Глава 1. Переплетаясь телами
Рингтон телефона Мари-Энн портит весь момент.
Она со вздохом разрывает поцелуй и, спотыкаясь на каблуках, отпускает его рубашку. Тянется к сумочке, болтающейся на сгибе локтя, но Рик хватает её за запястье и грубо тянет на себя, заставляя вновь сблизиться, оказаться грудью к груди, лицом к лицу. Мари-Энн хмурится, вглядываясь в его лицо, в тени, которые придают глубину его чертам.
Гостиничный номер огромен и роскошен, но, кроме городских огней, подглядывающих в окна, ничего не освещает его. Полосы красного, жёлтого и зелёного цветов в какой-то момент становятся тоньше, слабее, а затем и вовсе исчезают, окончательно погружая комнату в мягкий сумрак.
Телефон снова раздражает мелодией, и она вновь делает вид, что хочет взять трубку, а он всё так же не отпускает её руку.
– Выключи, – говорит Рик, глядя ей прямо в глаза.
– Это может быть важным, – отвечает Мари-Энн с намёком на упрёк.
Если кто-то пытается дозвониться до неё в четвёртом часу утра, то, скорее всего… Они оба знают, что это значит.
– Все, перед кем ты отвечаешь, находятся в этой комнате, Мари, так что просто отключи его.
– Конкретно в данной ситуации ты не мой босс, – отвечает она самым деловым тоном, на какой способна, но за напускной серьёзностью явно проглядывает кокетство.
Рука мужчины опускается с запястья девушки на талию, кончики пальцев становятся настойчивее над её бедром, заставляя прижаться к нему крепче. Мари-Энн явно чувствует напряжение его тела через все эти Prada и Calvin Klein.
Она судорожно вздыхает и проводит пальцами свободной руки по светлым прядям его чёлки, частично скрывающей голубизну его глаз. Он молод, конечно, но далеко не так, как кажется из-за причёски. Да, его имидж определённо нуждается в изменениях.
Когда он наклоняется, жадно впиваясь в её губы, она улавливает его шёпот: «Это мы ещё посмотрим». А после они снова начинают целоваться, спотыкаться и путаться в одежде, неумолимо приближаясь к неизбежному и стараясь не думать о последствиях. Рука Мари-Энн снова приглаживает его чёлку, когда он наклоняется так близко, словно желая раскрыть все свои тайны и уловки. Будто она могла бы прочитать всё в его глазах – если бы решилась открыть свои.
Но, целуя Рика, она продолжает держать глаза закрытыми.
Сознательно.
Глава 2. Мир хрусталя и зеркал
Полгода назад
Здание Люксембургского музея современного искусства, южный фасад которого выполнен из стекла, а остальные части – из чёрного гранита, возвышается над непропорционально маленьким парком, напоминая большого жука и тем полностью оправдывая своё неофициальное прозвище – «Скарабей». Вообще это место не было основным вариантом для Роуз, отвечавшей за связи с общественностью: она планировала организовать предвыборные торжества Радикальной партии в Мультикультурном центре, что куда больше подошло бы их общественному имиджу. Однако на «Скарабее» настаивал сам лидер партии Рик Миллер, а он всегда получает то, что хочет.
Сегодня все партийные – даже те невидимки и мелкие сошки, что обычно слоняются исключительно за кулисами – нарядились как на парад. Впрочем, не стоило даже сомневаться в способности радикалов одеваться – если кто и умеет как следует подать себя, так это определённо они.
Мари-Энн не отстаёт от коллег – сегодня она в чёрном платье Prada с достаточно скромным, можно даже сказать целомудренным декольте. Однако разрез на боку начинается так высоко от бедра, что остальная скромность уже не имеет значения: контраст между бледностью её ноги и чёрной глубиной ткани почти скандальный. Почти. Она никогда не переходит эту грань.
