Средством сближения чуждых друг другу народов является война. Хотя вызванные ею ненависть и жажда мести на какое-то время омрачают взаимопонимание, все же война выступает той силой, которая бросает воюющие массы одной нации на территорию другой и тем самым непреднамеренно, против воли участников, способствует взаимопроникновению способа их мышления и жизнеощущения, что было бы совершенно невозможно в процессе мирного развития
В. Шубарт,
"Европа и душа Востока"
В настоящей страсти должна быть капля жестокости. А в любви — чуточку насилия
А. Камю, "Калигула"
НОВОЕ ЛИЦО В СТАРОМ ДОМЕ
1
Весеннее солнце проглядывало сквозь дыры в свинцовых облаках. Оказавшись наконец на Хорнштайнштрассе я остановился и во все легкие вдохнул свежий мартовский воздух.
Никогда не думал, что не только люди или вещи могут иметь свой неповторимый запах, но даже страны, города, улицы. Вроде идешь, улица как улица. Одна из сотен. А попади туда вновь после долгого отсутствия — и с закрытыми глазами поймешь: оказался на той самой.
Впрочем, за трое суток вокзалы, пропускные пункты, проверки документов, дым, шум и суета вымотали настолько, что было не до сантиментов. Я поспешил к дому.
— Чем м-могу, герр офицер?.. — растекся было мажордом, но вдруг отпрянул, словно увидел призрака.
— Подберите челюсть, Вилли, и займитесь вещами, — отстранил его я. Похлопывая перчатками, прошелся по холлу. Возле зеркала оправился, стряхнул с погон мошкару.
Свежесваренный «человеческий» кофе — поистине примета мирной жизни. Аромат поймал ноздри на крючок и утянул в сторону столовой. Оттуда доносилось брюзжание отца —моргенмуффель 1 все же диагноз пожизненный — вперемешку с сетованиями о несварении и вреде читать за завтраком. Сновала кухарка в переднике.
Почувствовав что-то вроде неловкости, ребяческого волнения, я отрезал путь к отступлению и шагнул в слепящее пространство столовой:
— Приятного аппетита. Смотрю, в вестибюле акварелей прибавилось. Вазы, павлиньи перья у лестницы. Прелесть!.. Что на завтрак?
В ответ были лишь взгляды. Немой паралич разбил даже прислугу.
Отец застыл, впившись в столешницу. Он ничуть не изменился. Также набок зачесана волнистая, прикрывающая лысину прядь, острый накрахмаленный воротничок впивается в раздраженную бритьем шею, кончик носа бел от сползших очков. Только сейчас голова его тряслась, будто вот-вот сорвется и покатится капустным кочаном по шахматной плитке. Но о пол звякнула вилка, следом — сдавленный крик и глухой стук.
Я обернулся. Сухая женщина с острым носом мерила ладонями стену. Другую руку то протягивала ко мне, то прикрывала ею рот. Подойдя, она тронула мою щеку, улыбнулась сквозь слезы... Если бы не эта улыбка, вряд ли бы признал в лице, обтянутом бледной кожей, свою мать. Исчезнувшие килограмм пятнадцать взамен накинули с десяток лет.
Без малого полчаса ушло на то, чтобы мать перестала хотя бы плакать и поднялась с колен. Я устал повторять, что тут, живой, не призрак, не сон.
Когда пена первых эмоций спала, все засуетились.
— Завтрак. Эльза! Еще один прибор! – ожила мать, утирая слезы. – Милый, что же ты стоишь?.. Садись. Иисус, Мария!.. А где Алис? Эльза! Она что, еще не спустилась?
— Алис? — повторил я.
— Магда!.. — оборвал отец. Вена на виске пульсировала. — Ты его задушишь. Право, приди в себя. А ты, Леонхард... Ты мог предупредить, написать, черт бы тебя побрал! — голос отца срывался. — Так... Отдохни сначала. Да. Остальное не к спеху.
Я не мог не согласиться. С ног валился и не терпелось скорее смыть дорожную пыль.
Пообещав, непременно выслушать все новости, но позже – как и позавтракать — поднялся к себе. Огляделся мельком, повесил китель на стул, добрался до кровати...
