он продолжал по инерции двигать рукой, как будто даже не замечал этого. Затем его взгляд внезапно прояснился, и он уставился на свою пустую руку в недоумении, а затем струна пианино напряглась и забренчала рядом с ним.
Он знал, что все кончено. В одно мгновение вскочил со своего места и бросился к нам. Он хотел нанести миру удар, исполнить свой последний акт неповиновения. Мы с ним встретились глазами, и я никогда не забуду выражение его лица!
— Зачем вы это смотрите!? Вы, больные ублюдки! Больные извращенцы!
Он бросил вторую палочку прямо в меня, но струны пианино разрубили ее в воздухе на сотни частей, а потом сделали то же самое с ним.
Вера не кричала и не рыдала. Она напряглась и тихонько вздохнула, а потом посмотрела на нас, будто хотела еще что-то сказать. Но что тут можно добавить? Она говорила почти целый день, и ничего не помогло. Ничего не возымело значения.
Вместо слов она стала играть самое скорбное соло, которое я когда-либо слышал, сочиняя его на ходу. Она смотрела на нас красными, налитыми кровью глазами, встречаясь с взглядом каждого по отдельности, как будто пытаясь донести, что мы не бесформенная масса, и тоже несем ответственность.
Казалось, она играла целую вечность, а потом медленно отложила скрипку и поклонилась. Через секунду она воссоединилась с мужем.
В зале все встали и устроили овацию. Мы кричали, орали, плакали, швыряли вещи, били кулаками по сиденьям, рвали на себе волосы, смеялись и танцевали друг с другом. Это был высший катарсис после целого дня сдерживания эмоций. Никогда раньше я не чувствовал себя частью толпы на столь глубоком духовном уровне.
Мы вышли из театра, как процессия упырей, с пустыми лицами и усталыми глазами. Персонал был вежлив, как всегда, благодарил, что мы пришли, и надеялся, что нам понравилось. Из зала выносили тела застреленных зрителей. Когда я вышел на улицу, то был удивлен, что все еще стояла ночь. Я был уверен, что провел внутри не менее 12 часов. Может, так и было, но во внешнем мире прошло только два, как и было указано в предложении о работе.
Меня никогда не просили молчать об увиденном, и теперь я знаю, почему. Мне бы никто не поверил.
Я поклялся, что больше не приду сюда. Я стал частью чего-то злого и непостижимого, и это будет преследовать меня вечно. Но следующий год выдался невероятно трудным — долги росли, а работы не было. Я держался, сколько мог, но в итоге сдался. Следующее выступление перенес легче, потому что знал, чего ожидать. А следующее было еще легче.
Всегда говорю себе, что я не виноват, потому что только наблюдаю. Мы каждый день видим, как умирают люди, в новостях и в Интернете. Мы должны признать, что в мире происходят ужасные вещи, и нам остается либо отвернуться, либо посмотреть ужасу прямо в глаза. Но отвернуться это не проявление морали, это трусость.
В реальности моя работа еще проще. Каждую пятницу вечером я надеваю костюм и иду в театр в центре города, сажусь и смотрю представление.
Вот и все. Моя работа занимает пару часов в неделю, и я получаю за нее шестизначную сумму в год с кучей приятных бонусов. Понимаю, это звучит слишком красиво, чтобы быть правдой. Любой человек на планете убьет за такую работу, как у меня. Но просто потому, что он не знает, какие представления мне приходится смотреть.
Прежде чем начну рассказ, мне нужно, чтобы вы понимали — я хороший человек. Жертвую десятки тысяч долларов в разные благотворительные фонды, и со своими детьми занимаюсь волонтерством в Продовольственном банке. Я глубоко верующий человек, и надеюсь, что после смерти попаду на небеса. В конце концов, я никому не причинял вреда, никогда не поднимал руку, чтобы навредить живой душе.
Как можно называть меня грешником, если я только созерцаю?