Даже огромный парадный зал музея кажется тесной комнатушкой, когда здесь собралась вся Радикальная партия Люксембурга. Ходят слухи, что в этом раунде у них действительно есть шансы на победу, и после восьми лет с консерваторами у руля такое станет настоящим подвигом. По своей сути Люксембург всегда был консервативной и либеральной страной. Думать по-другому – значит быть радикальным. На грани безумия, думает Мари-Энн и кивает Джону, когда тот проходит мимо неё, держа за руку юную девушку. Ему всего двадцать пять, а он уже делает себе имя. Подруга, напротив, выглядит почти испуганной.
Мари-Энн стоит у огромного окна с видом на сады, ряд бетонных статуй, загораживающих мягкую смесь звёздной ночи и городских огней неопределимых форм. Шампанское пока не наполнило бокалы; в некоторых округах всё ещё подсчитывают голоса, и до финала остаётся пара часов. Празднование должно начаться только после того, как они будут знать наверняка. А пока она потягивает фруктовый рислинг. Другие известные лица прогуливаются мимо, обмениваясь кивками и словами вроде «а вы слышали?..».
Снаружи наступает ночь, и Мари-Энн поворачивается спиной к огромному залу с телевизионными экранами во все стороны, установленными специально для этого случая. Залу, заполненному беспокойными политиками и жаждущими сенсаций журналистами, смешавшимися в единую возбуждённую и весёлую толпу.
Подсчёт достигает округа Дикирх, и радикалы лидируют с отрывом. Это последнее, что Мари-Энн слышит отчётливо.
Рик бесшумно подходит к ней сзади, заставляя вздрогнуть, и проскальзывает к окну рядом. Его красное вино – единственный акцент, отличающий их образы. Они оба одеты во всё чёрное – стандартные вечерние наряды с изюминкой. Её юбка с разрезом так напоминает его черноту его рубашки. Он делает глоток французского пино-нуар.
– Подготовь победную речь, Беттель, – говорит Рик, как всегда обращаясь к ней по фамилии. – У меня хорошее предчувствие.
– Ваши чувства ничего не сделают для исхода выборов, – ровно отвечает она, подносит ко рту бокал и отпивает белое, оставляя на ободке алые следы помады.
Краем глаза она наблюдает за ним. Хотя таблоиды твердят, что в настоящее время Рик Миллер встречается с американской балериной по имени Вера, сегодня он здесь один, без своего «плюс один». Как и Мари-Энн. Она прекрасно понимает, что есть вещи, которые так по-детски хочется держать при себе, никому не показывая.
– Последнее слово всё равно за жителями Люксембурга, – добавляет она.
– Разве ты не заметила, – со смешком отвечает он, – что жители Люксембурга говорят очень много слов в мою поддержку.
«Мою», говорит он. Не «нашу». Разумеется, для него это не общее достижение, за которым стоит работа множества людей. Нет. Только он, Рик Миллер, впереди всех, один.
Мари-Энн хмурится, наблюдая за его лицом. Да, есть вещи, которые он хочет считать исключительно своими.
При движении её платье раскрывает разрез вокруг левого бедра, слабое разноцветное сияние Люксембурга за окном играет на белой глади кожи, как на холсте, и глаза Рика внимательно следят за движением ткани. Впервые с тех пор, как её босс возглавил радикалов семь лет назад, Мари-Энн задаётся вопросом, что же происходит с девушками, которых выбрасывает Рик Миллер, когда они перестают быть ему интересны.
– Это так, но в нашу сторону, – она сознательно подчеркнула это слово, – прилетает и некоторое дерьмо. Впрочем, люди любят им разбрасываться.
Он смеётся, приподнимая бровь и расплёскивая свой пино-нуар по бокалу. Вино, привезённое для сегодняшнего мероприятия, по стоимости равно новому крылу для этого музея.
– Мы страна-производитель сельскохозяйственной продукции. Жители Люксембурга должны знать цену навозу, – его голос приятен, как и всегда, без лишней глубины, но и без напускной лёгкости. – И ты, кстати, тоже должна это знать, – глубокая нота, хрипотца, словно намёк.