Следующее воспоминание относилось уже к утру нового дня.
2
...Гудели утробные голоса. Какие-то темные сгустки, перекошенные лица проступали сквозь черное «всюду». Они давили, изматывали, и только когда слышал свое имя, становилось легче, и вязкие щупальца втягивались обратно...
Свет ударил мне в глаза, и я зажмурился. Щупальца, которые вытаскивал из себя, оказались руками матери. Инстинктивно едва не вывернул ее хрупкие запястья.
— Какого… Мама! — сердце прыгало в груди, как теннисный мячик.
Мать подала стакан воды:
— Я вчера ужин принесла, голодный же. Смотрю, одеяло сползло, окно открыто… Харди, а это… Это... оттуда? — тронула она край рубца, выглядывающего из майки.
— Нет, — отмахнулся я. — Старое. Не важно. Так ты что, всю ночь здесь просидела?
— Ты спал так беспокойно. Метался до испарины. Я испугалась, что в бреду или, спаси Боже, жар… Маленьким, когда ты кричал ночью, я брала тебя за ручку, вот так, и ты засыпал. Так сладко сопел носиком. Боже, какой ты бледный, как осунулся...
Мать выглядела растроганной, норовила дотронуться, пригладить волосы. Даже разглядела в стриженных светлых висках седину... А для меня на краю кровати сидел словно чужой человек. Я никак не мог свыкнуться с новым обликом матери, потому старался не смотреть и слушал голос. Но и он тоже стал другим:
— Я все еще не могу поверить, что ты дома. Знаешь, милый, у Лины Клаус пусть ненадолго, на один день, но приезжал… Я говорю отцу, ведь Клаус простой солдат. А тебе как отлучиться? Там не развлечение, там строгость. Военный устав не внимателен к матерям, так получилось. Будь наша воля, мы бы вас дальше колыбели не отпустили. Уж я-то точно! Харди, я завела часы и выставила календарь. Ты не против? — мать сверилась с ручными часиками: — Шесть двадцать. Третье марта. Сорок второй год, вторник. Заметил, какой букет я срезала? Это для тебя. Сразу уютнее стало, да?.. — мать вновь промокнула платком слезы и отвернулась.
Утро действительно выдалось ясным. Солнце буквально слепило глаза. В носу свербело от цветов... Куда вчера сунул портсигар? Вроде на столе оставлял.
Полки были забиты безделушками вроде раскрашенных солдатиков, спортивных кубков, наград, рамок для фотографий — словом, тем, чье место давно было на чердаке.
Мать смотрела на чучело белки:
— Ты так расстроился, когда узнал, что это не игрушка. И я разрыдалась. Сколько же тебе было, шесть? Двадцать два года прошло... А кажется, что вчера... Мы тоже не молодеем... Здоровья не прибавляется. В августе у Георга опять приступ был. Второй за год. Желчь… Но ему все равно. Никого не слушает. Жареное, жирное, сладкое — съедает килограммами, хоть рот зашивай.
— Много ее в нем, желчи. Потому и плескается до приступа... — закурил я. Сигареты нашлись под подушкой.
Мать поспешно кивнула:
— Да-да, да-да... Я хотела вот еще что спросить. Ты, наверное, не помнишь Штернов? Анна, моя сводная сестра. Они с мужем уехали во Францию еще в двадцатом. Там открыли табачную лавку. Очень прибыльное дело, учитывая, что...
— Что-то припоминаю.
— Да, старое дело... Мы потеряли с ними связь, на письма они не отвечали... А в начале октября пришло письмо от их дочери. Боже, мое сердце разрывалось от боли, когда я читала его! Оказалось, Рудольф умер от туберкулеза лет пять назад, моя Анна — в этом мае. Девочка осталась одна, среди войны, солдат… Разве могли мы позволить ей остаться в аду?
Как я понял, это и была та Алис, о которой вчера проговорилась мать. Любопытно, будь Шефферлинги семьей рабочего и ютились на чердаке, сирота также слезно бы рвалась вернуться? Впрочем, с табачной лавки ее карман наверняка был туго набит. Это меняло дело.