Все началось около трех лет назад, когда по почте пришло предложение об этой работе, а я как раз находился в отчаянном финансовом положении. Я приехал по указанному в письме адресу, и мне сказали, что каждую пятницу по вечерам надо будет ходить на спектакли в самый шикарный театр города. Вот и все. Это сбило меня с толку. Что, черт возьми, я знаю о театре, балете и музыке? Они что, спутали меня с театральным критиком? Но меня сразу заверили, что специальных знаний для работы не требуется. Просто нужно находиться там, и все.
Когда первый раз приехал в театр, был очень удивлен. Десятки людей чинно входили в зал, все в дорогих костюмах и роскошных платьях. Я надел самую модную одежду, какую только мог позволить, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Театр на этот вечер был арендован моим «работодателем», и только таким, как я, разрешалось войти. Интересно, сколько стоит нанять такую огромную толпу для представления? Кто финансировал подобное? Я пытался не думать об этом и хотел скорее слиться с человеческой волной, текущей через двери.
Каждый был одет в черный костюм с черным галстуком и черной рубашкой. На лице белая смеющаяся маска, которая выглядела настоящей издевкой. На входе нужно сдать телефон и другие электронные устройства, и нас еще раз предупредили, что во время представления нельзя покидать свои места, даже в туалет. Нам говорили: «Вы пришли, чтобы свидетельствовать!»
Будь я один, то сразу бы развернулся и ушел, потому что чувствовал, что здесь что-то не так. Но эффект толпы на удивление сильная штука. Все казались спокойными, вели себя без суеты, и я решил, что нечего бояться. В конце концов, нельзя же быть таким дураком, чтобы отказаться от предложенной зарплаты.
Войдя внутрь театра, я больше всего поразился устройством сцены. Она напоминала заднюю часть пианино, с рычагами и молоточками из красного дерева и бесчисленными рядами натянутых струн, некоторые из которых были длиной несколько метров. Часть струн переплелась на сцене в паутину причудливой формы.
Спектакли всегда были разными — произведения Шекспира, балет, опера и даже кукольное представление. В тот день был концерт небольшого камерного оркестра. Похоже, играли молодые и неопытные студенты, явно смущенные такой аудиторией. Я не понимал, кто за все это заплатил, и зачем? Или один из музыкантов сын миллиардера? Другое объяснение просто не приходило в голову.
Начало всегда было лучшей частью всего действа, когда исполнители на сцене еще не понимали, в какой опасности они находятся.
В тот первый раз я тоже ничего не понимал, и просто наслаждался игрой. Возможно, музыканты немного фальшивили, но для моего нетренированного уха они звучали просто отлично.
Постепенно я стал задаваться одним вопросом. Сколько прошло времени? Мне казалось, что антракт давно назрел, но на входе пришлось расстаться с электронными наручными часами и телефоном, так что получить представление о времени было невозможно.
Сначала я списал это на отсутствие привычки, но потом стал замечать, что некоторые зрители тоже выглядели смущенными и обеспокоенными. Да и музыканты, казалось, перешептывались друг с другом и дирижером, который не прекращал делать взмахи своей палочкой. По моим прикидкам прошло два часа.
— Продолжайте выступать! — раздался оглушительный рев, как будто из глубины сцены, и струны пианино пришли в движение.
Казалось, голос напугал музыкантов, и они принялись играть с прежним задором.
Прошло еще минут тридцать. Звучала тихая соната, как вдруг все услышали короткий свист. Я бросил взгляд на одну из скрипачек. У нее лопнула струна и ударила прямо в глаз. Алая полоска прошла точно по центру зрачка. Девушка прикрыла глаз одной рукой, а второй стала махать, прося о помощи.
И тут сработал какой-то механизм, который привел в движение струны огромного пианино. Одна из них прошла сквозь шею скрипачки и руку, которой она прикрывала глаз. Голова с рукой сразу упали на пол, а через секунду мешком рухнуло тело.