Она пишет речи для этого голоса и прекрасно знает, какие слова, произнесённые им, попадают точно в цель. Однако она никогда бы не подумала, что «навоз» может быть одним из них.
Он пытается приукрасить себя – с опозданием понимает она, когда его телефон начинает звонить – в её глазах.
Рик смотрит на дисплей и, принимая вызов, поворачивается к ней спиной – так же легко, как она сделала это минуту назад по отношению к многоголосой толпе, и отходит, вновь оставляя её позади.
По правде говоря, вся суть сегодняшнего дня в том, что она уже подготовила победную речь для него.
Мари-Энн отдаёт полупустой бокал проходящему мимо официанту, а после идёт следом за Риком, возвращаясь в самую гущу событий. Вслед за Риком Миллером – это путь, по которому она идёт с тех пор, как ей исполнилось двадцать лет.
Что ж, по крайней мере, с тех пор её каблуки не стали звучать менее звонко.
Глава 3. Отчий дом – дом скорби
Вилла её родителей, построенная в начале XX века, пережившая падение аристократии и две мировые войны, возвышается над обожаемым туристами кварталом Грунд и является, по некоторым данным, самым дорогим частным зданием в Люксембурге – во многом благодаря изумительному виду на реку Альзетт. Главное здание расположено на краю участка, и сады отделяют его от резкого спуска. Мари-Энн хорошо помнит, как много времени она провела за чтением, прислонившись к стволу старого каштана, обозначавшего границу, которую ей нельзя было пересекать при прогулках. Там она была в двух шагах от падения вниз. В двух шагах от верной смерти.
Пройдёт какое-то время, прежде чем она осознает: неважно, на каком клочке земли она находится – она всегда в двух шагах от смерти.
Сейчас Мари-Энн находится в восточной гостиной, отец сидит напротив, а мать на кухне готовит кофе – несмотря на то, что вся вилла пропитана духом аристократизма, её хозяевам чужды замашки вроде штата слуг. Даже отцу Мари-Энн, столь консервативному во многих вещах. Он сворачивает газету, пряча статью на первой полосе о Рике Миллере, недавно возглавившем кабинет министров, будто пытаясь скрыть эти новости от своей дочери.
Как будто не она написала ту самую речь, на которую ссылается статья.
Прошло две недели с тех пор, как радикалы победили на выборах – две недели напряжённой работы, продолжавшейся от рассвета до рассвета, ночь за ночью, в то время как Рик, ставший самым молодым премьер-министром, которого когда-либо видел Люксембург, собирал свой кабинет и перетасовывал министерства. Газеты, радио и телевидение представляли собой коктейль из очарованности и сомнений – впрочем, вполне безобидный, ведь Роуз талантливо обращается с корреспондентами, держа их на коротком поводке, но оставляя немного свободного воздуха. В конце концов, свобода прессы должна быть видна невооружённым взглядом.
Сейчас Мари-Энн неожиданно ясно осознала, как постарели её родители. Артур Беттель в следующем году отпразднует восьмидесятилетний юбилей, и вся комната будто кричит об увядании. Дальняя стена, полная семейных портретов, старейший из которых относится к середине XIX века, угнетает помещение атмосферой ушедших времен, устаревших мировоззрений и конфликтов поколений. Как будто кому-то понадобилось увековечить в масляных красках эту тишину, которую сейчас не могут нарушить она и её отец. Тишину, которая сохраняется даже во время их разговоров.
Так и должно быть, когда вы говорите ни о чём, избегая того, что пролегло между вами – единственной темы, объединяющей вас, но в то же время превратившей вас в извечных противников.
Мари-Энн могла бы снова бунтовать, спорить, доказывать. Но она уже это делала – и к чему это привело?
Раньше, в её старом доме из детства, было по-другому. Прежде чем юная Мари-Энн начала пробиваться в политический мир, она, по крайней мере, ещё могла слушать, как отец говорит о своих мнениях и идеях. Это был бесконечный монолог – но ведь монолог всё же лучше тишины, верно?