— Милый, я хотела бы, чтобы вы нашли общий язык, — продолжила мать. — Пусть дальняя, но она твоя кузина. Да и девушка скромная, милая. С тобой она заочно знакома. Преступлением было бы не похвастаться моим мальчиком! Когда дождь или нет настроения, рассматривать семейные фотографии истинное спасение. О, какая вещица. А что в ней?
Я поперхнулся дымом, когда увидел, как мать рассматривает металлическую коробочку — вчера неосмотрительно оставил на столе. Натянул брюки и, откашлявшись, мягко забрал из рук:
— Мама, твой чудесный носик везде найдет приключения. Сама же видишь, грязное. Хочешь запачкать свои сахарные пальчики?
Коробка звякнула о дно ящика.
– А вообще ты права. Давай еще поговорим... Ты знаешь, что такое самовар? О, дьявольское изобретение. Еще на востоке пьют чай с лимоном. Представляешь? Давняя традиция, чтобы не тошнило в дороге. Потому что дороги такие, что без лимона нельзя... Кажется, это все новости, которыми жизненно необходимо нам обменяться прямо сейчас, в седьмом часу, когда я до уборной дойти не успел. Так? Или нет?
В глазах матери появилось что-то болезненное, жалкое.
— Мальчик мой, прости меня, глупую, надоедливую. Не даю тебе отдохнуть. Прости, прости меня! Я просто... Я боюсь уйти и вдруг проснуться!.. Сколько раз такое было, — мать целовала мне лицо и руки. — Ты представить не можешь, какая пытка получить письмо и бояться перевернуть его — вдруг там печать военного ведомства? А скольких горькая участь не обошла стороной, Господи, скольких матерей… Тот же Клаус, бедный мальчик… Все. Решено. Каждое твое слово закон. Отдых, значит отдых. Я не скажу ни слова! Рот нитками зашью. Кенаров выпущу в окно. Все, все сделаю! Пошлю Эльзу на рынок… Нет, сама куплю и приготовлю твой любимый пирог. Одно слово, один жест. Я исполню! – тонкие ладони рассекали воздух. Вероятно с таким азартом били французов под Седаном2.
— Мама, перестань. Давай ограничимся тем, что ты больше ничего не трогаешь в комнате, сиделкой у кровати не дежуришь и сейчас даешь мне время на утренние процедуры. Договорились?
— Конечно, милый, — мать поспешила к двери, но удержалась за ручку: — Я люблю тебя...
— И я люблю тебя, мама, — ответил я и указал на часы — до завтрака осталось меньше получаса: — Ай-яй-яй. Я голоден, как волк. Ты не заставишь меня ждать?
Мать упорхнула. Оставшись один, я скинул улыбку, как тяжелый рюкзак. Ни разу не позволив на фронте пренебречь бритьем, не сделать четкого пробора и элементарной физической разминки утром, теперь, будь возможность, перестал бы дышать.
В ушах звенело, чего я хочу. В самом деле, чего? Наверное, отоспаться. Еще коньяка и прелестницу с отменной глоткой и мясистой задницей. И так по кругу неделю. А лучше месяц.
Металлическая коробочка в столе манила... Но завтрак и освещенная столовая были не теми условиями, чтобы смотреть суженными зрачками на мир. В том числе на хваткую лягушатницу. Быть может мать права, она прелесть. Тогда, как говорил знакомый обер-лейтенант, следовало ее «узнать получше и познать поглубже».
3
Уже со спины я понял, что промахнулся. Лопатки сведены, как скобами. Темные волосы строго собраны на затылке. Девица молчала и обернулась, лишь когда мать попросила ее встать.
— Алис, познакомься, Леонхард. Не правда ли, он у меня красавчик? — с беспокойной улыбкой мать смотрела то на меня, то на девушку. — Алис Штерн. Моя племянница, получается... твоя кузина...
—...и само очарование, — поцеловал я холодные пальцы.
Лет двадцати, может больше, девушка была скорее высокого, чем среднего роста, тонко сложена, очень недурна на личико. Приятное впечатление портила лишь какая-то учительская серьезность.
Не отпуская руки, я хотел помочь Алис сесть, но она вдруг отшатнулась и шепнула что-то матери.