Паутина струн на сцене какое-то время еще шевелилась, потом успокоилась, и снова раздался страшный голос:
— Продолжайте выступать!
Несколько музыкантов чисто инстинктивно вскочили со своих мест, но тут же были убиты струнами. Остальные продолжали играть.
Еще недавно приятная музыка превратилась в издевательскую пародию. Исполнители сжимали свои инструменты потными руками, стараясь не разжигать ярость этих дрожащих струн, натянутых вокруг них.
Музыканты больше не могли терпеть, они держались из последних сил. Одни кричали и умоляли, другие высказывали угрозы. Но перед ними сидели люди в масках, как непоколебимые статуи.
Дюжина красных, заплаканных глаз сканировала со сцены толпу в поисках хоть какого-то намека на милосердие. Они называли нас больными ублюдками только за то, что мы сидели и смотрели, как они умирают. Светловолосая скрипачка вдруг стала рассказывать о себе, не переставая всхлипывать. Мы узнали, что ее зовут Вера Хэйс, а барабанщик ее муж. У них есть маленькая Люси, ей восемь лет. Дочка любит лошадей, и они согласились сегодня играть, чтобы оплатить уроки верховой езды.
Я хотел закрыть уши, но понимал, что это будет против правил. «Почему эта Вера не может заткнуться?» — горько подумал я, скрежеща зубами. В этот момент я ненавидел ее больше всего на свете. «Но почему?» — вопрошал остаток моего разума. Она жертва. Она не сделала ничего плохого. И я понял причину ненависти — она напомнила мне, что она человек. Напоминала всем нам, что мы соучастники.
И это почти сработало. Я решил спасти ее. Но тут раздался грохот выстрела откуда-то из задних рядов.
Я хотел обернуться, но вовремя остановил себя, представив, как кому-то в зале сейчас вынесли мозги. Он что, протащил телефон и хотел позвонить 911? Или пытался сбежать?
Музыканты останавливались один за другим и тут же умирали. Я не мог представить себя на их месте. Даже просто смотреть на сцену было испытанием на выносливость. У многих лопнула кожа, и кровь текла по инструментам. Вот женщина прекратила играть на кларнете.
— Я не могу, — прошептала она, и одна из струн тут же разрубила ее пополам.
Раздался еще один выстрел, и я снова с трудом сдержался, чтобы не обернуться.
Я смотрел на сцену, на ней еще оставались живые. Как бы чудовищно это ни звучало, я тихо молился, чтобы с ними быстрее покончили. По сути, они были мертвы уже в тот момент, когда вышли на сцену. Зачем играть все эти часы, чтобы оттянуть неизбежное? Это я сейчас понимаю, что просто сдаться и принять смерть вопреки всем естественным инстинктам практически невозможно.
Вера и ее муж продержались дольше всех. Вероятно, потому что они любили друг друга. Прошло, наверное, не меньше 12 часов, а они все еще играли свой дуэт в идеальной синхронности. Они разговаривали друг с другом, как будто ничего не случилось, как будто их никто не видел.
— Детка, когда мы выберемся отсюда, я отвезу вас на Мартас-Винъярд. Я знаю, что давно обещал и потратил так много денег на этот гребаный мотоцикл, — сказал он. — Люси там точно понравится.
Вера усмехнулась:
— Не знаю. Маленькой девочке может быть скучно в таком месте. Там ведь отдыхают одни старики.
Он тихо рассмеялся.
— О, может быть. Но ты же ее знаешь. Как только она забирается в воду, ее не вытащить обратно. Она прирожденный пловец, клянусь. Не удивлюсь, если мы когда-нибудь увидим ее на Олимпиаде.
Это было сюрреалистично, как будто я подглядывал за ними. Но точно могу сказать, что они пытались поддерживать иллюзию нормальности, чтобы оставаться в здравом уме, пока шло время. Они улыбались друг другу, но в их голосе чувствовалась дрожь. Это был страх от осознания того, что может случиться, если в разговоре наступит перерыв.