Балансируя с большим посеребрённым подносом, её мать возвращается в гостиную. Останавливается в дверях, ожидая, что Мари-Энн встанет и поможет, и та делает это с пустым выражением лица, беря кофейник, чтобы снять самый тяжёлый груз с рук матери. Хотя, очевидно, она без труда принесла его из кухни сюда. Очевидно, всё это вопрос принципов.
Мари-Энн здесь – дочь. И она должна делать то, что от дочерей ожидают.
И, конечно, это не включает в себя построение карьеры, работы на оппозицию, ставшую правящей партией.
Поставив кофейник перед отцом, чтобы тот сначала налил себе, Мари-Энн возвращается на своё место так же тихо, как и вставала, ожидая, пока мать раздаст чашки на блюдцах, сахар, молоко, печенье. Поднос аккуратно ставится у стены за её стулом, а мать занимает своё место во главе стола, всегда отдаляясь от дочери и мужа настолько, насколько это возможно.
Идеальный макияж Мари-Энн скрывает её усталость – результат двухнедельной бессонницы и последнего получаса, проведённого здесь.
– Ты сейчас с кем-нибудь встречаешься, Мари? – спрашивает Артур, наконец нарушая молчание, хотя мог бы и не делать этого. Налив себе кофе, он сразу делает то же самое для дочери и жены, как настоящий джентльмен. Губы Мари-Энн превращаются в тонкую нить. Он звал её просто «Мари» с тех пор, как она была малышкой. Как будто не позаботился узнать, что в её имени есть вторая часть, будто не принимал в его выборе никакого участия.
Впрочем, примерно так оно и было на самом деле – имя Мари-Энн выбрала её мать.
– Мне хотелось бы верить, что сейчас в моей жизни есть более интересные вещи, чем то, с кем я сплю, – отвечает она, не обращая внимания на дымящуюся чашку перед собой.
– Как грубо! – её мать кажется возмущенной.
Наступившая теперь тишина настолько прочна, что её можно было бы порезать ножом. Это заставляет Мари-Энн думать о поэзии Анис Кольц, её многочисленных стихах об отцах, которые ничего не дали своим дочерям, кроме собственных имён, и о матерях с грудью, которая не хочет давать молоко. Тот семестр был её любимым в университете. В том семестре её профессор говорил об агрессивном стиле Кольц, и тогда Мари-Энн спросила его, казался бы он агрессивным, если бы принадлежал перу мужчины? Потому что, читая и перечитывая собрание сочинений поэтессы, она видела лишь смелость говорить то, что думаешь и ощущаешь – смелость, которой до сих пор так часто лишают женщин.
– Я думаю, что бойфренд будет для тебя лучше, чем болезни от переутомления и стресса. Думаю, это точно не делает меня сексистом, – говорит её отец. Эти слова были так мудро подобраны, что в них, казалось, вложено бесконечно больше внимания, чем в её имя.
В детстве Мари-Энн часто перед сном включала магнитофонные записи официальных речей своего отца и слушала, как он говорит. Артур Беттель был и остаётся одним из самых талантливых ораторов в правительстве Люксембурга, и Мари-Энн сейчас чувствует это всем телом. То, как он собирает слова в снаряды и направляет их на неё, завершая дискуссию.
Но Мари-Энн не закончила. Со скрипом стула о половицы она пытается встать из-за стола. Отец следует за ней взглядом, и на его лице застывшее выражение. По-своему умиротворена и её мать.
– За все годы в политике, отец, ты ни разу не заболел от стресса, так почему это должно грозить мне?
Мари-Энн думает о речи, которую она написала накануне для открытия парламента – удивительной речи, одной из лучших в её карьере. Но никто и никогда не сможет достигнуть уровня её отца – ни она, ни Рик. К счастью, теперь она знает, что может и не пытаться этого достичь, ведь отец никогда не увидит её работы и не обрадуется её успехам. Он никогда не будет ей доволен, и точка.
Когда Мари-Энн покидает виллу, ей открывается прекрасный вид на водопад на краю этой земли.