— Не думаю, что это правильно, милая, — ответила мать. — За стол. Прошу тебя.
Алис покорно села. Я занял место напротив.
Солнечные блики прыгали по молитвенному уголку нашей просторной столовой. Ее со всей душой обставляла еще моя бабка, потому как мать, уроженка Бреслау, Нижней Силезии, долго не могла привыкнуть к благоговению, что питали баварцы к кухне, как главному, сакральному месту в доме. Даже в самый пасмурный день здесь царил уют и тепло.
Посуда сливалась с белоснежной скатертью, поблескивало столовое серебро, обычно появляющееся на обеденном столе по торжественным поводам. Дымил тонко чайник, утренний сквозняк покачивал шторы с кружевом по краю, цветки красной герани на подоконнике. Белые сосиски, из нежнейшей телятины, слегка отваренные уже ожидали на тарелках с аппетитнейшим островком сладкой горчицы.
Отец пребывал в приподнятом настроении. Я сказал, что вернулся насовсем, и он был на удивление словоохотлив, много шутил и смеялся. Дополнял сводки матери о погоде, мюнхенских сплетнях, о том, кто за три года умер, родился или женился. Говорил об изменениях в доме с той дотошностью, будто я ослеп и не мог сам оценить, как обновили библиотеку, гостиную и восточную спальню на втором этаже.
— Харди, а что случилось на прошлой неделе, не поверишь! — мать, похоже, не собиралась есть. – Мадам Полин вызвала дух Марии Антуанетты, той самой королевы Франции, которую казнили. Что мы только у нее не спрашивали!.. Оказывается, у нас много общего. Любимые цвета голубой и золотой. Как я люблю, представляешь? Ну точно моя комната!
— А что горло на срезе стынет, не жаловалась? Ха-ха-ха! — рассмеялся отец. — Магда, Магда... Ну нельзя же быть столь доверчивой. Шут знает, с кем связалась твоя крашеная мумия мадам Полин. Ведь в городе каждому – от прачки до бургомистра – доподлинно известно, в каких тонах спальня фрау Шефферлинг! Ха-ха-ха!.. Леонхард, что на сегодня? Какие планы? Полагаю, тебе стоит прогуляться по городу. Смотри-ка, и погода благоволит. Последнюю неделю дождь лил как из ведра. Раз даже со снегом. В заморозки Магда понесла невосполнимые потери. Что там померзло в оранжерее, ты жаловалась?
— Берта не закрыла окно… – подхватила мать. – А на улице и правда загляденье. Настоящая весна. Солнце, оно что счастье. Будит все вокруг. Уверена, это наш Харди с собой привез тепло и хорошую погоду...
– Зима тревоги нашей позади, к нам с солнцем Йорка лето возвратилось…4 – помешивая кофе, я подмигнул Алис.
На груди у неё поблескивала жемчужная подвеска. Алис спешно поправила блузку, застегнула верхнюю пуговичку.
– Mademoiselle Alice, pourquoi vous etes si triste? Est - ce que vous manquent les croissants francais? Je vous invite se promner chez moi ,puisque il fait beaux. Les confiseurs allemands dans la cuistance des bonbons et des gateaux ne cedent rien au confiseurs francais 5.
Родители переглянулись.
— Ты говоришь по-французски?.. Как... неожиданно, – отец заскрипел пальцами.
— Некоторое время я был в Париже, — ответил я. — Вот и скоротал вечерок другой. К слову, французский не так уж и сложен, как его расписывают сами лягушатники. Довольно аналитичный, если не сказать ущербный. Будь Клопшток родом из какого-нибудь там Руана, он не создал великую "Мессиаду"6.
Алис сидела как на допросе. Надгробие смотрелось бы живей и веселее. Ни секунды не mademoiselle, выросшая во Франции, – где кафе и ваниль, воздушные шарфики, пропитанные шармом и легкомыслием, и не флиртуют, и не хихикают разве памятники.
— Совсем из головы вылетело! — защебетала мать, заполнив паузу. – С вечера в полнейшей растерянности, что подать к обеду. Телятина — слишком повседневно. Быть может, куропаток? Харди, новая кухарка — волшебница и кудесница. Отменный кулинарный вкус. Из продуктов, положенных по продовольственным талонам, она творит чудеса! Ее перепела с брусникой и можжевельником неповторимы. О, так давайте перепелов и подадим?