Многое, о чем они говорили, было слишком личным, чтобы пересказывать здесь. Они вспоминали старые сожаления, прошлые ошибки, разрешали споры, которые у них были за годы совместной жизни. Как будто они хотели убедиться, что сказали все, что должны были сказать, прежде чем наступит конец.
Но мужчина медленно шел на спад. Он покачивался на стуле, словно от головокружения, его глаза плохо фокусировались, речь становилась невнятной. Вера отчаянно пыталась удержать его внимание.
— Поговори со мной, детка. Подумай о пляже. Люси понравятся ракушки. Она найдет свою любимую и поставит ее в своей комнате рядом с другими трофеями.
Она болтала и болтала, но все, что мог выдавить из себя ее муж, лишь еле слышные подтверждения. И вот он наклонился вперед, и барабанная палочка вылетела из его руки. Он продолжал по инерции двигать рукой, как будто даже не замечал этого. Затем его взгляд внезапно прояснился, и он уставился на свою пустую руку в недоумении, а затем струна пианино напряглась и забренчала рядом с ним.
Он знал, что все кончено. В одно мгновение вскочил со своего места и бросился к нам. Он хотел нанести миру удар, исполнить свой последний акт неповиновения. Мы с ним встретились глазами, и я никогда не забуду выражение его лица!
— Зачем вы это смотрите!? Вы, больные ублюдки! Больные извращенцы!
Он бросил вторую палочку прямо в меня, но струны пианино разрубили ее в воздухе на сотни частей, а потом сделали то же самое с ним.
Вера не кричала и не рыдала. Она напряглась и тихонько вздохнула, а потом посмотрела на нас, будто хотела еще что-то сказать. Но что тут можно добавить? Она говорила почти целый день, и ничего не помогло. Ничего не возымело значения.
Вместо слов она стала играть самое скорбное соло, которое я когда-либо слышал, сочиняя его на ходу. Она смотрела на нас красными, налитыми кровью глазами, встречаясь с взглядом каждого по отдельности, как будто пытаясь донести, что мы не бесформенная масса, и тоже несем ответственность.
Казалось, она играла целую вечность, а потом медленно отложила скрипку и поклонилась. Через секунду она воссоединилась с мужем.
В зале все встали и устроили овацию. Мы кричали, орали, плакали, швыряли вещи, били кулаками по сиденьям, рвали на себе волосы, смеялись и танцевали друг с другом. Это был высший катарсис после целого дня сдерживания эмоций. Никогда раньше я не чувствовал себя частью толпы на столь глубоком духовном уровне.
Мы вышли из театра, как процессия упырей, с пустыми лицами и усталыми глазами. Персонал был вежлив, как всегда, благодарил, что мы пришли, и надеялся, что нам понравилось. Из зала выносили тела застреленных зрителей. Когда я вышел на улицу, то был удивлен, что все еще стояла ночь. Я был уверен, что провел внутри не менее 12 часов. Может, так и было, но во внешнем мире прошло только два, как и было указано в предложении о работе.
Меня никогда не просили молчать об увиденном, и теперь я знаю, почему. Мне бы никто не поверил.
Я поклялся, что больше не приду сюда. Я стал частью чего-то злого и непостижимого, и это будет преследовать меня вечно. Но следующий год выдался невероятно трудным — долги росли, а работы не было. Я держался, сколько мог, но в итоге сдался. Следующее выступление перенес легче, потому что знал, чего ожидать. А следующее было еще легче.
Всегда говорю себе, что я не виноват, потому что только наблюдаю. Мы каждый день видим, как умирают люди, в новостях и в Интернете. Мы должны признать, что в мире происходят ужасные вещи, и нам остается либо отвернуться, либо посмотреть ужасу прямо в глаза. Но отвернуться это не проявление морали, это трусость.