В. Шубарт,
"Европа и душа Востока"
В настоящей страсти должна быть капля жестокости. А в любви — чуточку насилия
А. Камю, "Калигула"
Часть первая
НОВОЕ ЛИЦО В СТАРОМ ДОМЕ
ГЛАВА I
1
Весеннее солнце проглядывало сквозь дыры в свинцовых облаках. Оказавшись наконец на Хорнштайнштрассе я остановился и во все легкие вдохнул свежий мартовский воздух.
Никогда не думал, что не только люди или вещи могут иметь свой неповторимый запах, но даже страны, города, улицы. Вроде идешь, улица как улица. Одна из сотен. А попади туда вновь после долгого отсутствия — и с закрытыми глазами поймешь: оказался на той самой.
Впрочем, за трое суток вокзалы, пропускные пункты, проверки документов, дым, шум и суета вымотали настолько, что было не до сантиментов. Я поспешил к дому.
— Чем м-могу, герр офицер?.. — растекся было мажордом, но вдруг отпрянул, словно увидел призрака.
— Подберите челюсть, Вилли, и займитесь вещами, — отстранил его я. Похлопывая перчатками, прошелся по холлу. Возле зеркала оправился, стряхнул с погон мошкару.
Свежесваренный «человеческий» кофе — поистине примета мирной жизни. Аромат поймал ноздри на крючок и утянул в сторону столовой. Оттуда доносилось брюзжание отца —моргенмуффель 1 все же диагноз пожизненный — вперемешку с сетованиями о несварении и вреде читать за завтраком. Сновала кухарка в переднике.
Почувствовав что-то вроде неловкости, ребяческого волнения, я отрезал путь к отступлению и шагнул в слепящее пространство столовой:
— Приятного аппетита. Смотрю, в вестибюле акварелей прибавилось. Вазы, павлиньи перья у лестницы. Прелесть!.. Что на завтрак?
В ответ были лишь взгляды. Немой паралич разбил даже прислугу.
Отец застыл, впившись в столешницу. Он ничуть не изменился. Также набок зачесана волнистая, прикрывающая лысину прядь, острый накрахмаленный воротничок впивается в раздраженную бритьем шею, кончик носа бел от сползших очков. Только сейчас голова его тряслась, будто вот-вот сорвется и покатится капустным кочаном по шахматной плитке. Но о пол звякнула вилка, следом — сдавленный крик и глухой стук.
Я обернулся. Сухая женщина с острым носом мерила ладонями стену. Другую руку то протягивала ко мне, то прикрывала ею рот. Подойдя, она тронула мою щеку, улыбнулась сквозь слезы... Если бы не эта улыбка, вряд ли бы признал в лице, обтянутом бледной кожей, свою мать. Исчезнувшие килограмм пятнадцать взамен накинули с десяток лет.
Без малого полчаса ушло на то, чтобы мать перестала хотя бы плакать и поднялась с колен. Я устал повторять, что тут, живой, не призрак, не сон.
Когда пена первых эмоций спала, все засуетились.
— Завтрак. Эльза! Еще один прибор! – ожила мать, утирая слезы. – Милый, что же ты стоишь?.. Садись. Иисус, Мария!.. А где Алис? Эльза! Она что, еще не спустилась?
— Алис? — повторил я.
— Магда!.. — оборвал отец. Вена на виске пульсировала. — Ты его задушишь. Право, приди в себя. А ты, Леонхард... Ты мог предупредить, написать, черт бы тебя побрал! — голос отца срывался. — Так... Отдохни сначала. Да. Остальное не к спеху.
Я не мог не согласиться. С ног валился и не терпелось скорее смыть дорожную пыль.
Пообещав, непременно выслушать все новости, но позже – как и позавтракать — поднялся к себе. Огляделся мельком, повесил китель на стул, добрался до кровати...
Следующее воспоминание относилось уже к утру нового дня.
2
...Гудели утробные голоса. Какие-то темные сгустки, перекошенные лица проступали сквозь черное «всюду». Они давили, изматывали, и только когда слышал свое имя, становилось легче, и вязкие щупальца втягивались обратно...
Свет ударил мне в глаза, и я зажмурился. Щупальца, которые вытаскивал из себя, оказались руками матери. Инстинктивно едва не вывернул ее хрупкие запястья.
— Какого… Мама! — сердце прыгало в груди, как теннисный мячик.
Мать подала стакан воды:
— Я вчера ужин принесла, голодный же. Смотрю, одеяло сползло, окно открыто… Харди, а это… Это... оттуда? — тронула она край рубца, выглядывающего из майки.
— Нет, — отмахнулся я. — Старое. Не важно. Так ты что, всю ночь здесь просидела?
— Ты спал так беспокойно. Метался до испарины. Я испугалась, что в бреду или, спаси Боже, жар… Маленьким, когда ты кричал ночью, я брала тебя за ручку, вот так, и ты засыпал. Так сладко сопел носиком. Боже, какой ты бледный, как осунулся...
Мать выглядела растроганной, норовила дотронуться, пригладить волосы. Даже разглядела в стриженных светлых висках седину... А для меня на краю кровати сидел словно чужой человек. Я никак не мог свыкнуться с новым обликом матери, потому старался не смотреть и слушал голос. Но и он тоже стал другим:
— Я все еще не могу поверить, что ты дома. Знаешь, милый, у Лины Клаус пусть ненадолго, на один день, но приезжал… Я говорю отцу, ведь Клаус простой солдат. А тебе как отлучиться? Там не развлечение, там строгость. Военный устав не внимателен к матерям, так получилось. Будь наша воля, мы бы вас дальше колыбели не отпустили. Уж я-то точно! Харди, я завела часы и выставила календарь. Ты не против? — мать сверилась с ручными часиками: — Шесть двадцать. Третье марта. Сорок второй год, вторник. Заметил, какой букет я срезала? Это для тебя. Сразу уютнее стало, да?.. — мать вновь промокнула платком слезы и отвернулась.
Утро действительно выдалось ясным. Солнце буквально слепило глаза. В носу свербело от цветов... Куда вчера сунул портсигар? Вроде на столе оставлял.
Полки были забиты безделушками вроде раскрашенных солдатиков, спортивных кубков, наград, рамок для фотографий — словом, тем, чье место давно было на чердаке.
Мать смотрела на чучело белки:
— Ты так расстроился, когда узнал, что это не игрушка. И я разрыдалась. Сколько же тебе было, шесть? Двадцать два года прошло... А кажется, что вчера... Мы тоже не молодеем... Здоровья не прибавляется. В августе у Георга опять приступ был. Второй за год. Желчь… Но ему все равно. Никого не слушает. Жареное, жирное, сладкое — съедает килограммами, хоть рот зашивай.
— Много ее в нем, желчи. Потому и плескается до приступа... — закурил я. Сигареты нашлись под подушкой.
Мать поспешно кивнула:
— Да-да, да-да... Я хотела вот еще что спросить. Ты, наверное, не помнишь Штернов? Анна, моя сводная сестра. Они с мужем уехали во Францию еще в двадцатом. Там открыли табачную лавку. Очень прибыльное дело, учитывая, что...
— Что-то припоминаю.
— Да, старое дело... Мы потеряли с ними связь, на письма они не отвечали... А в начале октября пришло письмо от их дочери. Боже, мое сердце разрывалось от боли, когда я читала его! Оказалось, Рудольф умер от туберкулеза лет пять назад, моя Анна — в этом мае. Девочка осталась одна, среди войны, солдат… Разве могли мы позволить ей остаться в аду?
Как я понял, это и была та Алис, о которой вчера проговорилась мать. Любопытно, будь Шефферлинги семьей рабочего и ютились на чердаке, сирота также слезно бы рвалась вернуться? Впрочем, с табачной лавки ее карман наверняка был туго набит. Это меняло дело.
— Милый, я хотела бы, чтобы вы нашли общий язык, — продолжила мать. — Пусть дальняя, но она твоя кузина. Да и девушка скромная, милая. С тобой она заочно знакома. Преступлением было бы не похвастаться моим мальчиком! Когда дождь или нет настроения, рассматривать семейные фотографии истинное спасение. О, какая вещица. А что в ней?
Я поперхнулся дымом, когда увидел, как мать рассматривает металлическую коробочку — вчера неосмотрительно оставил на столе. Натянул брюки и, откашлявшись, мягко забрал из рук:
— Мама, твой чудесный носик везде найдет приключения. Сама же видишь, грязное. Хочешь запачкать свои сахарные пальчики?
Коробка звякнула о дно ящика.
– А вообще ты права. Давай еще поговорим... Ты знаешь, что такое самовар? О, дьявольское изобретение. Еще на востоке пьют чай с лимоном. Представляешь? Давняя традиция, чтобы не тошнило в дороге. Потому что дороги такие, что без лимона нельзя... Кажется, это все новости, которыми жизненно необходимо нам обменяться прямо сейчас, в седьмом часу, когда я до уборной дойти не успел. Так? Или нет?
В глазах матери появилось что-то болезненное, жалкое.
— Мальчик мой, прости меня, глупую, надоедливую. Не даю тебе отдохнуть. Прости, прости меня! Я просто... Я боюсь уйти и вдруг проснуться!.. Сколько раз такое было, — мать целовала мне лицо и руки. — Ты представить не можешь, какая пытка получить письмо и бояться перевернуть его — вдруг там печать военного ведомства? А скольких горькая участь не обошла стороной, Господи, скольких матерей… Тот же Клаус, бедный мальчик… Все. Решено. Каждое твое слово закон. Отдых, значит отдых. Я не скажу ни слова! Рот нитками зашью. Кенаров выпущу в окно. Все, все сделаю! Пошлю Эльзу на рынок… Нет, сама куплю и приготовлю твой любимый пирог. Одно слово, один жест. Я исполню! – тонкие ладони рассекали воздух. Вероятно с таким азартом били французов под Седаном2.
— Мама, перестань. Давай ограничимся тем, что ты больше ничего не трогаешь в комнате, сиделкой у кровати не дежуришь и сейчас даешь мне время на утренние процедуры. Договорились?
— Конечно, милый, — мать поспешила к двери, но удержалась за ручку: — Я люблю тебя...
— И я люблю тебя, мама, — ответил я и указал на часы — до завтрака осталось меньше получаса: — Ай-яй-яй. Я голоден, как волк. Ты не заставишь меня ждать?
Мать упорхнула. Оставшись один, я скинул улыбку, как тяжелый рюкзак. Ни разу не позволив на фронте пренебречь бритьем, не сделать четкого пробора и элементарной физической разминки утром, теперь, будь возможность, перестал бы дышать.
В ушах звенело, чего я хочу. В самом деле, чего? Наверное, отоспаться. Еще коньяка и прелестницу с отменной глоткой и мясистой задницей. И так по кругу неделю. А лучше месяц.
Металлическая коробочка в столе манила... Но завтрак и освещенная столовая были не теми условиями, чтобы смотреть суженными зрачками на мир. В том числе на хваткую лягушатницу. Быть может мать права, она прелесть. Тогда, как говорил знакомый обер-лейтенант, следовало ее «узнать получше и познать поглубже».
3
Уже со спины я понял, что промахнулся. Лопатки сведены, как скобами. Темные волосы строго собраны на затылке. Девица молчала и обернулась, лишь когда мать попросила ее встать.
— Алис, познакомься, Леонхард. Не правда ли, он у меня красавчик? — с беспокойной улыбкой мать смотрела то на меня, то на девушку. — Алис Штерн. Моя племянница, получается... твоя кузина...
—...и само очарование, — поцеловал я холодные пальцы.
Лет двадцати, может больше, девушка была скорее высокого, чем среднего роста, тонко сложена, очень недурна на личико. Приятное впечатление портила лишь какая-то учительская серьезность.
Не отпуская руки, я хотел помочь Алис сесть, но она вдруг отшатнулась и шепнула что-то матери.
— Не думаю, что это правильно, милая, — ответила мать. — За стол. Прошу тебя.
Алис покорно села. Я занял место напротив.
Солнечные блики прыгали по молитвенному уголку нашей просторной столовой. Ее со всей душой обставляла еще моя бабка, потому как мать, уроженка Бреслау, Нижней Силезии, долго не могла привыкнуть к благоговению, что питали баварцы к кухне, как главному, сакральному месту в доме. Даже в самый пасмурный день здесь царил уют и тепло.
Посуда сливалась с белоснежной скатертью, поблескивало столовое серебро, обычно появляющееся на обеденном столе по торжественным поводам. Дымил тонко чайник, утренний сквозняк покачивал шторы с кружевом по краю, цветки красной герани на подоконнике. Белые сосиски, из нежнейшей телятины, слегка отваренные уже ожидали на тарелках с аппетитнейшим островком сладкой горчицы.
Отец пребывал в приподнятом настроении. Я сказал, что вернулся насовсем, и он был на удивление словоохотлив, много шутил и смеялся. Дополнял сводки матери о погоде, мюнхенских сплетнях, о том, кто за три года умер, родился или женился. Говорил об изменениях в доме с той дотошностью, будто я ослеп и не мог сам оценить, как обновили библиотеку, гостиную и восточную спальню на втором этаже.
— Харди, а что случилось на прошлой неделе, не поверишь! — мать, похоже, не собиралась есть. – Мадам Полин вызвала дух Марии Антуанетты, той самой королевы Франции, которую казнили. Что мы только у нее не спрашивали!.. Оказывается, у нас много общего. Любимые цвета голубой и золотой. Как я люблю, представляешь? Ну точно моя комната!
— А что горло на срезе стынет, не жаловалась? Ха-ха-ха! — рассмеялся отец. — Магда, Магда... Ну нельзя же быть столь доверчивой. Шут знает, с кем связалась твоя крашеная мумия мадам Полин. Ведь в городе каждому – от прачки до бургомистра – доподлинно известно, в каких тонах спальня фрау Шефферлинг! Ха-ха-ха!.. Леонхард, что на сегодня? Какие планы? Полагаю, тебе стоит прогуляться по городу. Смотри-ка, и погода благоволит. Последнюю неделю дождь лил как из ведра. Раз даже со снегом. В заморозки Магда понесла невосполнимые потери. Что там померзло в оранжерее, ты жаловалась?
— Берта не закрыла окно… – подхватила мать. – А на улице и правда загляденье. Настоящая весна. Солнце, оно что счастье. Будит все вокруг. Уверена, это наш Харди с собой привез тепло и хорошую погоду...
– Зима тревоги нашей позади, к нам с солнцем Йорка лето возвратилось…4 – помешивая кофе, я подмигнул Алис.
На груди у неё поблескивала жемчужная подвеска. Алис спешно поправила блузку, застегнула верхнюю пуговичку.
– Mademoiselle Alice, pourquoi vous etes si triste? Est - ce que vous manquent les croissants francais? Je vous invite se promner chez moi ,puisque il fait beaux. Les confiseurs allemands dans la cuistance des bonbons et des gateaux ne cedent rien au confiseurs francais 5.
Родители переглянулись.
— Ты говоришь по-французски?.. Как... неожиданно, – отец заскрипел пальцами.
— Некоторое время я был в Париже, — ответил я. — Вот и скоротал вечерок другой. К слову, французский не так уж и сложен, как его расписывают сами лягушатники. Довольно аналитичный, если не сказать ущербный. Будь Клопшток родом из какого-нибудь там Руана, он не создал великую "Мессиаду"6.
Алис сидела как на допросе. Надгробие смотрелось бы живей и веселее. Ни секунды не mademoiselle, выросшая во Франции, – где кафе и ваниль, воздушные шарфики, пропитанные шармом и легкомыслием, и не флиртуют, и не хихикают разве памятники.
— Совсем из головы вылетело! — защебетала мать, заполнив паузу. – С вечера в полнейшей растерянности, что подать к обеду. Телятина — слишком повседневно. Быть может, куропаток? Харди, новая кухарка — волшебница и кудесница. Отменный кулинарный вкус. Из продуктов, положенных по продовольственным талонам, она творит чудеса! Ее перепела с брусникой и можжевельником неповторимы. О, так давайте перепелов и подадим?
